***
«Я вскочил с кресла и, прихрамывая, нетерпеливо прошёлся по комнате с немалой горечью в сердце». − «Знак четырёх» «Я же весь день сидел в комнате, потому что погода внезапно испортилась, поднялся сильный осенний ветер, пошёл дождь, и застрявшая в ноге пуля, которую я привёз с собой на память об афганском походе, напоминала о себе тупой непрерывной болью» (Перевод, Д.Лившиц)». − «Благородный холостяк»***
Октябрь 1888 года был особенно ненастным месяцем, вообще без солнечных дней. Небо было либо свинцово-серым, либо шёл бесконечный дождь, а снаружи, как демоны, завывали порывы ветра. Эта адская погода сделала меня настоящим узником в наших комнатах на Бейкер-стрит, потому что моя искалеченная нога была не хуже кандалов. Пуля, которая разорвала моё ахиллово сухожилие, всё еще находилась в моей лодыжке, глубоко в нервах и мышцах. В последние годы пуля иногда беспокоила меня, но никогда так жестоко, как в 88-м. В дополнение к моей недавно налаженной практике, помощь Холмсу в его делах часто требовала физических усилий. Днём я ходил пешком на большие расстояния, а ночью бегал. Моя нога запротестовала, сначала слабо, и я не обратил на это внимания. Во время дела «Знак Четырёх»боль стала более настойчивой, но опять же, я был слишком поглощён погоней, чтобы сбавить скорость. Наконец, в октябре, всё это настигло меня. Как только установилась плохая погода, я стал c трудом переносить вес на левую ногу. Боль была такой ужасной, что я не мог заснуть. Пытка была бесконечной; от неё не было спасения. Только морфий мог обеспечить временное облегчение. По какой-то космической иронии судьбы, теперь я употреблял наркотик чаще, чем Холмс, которого я обычно ругал. О работе в таком состоянии не могло быть и речи. Я был вынужден попросить своего коллегу взять на себя мою практику на некоторое время, хотя это и задело меня за живое. Тем временем, как бы он ни беспокоился за меня, Холмс расследовал дело «Благородного холостяка» в одиночку. Он пытался подбодрить меня, подробно докладывая о прогрессе. Дело было интригующим и довольно деликатным: американская наследница сбежала сразу после свадебной церемонии, узнав от некоего доброжелателя о романе её мужа-аристократа с другим мужчиной. Позже, в своём письменном отчёте, я несколько изменил обстоятельства в пользу упомянутого брошенного мужа. Глаза Холмса сияли, и он энергично жестикулировал, когда обсуждал со мной это дело. Единственное, что омрачало его удовольствие, было моё отсутствие рядом с ним. Успешно завершив дело, он заказал роскошный обед в нашем любимом ресторане. Я оценил изысканную еду, но она не могла помешать мне впасть в чёрную меланхолию. После ужина мы сидели в креслах у камина. Хорошее вино смягчило пульсацию в моей лодыжке, и всё же одна мысль продолжала терзать мой разум, пока я смотрел на оранжевое пламя. Я больше никогда не освобожусь от боли. Она останется со мной на всю оставшуюся жизнь. Ощущение, что Холмс мягко касается моей лодыжки, вывело меня из задумчивости. Он стоял на коленях на ковре рядом с моим креслом, его рука лежала точно на том месте, где была пуля. − Не падайте духом, Джон, − мягко сказал он. − Всё наладится. − Этого не будет, − пробормотал я. − Я говорю вам это как врач. Боюсь, это означает, что я больше не смогу вам помогать. − О, мой дорогой, не говорите так. На вас не похоже − так легко сдаваться, − ответил он, побледнев. − Я просто констатирую факт. Я был небрежен, и пуля, должно быть, сместилась. Попытка сдвинуть её дальше только усугубит ситуацию. − Тогда она должна быть удалена! Я вздохнул. В его глазах была такая мука, будто он физически разделял эту боль со мной. − Шерлок, это неоперабельно, − сказал я. − Если бы было возможно, операцию провели бы сразу же... это сразу же в базовом госпитале в Пешаваре. − Не обижайтесь на ваших коллег − армейских хирургов, но, возможно, им не хватало необходимых навыков. − По возвращении я провел несколько консультаций с ведущими экспертами в Англии. Они подтвердили то, что я уже знал. Пуля слишком глубоко в нервах и повреждённых связках. Извлечение её, скорее всего, привело бы к тому, что я потерял бы контроль над всей ногой. Холмс низко опустил голову. Его рука соскользнула с моей ноги. − Простите меня, − прошептал он. − Это была моя небрежность, а не ваша. С этими словами он встал и направился к своему столу. Там, в ящике, лежал сафьяновый футляр. − Пожалуйста, не надо, − напрасно умолял я его, пока он наполнял шприц. − Я был счастлив помогать вам. Он закатал рукав и закрепил резиновый жгут вокруг руки. − Это не ваша вина, чёрт возьми! − огрызнулся я, но он даже не поднял глаз. − Знаете что, из нас получится хорошая пара наркоманов, вы и я, − сказал я с горечью. − Мы окажемся в одной лечебнице, возможно, в одной камере, если нам повезёт. Интересно, кто умрёт первым? Холмс совершенно замер. Несколько мгновений он стоял, как странная статуя, а затем: − Я идиот, − прошипел он сквозь зубы и швырнул шприц в ящик. Его глаза наконец встретились с моими. В них была стальная решимость, которую я так хорошо знал. − Вы сказали, что консультировались с лучшими экспертами в Англии? − требовательно спросил он. − Д-д-да.. − пробормотал я, застигнутый врасплох. − Тогда я найду лучших в мире! Моя профессия − находить людей. В конце концов, я детектив. И чёртов идиот! Он взялся за эту задачу с той неиссякаемой энергией, на которую был способен только он, написав множество писем и отправив бесчисленное количество телеграмм. Каждый день он получал кипы корреспонденции, которую тщательно изучал. Он засиживался допоздна, исследуя, анализируя и сопоставляя огромные объёмы данных. Это была своего рода одержимость, которая могла овладеть им, когда он был полон решимости достичь своей цели, несмотря ни на что. Я боялся, что он ни с того ни с сего доведёт себя до нервного срыва, но в то же время в моей душе шевельнулся проблеск надежды. Моё настроение улучшилось: жизнь не может быть такой уж плохой, когда кто-то так сильно тебя любит. Шерлок любил бы меня, даже если бы мне отрубили ногу. Вместе мы нашли бы выход из этого положения. К середине ноября Холмс передал мне письмо, написанное аккуратным почерком, и толстую папку с собранными им рекомендациями. Профессор Джозеф Белл из Королевского колледжа хирургов в Эдинбурге согласился взяться за моё дело. Я, конечно, слышал о нём, потому что он был знаменит в области медицины. Я проклинал себя за то, что не подумал о нём раньше. Одарённый практик и преподаватель, профессор Белл был на переднем крае инновационной хирургии. Его диагностические методы имели много общего с наукой дедукции Холмса, поскольку основывались на анализе мелких деталей. Даже во внешности Белла, казалось, было какое-то сверхъестественное сходство с моим детективом. Худой седовласый мужчина с ястребиными чертами лица уставился на меня со страницы «Эдинбург Ивнинг Ньюс». В своем письме профессор Белл приглашал меня посетить его для консультации и утверждал, что, возможно, удастся извлечь пулю без повреждения нерва. Подумать только, что из всех мест именно в моём родном городе меня может ждать решение. Действительно, я был слишком узколоб. Каким-то образом я забыл, что Эдинбург может многое предложить с точки зрения медицины. То, что консервативные лондонские специалисты считали слишком рискованным, часто не отпугивало эдинбургских первопроходцев. И вот мы сели на поезд до Эдинбурга. Моё сердце затрепетало, когда я представил, как снова иду по его улицам. Я покинул Шотландию в юности, почти два десятилетия назад, и с тех пор ни разу там не бывал: сначала бурная студенческая жизнь, потом армия, а потом не к кому было возвращаться. Помимо надежды на излечение, это был уникальный шанс поделиться с Шерлоком чем-то очень интимным: той частью себя, которую я никому не показывал, которая была очень личной и могла бы быть причиной большей боли, чем могла бы причинить пуля. О, Эдинбург! Он, несомненно, изменился, но остался прежним. Пока я становился старше, его красота оставалась неизменной. Первое, что поразило меня, когда мы вышли из поезда − это то, что вокруг нас раздался славный шотландский говор. Я улыбнулся про себя, вспомнив, как раньше говорил с точно таким же акцентом. Следы этого гэльского налёта всё ещё жили во мне: английская государственная школа и Лондонский университет не смогли полностью уничтожить его. Холмс снял для нас небольшой, но комфортабельный дом в Старом городе, недалеко от Королевского колледжа хирургов. Наши комнаты находились на первом этаже, так что мне не нужно было подниматься по лестнице. Это было облегчением, потому что семнадцать ступенек в нашей квартире на Бейкер-стрит в последнее время стали почти непреодолимым испытанием. Мы могли заказывать еду в пабе по соседству, а горничная приходила раз в три дня убирать. Таким образом, у нас будет уединение, так необходимое в послеоперационный период. Холмс действительно обо всём подумал. В тот день мы встретились с профессором Беллом. Мы отправились в его офис и получили радушный приём. В этом высоком, худощавом мужчине чувствовалась огромная сила и энергия. В его глазах было то же проницательное выражение, что и у Шерлока и Майкрофта, и в нём чувствовалось спокойное достоинство. Однако его голос был довольно высоким, а походка несколько дёрганой. Без сомнения, это были последствия дифтерии − я вспомнил, что читал, что он заразился ею, ухаживая за больным ребенком. − Мистер Холмс был очень скрупулёзен в описании вашей раны, мой дорогой коллега, − сказал профессор Белл, осматривая и пальпируя мою ногу. − Пуля очень глубоко. Я занимался тремя подобными делами, и результат был успешным, но риск остаётся, как я полагаю, вы понимаете. − Я готов к этому, − сказал я. − Даже если операция пройдёт неудачно, я предпочёл бы жить с парализованной ногой, чем с морфиновой зависимостью. Профессор Белл кивнул. − Тогда решено, − сказал он. − Операция состоится завтра утром, в девять часов. − Если позволите, профессор, у меня есть просьба, − сказал Холмс. − Я хотел бы присутствовать рядом с Уотсоном, чтобы поддержать его. Профессор Белл пристально посмотрел на Холмса, а затем на меня. У меня было отчётливое ощущение, что он прекрасно знал, кем мы были друг для друга. Гадая, как он отреагирует, я решил, что если он откажется, я всё равно сделаю всё возможное, чтобы убедить его. Холмсу было бы мучительно ждать за закрытыми дверями. Он мог справиться с опасностями, связанными с нашими профессиями, но в тех случаях, когда я болел, он боялся разлучиться со мной. Он не мог вынести, что его заперли снаружи. Это наверняка подтолкнуло бы его к кокаину. В то же время его моральная поддержка много значила бы для меня. Его успокаивающее присутствие перед операцией и во время введения анестезии укрепляло бы меня и прогоняло навязчивые мысли. Попытка убедить Белла сделала бы всё слишком очевидным, но я обнаружил, что мне всё равно. Я видел то же самое чувство в глазах Холмса. Однако наши опасения оказались беспочвенными. На лице Белла был намёк на улыбку, когда он наблюдал за нами. − Вы можете остаться, мистер Холмс, − сказал он. − Я верю, что это будет полезно для душевного спокойствия пациента. Холмс почти не спал в ту ночь, но на следующее утро он был спокоен и сосредоточен. Команда профессора Белла была великолепна. Перед тем как лечь под наркоз, я наблюдал за техникой Белла и делал мысленные пометки. Я сожалел, что не учился у него, поскольку его подход был на несколько шагов впереди существующего в настоящее время. Затем помощник приложил маску к моему лицу, и моё сознание начало ускользать. Последнее, что я увидел, был Холмс, нежно смотревший на меня. Я никогда не был так спокоен и безмятежен, как лёжа на операционном столе. Он был прямо рядом со мной во время моего пробуждения. С тяжёлой головой и болью я почувствовал прикосновение его ладони к своей щеке. То, что меня любили и обо мне заботились, имело огромное значение в разбитом состоянии. Это коренным образом отличалось от больницы Пешавара. На этот раз я был не один. Лоб Холмса разгладился, когда я наконец пришёл в себя. Он послал за профессором Беллом, который присоединился к нам через несколько минут, тщательно осмотрел меня и попросил пошевелить пальцами ног. Я с готовностью подчинился. Удовлетворённый, Белл подарил мне бесформенный кусок свинца, который был причиной стольких неприятностей. В течение следующих нескольких дней я оставался в помещении, чтобы избежать ненужной нагрузки на ногу. Холмс был идеальным медбратом: он мастерски менял повязки, помогал мне передвигаться, выполнял поручения и развлекал меня беседой, игрой на скрипке, шахматами − всем, чем мог. Сидеть взаперти в четырёх стенах было нетрудно, потому что погода стояла на редкость мерзкая. Тем не менее, несмотря на послеоперационные боли, я был свободен: больше не было мучительных спазмов и постоянной тупой пульсации, которые раньше сводили меня с ума. Затем погода улучшилась. Было обидно упускать редкие солнечные дни поздней осени, поэтому мы рискнули выйти на улицу. Холмс нанял экипаж, и мы поехали по кривым улочкам Старого города. Я потчевал его различными анекдотами из моего детства и юности, когда мы наслаждались видом на замок или прогуливались по Королевской миле. Каждый день был новым приключением. Однажды мы ехали по Лейт-стрит, и меня переполняли эмоции, потому что мои самые ранние воспоминания были неизгладимо связаны с этим районом. Я попросил извозчика повернуть к кварталу благородных домов под названием Пикарди-Плейс. − Вот где я родился, − сказал я Холмсу, указывая на дом под номером одиннадцать. − Это место, где я был самым счастливым ребёнком. − В то время у вашей семьи, должно быть, был определённый уровень финансовой безопасности, − заметил Холмс. − Да, мой отец был преуспевающим адвокатом. Он женился на моей матери, и они поселились здесь. У нас было всё, о чём мы только могли мечтать − отец усердно трудился, чтобы обеспечить нас. − Он был чувствительным человеком, художником в душе. Его акварели и наброски были прекрасны, но они не могли быть стабильным источником дохода. В конце концов, напряжение заставило его пить и, в итоге, стоило ему рассудка. Холмс потянулся к моей руке и накрыл ее своей. Я кивнул, и мы некоторое время молчали. − Не желая, чтобы я видел отца в худшем состоянии, мама отослала меня в Стонихерст, − продолжил я. − Она выбрала Англию, чтобы я не мог часто приезжать на каникулы. Я навещал его только в те короткие периоды, когда позволяло состояние отца. К тому времени мой брат Генри перенял практику отца. − Любовь приходит с жертвой, как говорит Майкрофт, − пробормотал Холмс себе под нос. Глядя на дом, который занимал особое место в моём сердце, я надеялся, что его нынешние владельцы были так же счастливы, живя там, как когда-то моя семья. Они явно хорошо позаботились об этом. Я открыл дверцу кареты и выглянул наружу. − Извозчик, пожалуйста, отвезите нас на Сайенс-плейс, 3. − Вы уверены, шеф? Там ничего красивого, − удивлённо сказал наш жизнерадостный кэбмен. Убогие многоквартирные дома были такими же унылыми, какими я их помнил. Во время моих поездок по стране я обнаружил, что трущобы редко сильно отличаются друг от друга в любом британском городе. На самом деле, крайняя нищета выглядела более или менее одинаково во всех уголках мира, которые я посетил. Помимо климата и цвета кожи, картина нищеты везде была одинаково ужасной. − Я подозревал, что вы не понаслышке знакомы с трущобами, − тихо сказал Холмс, пожимая мне руку. − Вы всегда принимаете близко к сердцу трудности бедных людей. Вы работаете волонтёром в больницах. У вас есть бесплатные часы в вашей операционной. − Мы оказались здесь после того, как Генри овдовел, − сказал я. − Он не смог справиться и начал пить точно так же, как это делал отец. Но мама спасла меня. Она умоляла своих дальних родственников, которых терпеть не могла, и они согласились оплатить моё обучение в университете. Я мечтал, что после армии открою практику, и что она будет жить в комфорте. Внезапно у меня в горле встал комок, и я не мог говорить. Я сделал несколько глубоких вдохов, заставляя себя успокоиться. − И всё же этому не суждено было сбыться, − печально сказал Холмс. Я покачал головой. − Она умерла, когда я служил в Афганистане. Меня не было рядом с ней, когда она больше всего во мне нуждалась. Холмс взял меня за плечи, мягко, но решительно, и посмотрел мне в глаза. − Джон, это была не ваша вина, − сказал он. Его пристальный взгляд был напряжённым, почти невыносимым, но почему-то от этого мне стало легче. Прошлое нельзя было изменить, можно было только принять и примириться с ним. Выражение лица Шерлока смягчилось, когда он увидел, как тень сошла с моего лица, и он постучал по крыше своей палкой. Карета плавно тронулась с места, увозя нас прочь от этого места печали. − Вы согласны с Майкрофтом? − спросил я. − Означает ли любовь самопожертвование? − Даже если он прав, Майкрофт не знает, чего ему не хватает, − сказал Шерлок с некоторым вызовом. − Он сделал свой выбор. Я добился своего. В тот вечер мы ужинали в соседнем пабе. Это был первый раз, когда мы пришли туда лично, вместо того чтобы заказывать еду, и, к счастью, там было не слишком людно. Хозяин сам накрыл наш стол в уютном уголке у камина. Мы наслаждались едой, планируя, куда еще мы хотели бы пойти в оставшуюся часть нашего визита. Совершенно неожиданно к нам подошёл владелец паба и прервал нашу весёлую болтовню. − Прошу прощения, сэр, − сказал он, обращаясь ко мне. − Вы сын Генри Уотсона? Его старшего сына назвали в его честь, если я правильно помню, а младшего звали Джон. Вы действительно очень похож на старого доброго Ватсона. Совершенно потрясённый, я подтвердил, что это действительно так. − Тогда у меня есть кое-что для вас, − ответил пожилой мужчина, сияя. − Держите. Он дал мне кусок картона, который, должно быть, был задней обложкой блокнота. Это был карандашный набросок пухлого младенца с длинными локонами и любопытным взглядом круглых глаз. На другой стороне эскиза была надпись, сделанная рукой моего отца: «Джон. 22 мая 1854 года». Оказалось, что мой отец часто бывал в этом пабе и рисовал портреты его посетителей. Однажды вечером он казался особенно счастливым и заказал выпивку для всех, объявив, что это по случаю второго дня рождения его сына. Он оставил этот сувенир владельцу, попросив его в шутку передать его мне, когда я достигну совершеннолетия. Я горячо поблагодарил владельца паба за то, что он сдержал свое слово. До моего дня рождения оставалось еще много месяцев, и все же я получил один из самых замечательных подарков, которые только можно вообразить. Несколько дней спустя мы отправились в парк Холируд, где я часто играл мальчиком. На этот раз мы ехали в тележке, а Холмс держал вожжи. Было чудесно снова ехать по извилистым тропинкам, теперь бок о бок со своим спутником жизни, любуясь видами на скалы Солсбери или руины часовни Святого Антония. Я рассказывал Холмсу местные легенды, которые узнал от своей матери, о рыцарях и их героических деяниях, и о том, как я представлял себя с мечом в руках в разгар битвы со злыми существами. − В этом свете ваша склонность к романтизму едва ли удивительна, − сказал Холмс, посмеиваясь. − Вы впитали это с молоком своей матери. − Окружающая среда тоже довольно располагала, − согласился я. − Послушайте, этот пик − одна из самых известных достопримечательностей Эдинбурга. Это место называется Резиденцией Артура и считается бывшим местом расположения Камелота. Наша повозка остановилась у подножия великолепного холма, потухшего вулкана, с которого открывался вид на город. В тёплое время года многие люди поднимались на него из-за захватывающего дух вида, который он открывал. Даже в этот холодный ноябрьский день несколько энтузиастов направлялись вверх. − Это было любимое место отца для рисования, − вспоминал я. − Он брал меня с собой, когда я приезжал домой в отпуск. Жаль, что я не могу взобраться на него сегодня, но с этим придётся подождать до нашего следующего визита. − Этого не произойдёт, если вы будете сговорчивы, − сказал Холмс с озорным блеском в глазах и протянул руки. − Вы не можете быть серьёзным, − ответил я, смеясь. Возможно, совсем неудивительно, что он понёс меня на спине на самый верх. Его шаги были ловкими и лёгкими, будто я ничего не весил, и он был на обычной прогулке, а не поднимался в гору. Более того, он позаботился о том, чтобы мне было удобно, время от времени спрашивая, всё ли мне нравится. Оказавшись там, я поднялся на ноги и повёл Холмса к тому месту, где мой отец обычно рисовал вид Старого города и замка. Мы стояли на отвесном утесе и смотрели на раскинувшийся под нами Эдинбург. Я был так благодарен провидению за то, что оно привело меня сюда с мужчиной, которого я любил. Я достал свой детский портрет и вложил его ему в руку. − Шерлок, я хочу, чтобы вы сохранили это, − сказал я. Он уставился на меня в изумлении. Выражение его лица было открытым и ранимым, почти детским. − Джон, я... Спасибо вам, − пробормотал он. − Хотел бы я быть таким же откровенным с вами, но... − Вам и не нужно, − ответил я. − Только когда вы будете готовы, мой дорогой. Если вообще. Опустив глаза, Шерлок немного печально улыбнулся. Я огляделся вокруг: поблизости больше никого не было. Берег был чист, поэтому я наклонился и поцеловал его.***
Две недели прошли в пересмотре старых воспоминаний и создании новых. Моя нога зажила достаточно, чтобы я мог ходить на короткие расстояния, и я даже мог преодолеть пару кварталов, которые лежали между нашим домом и Королевским колледжем хирургов. Профессор Белл согласился с моей оценкой процесса заживления, но, тем не менее, рекомендовал мне быть осторожным и продолжать избегать чрезмерного напряжения. Когда Холмс попытался обсудить вопрос об оплате, Белл был непреклонен в том, что ничего не требовалось. − Как и вы, мистер Холмс, я не прошу оплату, когда дело интересное, а это дело было довольно увлекательным. Я попросил у профессора разрешения написать ему, поскольку мне очень хотелось продолжить изучение его методов, и получил самый сердечный ответ, что я могу задавать столько вопросов, сколько пожелаю. − Мы всегда будем помнить вашу доброту, профессор, − сказал я, пожимая ему руку на прощание. − Вы были так внимательны к нам обоим. − Очень немногие имеют благословение в своей жизни, и ещё меньше людей дорожат ей, − ответил Белл с оттенком тоски в голосе. − Я не смог спасти свою жену. Но я действительно очень рад, что смог вам помочь. Мы покинули Эдинбург в приподнятом настроении. Наши надежды полностью оправдались, и мы обрели нового друга. Мы сидели в нашем железнодорожном купе в дружеской тишине, наблюдая, как за окном кружатся снежинки. Поздняя осень превратилась в зиму: мягкое, нетронутое покрывало первого снега покрывало резкую местность моей дорогой Шотландии. Удивительно, но я ощутил умиротворение. Если бы не Холмс, мне бы это никогда не удалось. Я был рад посетить город, в котором родился. Это путешествие было целительным во многих отношениях, как для тела, так и для души. Мы вернулись в Лондон ещё ближе друг к другу, чем раньше. Лучшая часть любого путешествия − это то, что оно делает человека мудрее. Теперь пришло время идти домой.