Если наступит завтра

— Всё будет хорошо, Аль, — первое, что говорит Майкрофт, когда добирается до больницы. Майкрофт ненавидит врать. Ненавидит то, что не знает, соврал ли. Ненавидит подобные неподкреплённые фактами фразы. Но перед взором полных влажного отчаяния зелёных глаз слова вырываются сами собой. Больше Майкрофт не тратит времени: садится рядом на жёсткую кушетку и обнимает своего драгоценного как можно крепче. Обнимает за все разы, когда этого публично избегал. Хоть он и высокопоставленное лицо, сейчас не до предосторожностей. Так они сидят в прохладном больничном коридоре, какое-то время. Альберт не отвечает, а Майкрофт ничего и не спрашивает. Он уже обо всём в курсе. У врача по фамилии Ватсон добрые глаза и пепельно-светлые волосы. Это всё, что можно различить за маской и основательным операционным обмундированием. И как же колет видеть в этих глазах сочувствие. Майкрофт его торопит. — Операция прошла хорошо, если говорить о её целях, но… — молодой доктор мнётся, подбирая слова, — следующие пара дней для него решающие. Пулевое ранение лёгкого с внутренним кровотечением — это, сами понимаете… Майкрофт понимает, хотя не обязан. Он переходит к делу: — Мы можем его увидеть? — Сейчас нежелательно. Но мы сделаем всё возможное, уверяю вас. Майкрофт кивает. Определённости здесь не добиться, потому что её нет, а он не хочет терзать. Не себя, а Альберта. Тот до сих пор не вымолвил ни слова. Лишь с нечитаемым выражением лица протянул Майкрофту кухонное полотенце, пропитанное кровью. Кровью полковника Морана. Протянул, как бы говоря: «Вот и всё, что я смог для него сделать». За окнами темнеет, но строгий больничный свет заставляет забыть о времени суток. Посещения давно уже окончены, но их не выгоняют. Неудивительно, если учесть сумму, которую Майкрофт оплатил больнице. И чёрт, он отдал бы в десятки раз больше, отдал бы всё, чтобы Себастьян поправился по щелчку пальцев. Нет, чтобы хотя бы услышать заветное «Он будет жить». Они не спят до утра. Альберт не плачет и молчит. С рассветом медсестра приносит плед, и Майкрофт накрывает им Альберта, которого трясёт. Плед тёплый, но пока Альберт не засыпает вымученным сном, дрожь не утихает. Она не от холода. А Майкрофт смотрит на белые стены, плитку и стенды о здоровье мелким шрифтом. На стоящие в горшках высокие цветы с остроконечными листьями. И не понимает. Почему эти цветы. Почему окна. Почему белый цвет и гудение ламп. Почему, если Себастьян не очнётся? Сна нет. Есть промежутки забытья, длительность которых Майкрофту неизвестна. Его будит бесконечная вибрация телефона на беззвучном. Экран мигает звонками от чиновников, министров, послов. Пару раз Майкрофт отходит за угол, чтобы ответить. Он отменяет всё. Встречи, совещания, аудиенции. Быть может, его присутствие здесь ничем не поможет Морану, но Альберт без него пропадёт. К полудню приходят следователи. Говорят, им нужно задать Альберту пару вопросов: он единственный доступный свидетель. — Боюсь, это невозможно, — отвечает Майкрофт. — Он ничего вам сейчас не скажет. Не говорит со вчерашнего дня. Дайте ему время. Вы ведь схватили их, не так ли? — Всё верно, конечно, но… — начинает помощник инспектора Грегсон. Майкрофт хмурит брови: — Он ведь сказал вам основное, когда вызывал полицию, разве нет? Если нет, я повторю: мой загородный дом пытались ограбить. Альберт и его… охранник обычно не приезжают туда по будням, но вчера приехали. Грабителей застали врасплох, и у одного из них был при себе пистолет. Это всё. — Так мистер Моран вам просто охранник? Вы так переживаете за него, как будто он ваш… — тараторит Грегсон, но Лестрейд толкает его локтем в бок, шипя: — Ты хоть знаешь, с кем разговариваешь?! — Достаточно, джентльмены, — Майкрофт заканчивает разговор, чтобы вновь повернуться к Альберту, который слышал. Посмотреть в его глаза, которые больше не блестят отчаянием. Теперь они полностью пусты. Следующий день не наступает, как не приходит и день после него. Солнце встаёт, садится, но дни не движутся. Майкрофт, стоя у холодного оконного стекла в коридоре приёмного покоя, вспоминает, как накануне Моран с задорно-нагловатым тоном звал его: «Приезжай завтра сразу после работы, мясо пожарим, как тогда с тобой, помнишь?». Но это завтра, о котором они условились, так и не пришло. И не придёт, пока Себастьян не откроет глаза, пока не сможет хотя бы сесть или встать на ноги. — Мистер Холмс, — Льюис окликает его вполголоса, прекрасно отдавая себе отчёт в том, где они находятся. Они с Уильямом приехали к полудню, как только отбыл Шерлок. — Как он? — Молчит. Ничего не говорит даже нам. Даже Уильяму, — алые глаза за стёклами очков мечутся, отчаянно ища в голове слова. — Он… общается, реагирует. Просто не говорит ни слова. Уильям заболтал его и смог заставить съесть пару долек мандаринки. Майкрофт выдыхает. Ему кажется, одно это — уже победа. За все сутки, здесь проведённые, при нём Альберт не съел ни крошки. — Уильям сейчас приведёт его, но… он велел мне передать, тут лучше нанять специалиста. Майкрофт кивает и ловит себя на мысли, что и сам стал меньше общаться вербально. Поймал волну Альберта или просто нет слов? И то, и то. Но иногда всё наоборот. Иногда он, напротив, теперь говорит больше обычного. — …и вот мы с Себастьяном прячемся за этим камнем из разрушенного храма, проклиная всё на свете. Каждый раз, как думаем, что у них закончились патроны, они вновь начинают пальбу. Лежали так час. Решили пробовать отступить хоть куда. И я говорю тогда Себастьяну: «Слушай, если не выберусь, передай моему мелкому брату»… А он мне рот рукой затыкает и говорит: «Сам всё передашь. Мы не сдохнем здесь». И как в воду глядел, — рассказывая, Майкрофт грустно улыбается и гладит Альберту ладони, пальцы. Это их первый день в номере отеля прямо напротив больницы. Майкрофт сделал всё возможное, чтобы найти им жильё с окнами, смотрящими прямо в окна той самой палаты. В этом не было никакого логического смысла, но была необходимость. В этот же номер к ним приезжает и психиатр. Качает головой и делает вывод: Альберт поправится, но нужно время. Сейчас тянуть из него слова бесполезно — он просто не хочет говорить. — Если… корень проблемы будет устранён, это ускорит его выздоровление, — говорит специалист. Майкрофт кивает и молчит, что корень проблемы скорее похож на ветвистую грибницу, идущую далеко в прошлое. Его Аль был сломан с самого начала, а беда с Себастьяном доламывает окончательно, испытывает последние пределы его прочности. Когда Майкрофт возвращается на кухню, Альберт сидит там с его телефоном. Холмсу не надо гадать, что он листает. Папку с фото после их с Себастьяном совместной службы он хранит на каждом своём устройстве. Напоминание об их крепких узах, о доверии. И почему сейчас тот ад, через который они прошли вместе в лесах Бангалора, отзывается саднящим теплом? И почему сейчас на старые фото короткостриженного Морана, с повязкой на оставшейся без кисти руке, смотреть менее мучительно, чем на его селфи недельной давности? Когда Альберт доходит до последней картинки, Майкрофт забирает у него телефон, прижимает Альберта к себе, оглаживает всего. Ему важно чувствовать, что Альберт жив и в порядке. Что хотя бы его Майкрофт сейчас защитит, не потеряет. Хотя бы его из двух своих драгоценных. Он знает об Альберте слишком много, чтобы не бояться его потерять. Знает про убитых собственноручно родителей-тиранов, про приёмных братьев. Знает про ненавистный высший свет бизнес-элиты. Про циничных «друзей»-паразитов и непонимание с миром. Знает про пистолет, дуло которого не раз прикладывал Альберт к собственному виску, так и не находя в себе силы выстрелить. В Альберте Мориарти есть что-то, бесконечно ускользающее сквозь пальцы, исчезающее, как тени в полдень, и Майкрофт всегда с тихим ужасом представлял себе день, когда Альберт исчезнет целиком. С Мораном всё иначе. После пережитого в Индии казалось, он родился в рубашке. Казалось, Костлявая уже достаточно с ним наигралась, чтобы занести над ним свою косу второй раз. Это ощущение обманывало логику, но в него так хотелось верить. В конце концов, Себастьян был опытным бойцом и отличным снайпером. Он без труда мог себя защитить, а защищать выбрал других. (Другого). Их общий секрет. Их Альберта. Сам попросил сделавшего успешную карьеру в госслужбе Майкрофта взять его охранником. Холмс предлагал родному человеку десяток других должностей, но Моран настоял с присущей ему принципиальностью. — Охранник, и всё тут. Либо твой, либо твоего винного ублюдка, — тогда Моран ещё называл Альберта так, и уже по этому нелепому прозвищу было ясно: полковник влюблён. Задевало ли это Майкрофта? Ни капельки. Там, в кишащих насекомыми и змеями джунглях, в паутине лиан и ядовитых цветов они с Мораном перевязывали друг другу раны и запивали плохо прожаренное тигриное мясо с трудом добытой питьевой водой. Уже тогда они жили как один. «Вот он, этот мужик передо мной — второй я, — думал Холмс. — Ничего, если я здесь умру. Второй я останусь жить. Обязательно». Уже тогда Майкрофт сказал себе, что готов делить с этим человеком что угодно. И горе, и радость. Поэтому когда Себастьян признался, что Альберт — и его радость тоже, Майкрофт не прогнал его. Не заревновал милого к нему — такое чувство в адрес Себастьяна Майкрофт не мог испытать физически. Выбор оставили Альберту, а он (как на него это похоже!) всех переиграл, выбрав обоих сразу. Другого решения Майкрофт и не ждал. В конце концов, Моран — второй он. Не часть него, не половина, а он. Он полностью. И сейчас, пока врачи осторожно молчат, Моран, совсем один в своей палате, то ли поправляется, то ли умирает. И Майкрофт тоже не знает, поправляется или умирает вместе с ним. На другой день помощница, Манипенни, привозит клетку с Чарли. Белый почтовый голубь будто чувствует траур хозяев: спокойно даётся Альберту в руки, позволяет себя чесать и довольно курлыкает в ответ на ласку. А ещё Чарли надо кормить, менять ему воду и убирать за мальчиком клетку. Забота о птице сильно отвлекает Альберта. Его чувство бессилия заметно отступает. От его действий зависит одна маленькая птичья жизнь, и он справляется с тем, чтобы её поддерживать. Молчание не прервано, но Альберт уже сам ест, и это для Майкрофта большая победа. Обнулить её может только одно… «Пара дней» тянется слишком долго. Во всех смыслах. Майкрофт ходит по номеру отеля, ощущая, будто прожил в нём три года, хотя ещё пару недель назад просыпался у себя в Лондоне, за тяжёлыми шторами. Сталкивал голову Себастьяна со своей груди и шёл бриться в ванную, где с вином с утра пораньше отдыхал Альберт. Это прошлое сейчас звучало как сюжет нереалистичной книги. Как отрывок из киноленты. Это было не с ними. А что с ними будет? Сколько вариантов будущего Майкрофт проживёт в своей голове до слов… — Жить будет. Всё самое тяжёлое позади. Будет поправляться потихоньку, хотя реабилитация будет долгой. — Спасибо, доктор Ватсон. Спасибо, — Майкрофт нервно кивает, чувствуя, как прыгает в продырявленной горем груди сердце. Его накрывает радостное, счастливое чувство вины: да как он мог даже полагать, что этот человек… что его Себастьян не выкарабкается?! Как мог думать, что тот, кто с оторванной снарядом рукой полз через джунгли с винтовкой наперевес, сгинет от одной пули неумелых мерзавцев-грабителей?! Логика кричит против этого, но душа глушит любые посторонние звуки. Не могло быть по-другому. Морана можно навестить. Он ещё на лекарствах и часто спит, но его жизни больше ничего не угрожает. Ему трудно говорить, но он может слушать, рассказывает Ватсон. Майкрофт идёт к палате сразу после работы, чтобы убедиться. И находит Альберта в дверях. Тот стоит перед палатой, не решаясь войти. Стоит в жуткой неподвижности, всё так же прижимая к болящей груди маленькое окровавленное полотенце. Майкрофт берёт его за плечи и уводит от палаты прочь. Сажает перед собой, берёт его сжимающие полотенце руки в свои. Говорит: — Не вини себя. Это его работа. Лицо Альберта не меняется, но слёзы вдруг прорываются, текут по нему ручьями. Альберт не рыдает, не дрожит. Он просто позволяет вытекать своему горю. Майкрофт понимает, как звучали его слова: сухо, честно и больно. Но именно их бы сказал Себастьян Моран, и Майкрофт слишком ценит его, чтобы говорить иное. — Знаешь, пока скорая ехала, я держал ему вот так полотенце. Новенькое, чистое, — Альберт прикладывает тряпку к груди Майкрофта, показывая. — Усадил его к стенке и держал. И подумал потом, что это первая кровь на моих руках… о которой я жалею. Говорит Альберт неспеша, полушёпотом. В конце концов, это его первые слова за несколько дней. И хотя даются они непросто, он продолжает: — Он спас меня. Закрыл собой, когда один из них, убегая, достал оружие. Просто… сразу встал между мной и пулей. Альберт горько улыбается, и Майкрофт целует его в лоб. — Ты спас его тоже. Ты и твоё полотенце. Может, не довезли бы иначе. — Иди к нему. — Вместе пойдём. — Иди… сперва ты, — Альберт поднимает на Майкрофта глаза, всё ещё тусклые, но уже не такие безжизненные, как прежде. — У меня чувство, будто вам нужно… поговорить наедине. И боже, как он так чувствует? Майкрофту остаётся только кивнуть и пообещать скоро вернуться. В палате он ожидает увидеть ад переплетающихся проводов и трубок медицинских устройств. А видит Морана. Нет, не так: он не видит больше ничего, кроме Морана, не знает даже, существует ли в палате ещё хоть что-то кроме него. Тихий ритмичный писк какого-то прибора у изголовья больничной койки вызывает не тревогу, а успокоение, будто пока он слышится, всё под контролем. Тревожит только вид Себастьяна. Нет, не слишком изменился. Он будто спит, но при этом выглядит от этого сна безмерно уставшим, измождённым. Побледневшим, с мешками под глазами и трещинами на губах. Но рука его тёплая. И глаза приоткрываются в ответ на касание. Майкрофт ощущает, как чужой взгляд вдыхает в него саму жизнь. Не ища стул, он становится рядом на колени. — Никогда не смей оставлять меня, тебе ясно? Я не потерял тебя в тех проклятых лесах среди головорезов и тигров. И я уж точно не собираюсь, чёрт возьми, терять тебя здесь, — тихий голос Майкрофта в пустой палате как гром, но это неважно. Главное, Моран слышит. Ничего не говорит, но, повернув голову, находит в себе силы ухмыльнуться в ответ. Горячую руку Майкрофта слабо пожимает рука побольше, и это знак. Знак, что со следующим восходом солнца, может быть, наконец наступит оно, это самое «завтра».