***
Она болезненно всхлипывает от того, когда он ваткой обрабатывает мелкие царапины на ее лице. — Скоро уже? — Ещё подуть попроси! Детский сад, ясельная группа. Потерпишь ещё, ничего страшного. Варя в ответ лишь закатывает глаза, и Азик ловит себя на осознании того, что сейчас между ними расстояния практически никакого. Настолько, что он может увидеть её веснушки, разбросанные по бледным щекам. — Всё, гуляй. — Азик отсаживается от неё, чтобы воздвигнуть привычный барьер, в очередной раз обещая себе разобраться в происходящем, игнорируя внутренний голос, который орёт на нерадивого хозяина о том, что притаскивать девчонку на свою территорию ошибка. Азик отмахивается: плевать. Показывает Варе её вотчину, объясняет что где, и как этим пользоваться, а после удаляется в свою половину, требуя по пустякам его не беспокоить. Азик плюхается на диван, вытягиваясь в рост, подхватывает книгу с полки и начинает читать. Но слова не идут, наоборот: в ступор вгоняют, а сюжет размывается. Азик задумывается о том, с какого момента всё пошло не так. И почему сейчас, он прислушивается к тому, гадая, чем там за стеной занимается Варя, вместо того, чтобы заняться своими делами в полной мере. Так проходит месяц. Они конечно же пересекаются, как-никак квартира общая, выстраивают беседы, начиная от «сколько сегодня передавали градусов?» до «в Пушкинском новая выставка, пойдёшь?». Вроде обо всём, и ни о чем сразу же, каждый из них своё пространство охраняет стоически, выстраивая определённые границы. Азик с удивлением отмечает, добавляя пункт в длинный список под названием «мне нужно в этом разобраться», что к её присутствию в своей жизни, которая теперь кажется сносной, впервые за три тысячи лет, даже на фоне приближающегося Апокалипсиса, он привык, несмотря на столь короткий, по его личным меркам срок. Ему нравится её стряпня — от ресторанной доставки элитных брендов, съеденных в одиночестве его откровенно тошнит, а вот прелесть картофельных дранников он познает вполне, делая осознанное замещение на совместные завтраки, обеды и ужины. Лампочка в голове мигает красным, уже сирена практически, ни больше ни меньше, потому что если копнуть больше и осознать до конца — то выходит вполне человеческая привязанность. Азик глаза закрывает, согнутыми пальцами впиваясь в ладони. Ведь в тишине комнаты слышно, как сердце молчавшее веками, делает в груди первый удар.***
Всё решает случай и ночь. Или же судьба, предназначение, как угодно, Азику в этом разбираться не резонно, он слишком устал, но одно знает точно: когда два несопоставимых мира несутся к другу другу на столь огромной скорости, так или иначе произойдёт столкновение. Он просыпается от того, что слышит её рыдания. Горькие-горькие, словно Мёртвое море и обиженные, как у маленького ребёнка, чью мечту быть любимым безнадёжно сломали. Азик заклинает себя не ходить. Пройдёт, ведь всё проходит, оставляя после себя пустоту, он знает об этом не понаслышке, и она смирится с тем, что её выбросили и забыли самые близкие. Но ноги уже касаются холодного ламината, он идет к ней, движимый чувством, что объяснить не в силах, желая исправить лишь то, что в его силах. Ведь когда в пустоте оставили его, ему никто не помог. — Ты ревёшь, — он аккуратно присаживается на край её кровати, глядя на то, как укрытое по голову одеялом тело прекращает трястись, замирает, а после откинув одеяло в сторону появляется Варина голова, что смотрит на него укоризненно, всё ещё хлюпая носом. — Ты прямо как Карлсон говоришь, — она всхлипывать перестает, улыбаясь кривовато. — Ага, вот пропеллер только где-то посеял, а так полная копия, — Азик показушно закатывает глаза в ответ, но сам улыбается. — Если хочешь, можешь сказать, что случилось, но я не настаиваю. Душа — это дело тонкое и дорогое, особенно в нашей сфере. — Да тут и говорить не о чем, они мне месяц не звонили. Месяц, пока я у тебя тут. Словно не было у них ни сестры, ни дочери. — Варя хмыкает и закусывает губы, стараясь скрыть вновь рвущиеся наружу слезы. — Можно? — он указывает на свободное пространство кровати рядом с ней, на что Варя согласно кивает. Потому что быть ей одной — страшно. Мысли обретают физическую оболочку, становясь теми самыми монстрами из детства, что прятались под кроватью, грозя разорвать. Он укладывается рядом с ней, поворачиваясь на бок, стараясь не замечать, что их лица буквально напротив друг друга, и привычно отшвыривая от себя размышление о том, что вот сейчас, именно сейчас все идет не по сценарию. — Знаешь, в чем ирония жизни? Что ты со всем разочарованием начнешь существовать вместе и жить, лишь только через какое-то время. Пока ты будешь мучать себя, думая о том, что вина за все это на тебе. Ты неправильная дочь, поэтому тебя не любят так как должны, да и сестра ты хреновая, раз брат выбирает каждый раз только лишь себя. Но это не так. Человек изначально был создан с возможностью самостоятельно делать выбор. И то, что они сделали таковой, не выбрав тебя в приоритете, хотя должны ведь! Они твоя семья. Это только их вина, не твоя. Но ты это поймешь чуть позже. — Не думал уйти из тиктокеров и стать психологом? У тебя получается. — Я подумаю об этом на досуге. Неплохой вариант для пенсии. — Всегда обращайся. На самом деле спасибо тебе. Благодарность Азика из колеи выбивает, ему никогда и никто благодарным ни за что не был, он чувствует как в груди сжимается, волнуется чувство необъяснимое, ему бы прямо сейчас вскочить и уйти, но Варя оказывается быстрее, чувствуя его желание, без слов оставляя рядом. Она его руку своей поверх накрывает, большим пальцем круговыми движениями проводя по запястью. Азик цепенеет, лишь вдох судорожный вырывается из легких. Варя через несколько минут засыпает, а Азик не спит, произошедшее пытаясь осознать, но руку так и не высвобождая. Он чувствует — сердце в груди бьется вновь. Наступает декабрь. Сразу же морозный и снежный, а их дом уже пополняется украшениями к Новому году. Они не пропускают ни одного магазина, Варя сметает с прилавков буквально все, словно компенсируя пустое и серое детство, нагружая их личного водителя пакетами, но Азик не против. Азику приятно видеть ее счастливой из-за таких мелочей. — Пойдешь со мной на вечеринку тиктокеров? В честь Нового года, все дела… — он морщится когда произносит это, вспоминая их первую встречу и ее «бесишь меня, чувак». — Я? Ты серьезно? — Варя с глаз сдувает отросшие пряди, что мягкими волнами теперь завиваются на висках и смотрит на него удивленно. — А ты видишь здесь кого-то еще? — Азик вскидывает брови, усиленно изображая занятость, ковыряясь в телефоне, пытаясь скрыть внезапно охватившее волнение и иррациональное желание коснуться ее волос, заправив их за уши. — Мне нужно платье. Я узурпирую Андрея на вечер? Ты со мной не езди, пусть будет элемент неожиданности. — Договорились, можешь узурпировать. — хмыкает в ответ Азик, уже не скрывая облегчения. Варя появляется нагруженная пакетами практически под вечер, растворяясь в чернильных сумерках, юркая тотчас же к себе, отчего-то не говоря ему ни слова. Азик не вмешивается. Мало ли, женские штучки, все дела… Но тревога закипает внутри против воли, заставляя слоняться с места на место. Проходит только лишь час, а он понимает, что больше выдержать не в силах и идет к ней. Стучится, но дверь приоткрыта, поэтому он заходит и застывает на пороге. Она стоит у зеркала, губы кусая в кровь, смотря на свое тело. Тонкие руки, плоский живот, ключицы, грудь, в совершенно обычном спортивном лифчике. Но Азик замечает шрамы. Белые, неровные и хаотичные. Его ошпаривает, словно холодом. С места не сдвинуться, лишь глазами впитывать чужую боль, что вновь зеркалится в груди, но он осознает впервые столь ясно: боль уже не различима, она смешивается, являсь тем самым концентратом, что делает схожими окончательно. Он сам расстояние воздвигнутое из-за собственного страха рушит, подходя ближе, так, что дыхание перемешивается. Они оба дышат заполошно, сбито, словно бы бежали без остановки и только сейчас пришли к финишу. — Меня можно любить такую? — в ее глазах вызов даже сейчас, он удивился бы, если бы его не было, потому что она не сдавалась все это время, ползя вопреки, но в тоне отчетливо слышится обреченность. Азик понимает — вот он, тот самый взрыв, который уничтожит, поглотит их окончательно, оставив пепелище. Бесполезно было сопротивляться, когда тянуло мучительно, до дрожи и скребущего отчаяния в легких быть кому-то действительно нужным. — Можно… — на выдохе, ведь голос не слушается, где-то на грани хрипа. Он касается ее едва-едва, пальцами ведет по шрамам на животе, не спрашивая причины, ведь знает из-за чего, по выпирающим ключицам и рукам, ощущая звенящую тишину и ее и свою дрожь от прикосновений. Но мир взрывается второй раз, когда она его руками обивает, просовывая ледяные, дрожащие руки под худи, касаясь в ответ тех шрамов, которые о которых он поклялся забыть раз и навсегда, словно не было крыльев, не было неба, а только тьма вечная и собственная боль от потери самого себя. От контрастов все расплывается, Азик лишь осознает, что под ее руки подставляется сам, потому что хочется ближе. Больше. Всю гребанную вечность, не меньше. Его никто не касался так, он не позволял за все три тысячи лет обнажить слабость, а ей позволил. — Тебя тоже можно любить… — доверительно, дыханием обжигая шею, шепча в самое ухо. Азик в ответ прижимает ее к себе ближе. Они и замирают так, стирая ощущения времени. Оказывается, человеком быть больно. А за окном опять идет снег.