в лабиринтах бездушных высоток

⠀       Шумный Нью-Йорк непрестанно движется, выдыхает клубящиеся выхлопы, следит за пульсирующей жизнью множеством глаз-фонарей, лижущих жёлтыми языками шершавый асфальт. Выживают здесь сильнейшие — готовые к вечному натиску большого города, разевающего смердящий щербатый рот чтобы вот-вот проглотить-пережевать-выплюнуть и раздавить колёсами клонированных жёлтых такси, лавирующих между тайотами и автобусами по неспящим улицам. Свинец облаков давит на плечи, пригвождает к земле всякого, кто надеется выдержать, но не справляется и становится очередной безликой тенью, потерянной в стеклянных лабиринтах бездушных небоскрёбов.       Бесконечная суета выматывает, выжимает соки, позволяя уцелеть лишь избранным, чьи сердца холоднее арктических льдов, а ум — острее мясного ножа. Чужая жизнь — красивая, глянцевая, — бьёт ключом, а грэгова — осыпается бумажным конфетти на полу кабинета в «Вэйстар Ройко». За спиной кто-то брезгливо шепчется, шуршит документами в подшитых отчётах, поглядывая свысока, но Хирш старательно не замечает. Вчера, сегодня, завтра — он будет бороться за место под слепяще-блестящим солнечным диском, отражённым от зеркальных панелей стремящихся в небо высоток, и сделает всё возможное, чтобы не вылететь за порог компании с оглушающим свистом.       Разочаровать высокое начальство — значит подписать себе смертный приговор и позволить Тому собственноручно привести его в исполнение. Это худший из ночных кошмаров. Уомсгэнс наполняет жизнь Грэга до краёв, пропитывает насквозь, оставляя на душе отпечаток, напоминающий ползущее по ткани рубашки маслянистое пятно. Каждая минута нового дня пронизана (от и до) его присутствием. Скучающий голос из динамика вновь и вновь преследует за утренним кофе, а бесконечные отчёты множатся на рабочем столе со скоростью света, опасно покачиваясь над головой цветастой вавилонской башней пухлых папок, смешанных с прочими документами в привычном безумии букв и цифр.        — Задержись сегодня подольше. Ты же не хочешь, чтобы у нас были проблемы? — шепчет Уомсгэнс на ухо, и сдувает с пиджака Хирша невидимую пылинку.       По спине спешно пробегает табун мурашек. Грэг нервно сглатывает. Когда Тому что-то нужно, он чертовски убедителен. Он сам — ходячая проблема, одетая с иголочки в костюм за пару тысяч долларов и несущая в этот мир хаос разрушения Помпей. Так и тянутся бесконечные дни, отматывая плёночную ленту мгновений, расставляя по местам и снова переворачивая вверх тормашками грэгову мозаичную жизнь; фрагменты в ней узором выкладывают черты улыбающегося дьявола — Тома, и если Уомсгэнс — Люцифер, значит был некогда ангелом, — прекраснейшим из всех. Задремавшему в приглушённом свете потрескивающих настольных ламп Хиршу порой чудится тень его сникших потрёпанных крыльев. Наваждение стремительно исчезает, резко заставляя очнуться и протереть глаза.       — Я же просил тебя помочь, а не отправляться к Морфею.       — Извини…       — Да ничего, я тоже устал, — Том смотрит на него уже мягче. — Думаю, мы сделали на сегодня всё, что могли. Пойдём отсюда, — и убирает бумаги на край стола.       Хирш (как всегда) повинуется. Просто Уомсгэнс отрицает саму концепцию личного пространства, как мальчишка, разуверившийся в существовании Санта-Клауса. Всё, что касается Грэга, автоматически выходит для него за пределы категории «запретное». Это для Тома своего рода привычка: встать вплотную, чтобы соприкасаться плечами или совершенно случайно стукнуться коленками, поправить воротник или галстук, хлопнуть по спине, крепче сжать предплечья — как можно ближе и теснее, чтобы смутить, обескуражить, выбить из лёгких спасительный воздух. Действует безоговорочно — щеки Грэга алеют от смущения, глаза испуганно округляются, словно у оленя в лучах прожектора. В этой привычной маленькой игре нет чёткого свода правил, лишь слепая удача и азарт Уомсгэнса, ну а Хиршу не остаётся ничего, кроме как смиренно принять предложенные условия и втянуться в процесс, теша слабую надежду не выйти из очередного раунда уничтоженным в пух и прах.       Время близится к полуночи. Луна над их головами огромная, озаряет светом не дремлющий Нью-Йорк, напоминая огромный круг дырчатого сыра. Её серые кратеры видны невооружённым глазом, и Грэг невольно задумывается о том, что чувствовал Армстронг в своём скафандре посреди открытого космоса. Было ли одинокому астронавту страшно в этих безгранично безразличных просторах? Хотел ли он поскорее вернуться домой или ощущал свою власть и непомерную гордость, затмевающую всё остальное? Это, кажется, тяжело — быть первым, быть лучшим, пока всё остаётся где-то внизу, а ты пытаешься воззреть со своих небывалых вершин на маленьких, почти незаметных людишек. Глядя на Тома Грэг думает, что ему тоже страшно — до чёртиков боязно оступиться, упасть в разверзнувшуюся бездну, оставшись наедине с собственными мыслями, готовыми разодрать его в клочья.       Ну а город не спит. На Манхэттене счастливые влюблённые парочки прогуливаются, держась за руки, и нет в целом мире ничего более удушающе-сладкого, чем чужая нежность, разливающаяся волной, готовой в одночасье затопить всех вокруг без их на то согласия. Ночной воздух таит в себе пряный аромат осени, напоминая о той поре, когда для Грэга всё только начиналось.       Как странно: жизнь непрерывно меняется, судьба вносит в неё свои коррективы, но ничто в этом мире не стоит на месте. Пять лет в круговерти событий посреди океана, полного акул. Кто же знал, что сегодня и сейчас Уомсгэнс по-прежнему будет рядом. Грэг давно перестал пытаться разгадать, в чём причина этого отчаянного желания Тома держать его при себе, но не мог просто сдать назад. Их путь похож на извилистый лабиринт, где за каждым поворотом скрывается новая опасность, но деться некуда, так что приходится продолжать это непрерывное движение вперёд.       Они бредут по парку неспеша, в молчании. Том покупает у продавца за прилавком пару яблок в карамели, по привычке протягивая одно из них Грэгу, а тот принимает, улыбаясь в смущении. На зеркальной поверхности алого глянца танцуют мерцающие огоньки фонарей и гирлянд, будто светлячки, возвращающие во времени назад к забытому детству, когда мир казался чуднее и проще, а над головами не довлел ещё дамоклов меч грязных тайн «Вэйстар Ройко».       Грэг не знает, что будет завтра, но сейчас он кусает своё карамельное яблоко — красноватая пыльца пачкает его твидовое пальто. Есть что-то странновато приятное, даже волнительно трогательное в том, как легко Уомсгэнс замечает этот неловкий беспорядок в его внешнем виде и поглядывает украдкой, цепляя двумя пальцами шёлковый платок из своего кармана. Он предлагает эту помощь совсем неосознанно, смахивает налипшие крошки, и вдруг задерживается на воротнике, поднимая на Хирша усталый взгляд.       Они снова непозволительно близко, но Грэгу совсем не хочется отпрянуть в сторону. Другая мысль одолевает его совершенно неожиданно — сильное, яркое, отчётливое желание заключить Тома в объятия и поцеловать прямо в губы. Это похоже на зуд под кожей, мазохистскую идею совершить прыжок в бездну и позволить пустоте поглотить себя целиком, но больше никогда не жалеть об упущенной возможности.       — Спасибо, Том, — вот и всё, на что он на самом деле способен.       — Всегда пожалуйста.       Сегодня Грэг снова упускает свой шанс. ⠀⠀