Не умеет.

Черноволосая шинигами неотрывно смотрела в огромное, покрытое трещинами и пылью зеркало, придирчиво осматривая шею. Тонкие пальцы, орудующие самым красивым мечом в Сейретее, ощупывали собственные ключицы. «Зона декольте,» как противно именуют эту часть тела в различных журналах, посвященных моде и красоте, действительно стоила обращенного на нее внимания – покрыта укусами различной формы, засосами, уже приобретающими фиолетовый оттенок, следами от чьих-то пальцев. Поверх этого форменного безобразия а-ля зомби апокалипсис висела тонкая, заметная только отблесками, цепочка из серебра. А на ней болтались маленькие осколки зеркала, постоянно едва заметно царапая бледную, фарфоровую, "истинно аристократическую" кожу. Отбитые собственноручно с того огромного зеркала, в которое Кучики осматривала себя уже минут десять. Это был почти ее личный рекорд. Вообще, последнее время, Рукия приобрела странную манию устанавливать личные рекорды в каких-либо делах. Например, после последней миссии она установила собственный рекорд пребывания в коме – аж две недели. А через неделю она уже как три месяца носит шарф, не снимая того, почти как брат. По Сейретею иногда пробегают смешки, что, мол, истинной Кучики девушка становится. А шарф почему-то напоминает тот жалкий поводок, который на нее нацепили в башне Раскаяния. И давит, и душит, как не поправляй, как ни ослабляй причудливо завязанный узел. Но деваться некуда, как ни крути. А еще эта полосатая тряпка выводит Ичимару из себя. И Рукия совсем не возражает, когда Гин тянет прочь с ее шеи узел, не тратя время на его развязывание. А это чувство легкого удушения перед свободой напоминает ей события несостоявшейся казни. Точно так же был резко сжат поводок, чтобы упасть. А еще во всем виноват Бывший капитан третьего отряда. Только на этот раз эта сущая правда, а не удобство как для Совета 46. Когда бывшая носительница Хоугиоку сидит в полной тишине с чашкой чая на невероятно важных отчетах, ей почему-то хочется крушить и ломать. Потому что прятаться от собственных мыслей и от самой себя ее отучили. Грубо и бесцеремонно. А подумать действительно есть о чем. Например, о ее отношениях с Гином. Об их абсурдности и лживости, если быть точнее. Она до сих пор любит Шибу Кайена, он все так же, издали, любит Рангику. Ее чувства непосредственно к Гину такие же тяжелые, сдавленные их обладательницей. Они так же разъедают изнутри, просвечиваются самыми болезненными частями. Его любовь все такая же легкая и сумасбродная. Все такая же чересчур альтруистичная, не имеющая вовремя звать, вовремя не отпускать. И она не просачивается ни разу, не умеет упоминать о себе. Фоновый процесс, фоновая боль, к которой он давно привык. Однако они вместе. И привязаны друг к другу сильнее, чем можно подумать. Он держится с ней легко, как и умеет, язвит, заставляет копаться в собственной душе. Будто бы не специально. А она и рада лишний раз перемыть собственные внутренности. И она отзывается такими же насмешками, звучащими тяжело, сквозящими болью. Привычка – ужасная вещь. Когда он прижимает ее к холодной стене, валит на серый пол казарм, когда кидает на кровать и берет ее почти силой, грубо и властно, давит на нее тяжело, у Кучики подозрительно исчезает гордость и она незаметно, невесомо льнет к нему. А этот шарф, его покрытые синяками ноги и руки – так, бытовые мелочи. Когда она видит Пустого, так болезненно похожего на Того Самого, она незамедлительно обнажает меч, но заставить себя убить этого Пустого не в силах. Зато она долго дразнит меноса и в конечном итоге нарывается. Умереть ей, конечно, черта-с два позволят. А когда она придет в себя, на нее посыплется бесконечная забота со стороны всего ее окружения. Хитрый лис будет стоять, будто бы прячась, за стеной. Он не умеет держать, не умеет цепляться ни за кого, кроме… Кроме Ран-чан. Она не умеет переступать свою гордость, ставить под сомнение свою силу, не умеет не беречь свою шкуру. Но когда дело касается ее воспоминаний о Кайене, все умения приобретаются сами собой. И вот он стоит за стеной, скрывая реяцу, но Рукия чувствует этот осуждающий, полный обиды взгляд. И в голове сквозь шум отчетливо слышно – А как же я, Рукия-чан? Едко, как и всегда. Когда он лежит, пронзенный Кьека Суйгецу, даже его последнее «Прощай» адресовано не ей. Обиженная гордость вперемешку с ощущением потери привязанности длинными и острыми когтями скребет душу изнутри. И вот ведь ирония! Рангику, потерявшая «друга» и детские воспоминания, рыдает возле его тела, слышит его последние слова, чувствует тепло еще живого тела. А Кучики, потерявшая часть себя и что-то еще, куда более важное, стоит в стороне, незаметно, со стороны глядя на смерть Гина. Они на секунду перехватывают взгляд друг друга и слезы, старательно сдерживаемые брюнеткой, отступают обратно. Рукия щурит фиалковые глаза, растягивает губы в этой мерзкой улыбке. Изнутри ее выворачивает, тошнотворное ощущение подкатывает к горлу, но, сглотнув этот противный ком, она копирует привычного Гина. Потому что так – правильно. Пару недель спустя брат поинтересуется, все ли в порядке с ее зрением, почему она так часто щурится, откуда она притащила это зеркало, никак не вписывающееся в богатую обстановку поместья и почему она перестала носить шарф, ведь он ей так шел.