Пожелание

— Да кто угодно может сказать, что Гин-чан непопулярен у девушек! — Кагура развалилась за щедро накрытым столом и помахивала зажатыми в руках куриными ножками. Шимпачи стыдливо прикрывал рот, но не забывал подкладывать себе мясо: прошлая неделя у них выдалась совсем пустой, и приглашение Хиновы пришлось как нельзя кстати. Женщина рассмеялась, поднеся рукав к лицу. Где-то на краю видимости скрывалась в тенях Тсукуйо, жадно ловя каждое слово, краснея и закатывая глаза, делая вид, словно бы ей никак, нисколько не интересно. Гинтоки растянулся на полу и заложил руки за голову. Почему-то даже предусмотрительно выставленное на стол парфе перестало манить его к себе. Девушки, да? Девушки были. Много девушек. Очень много девушек. Ничуть не меньше, чем брошенных детей, но речь, конечно, сейчас не о них. Когда страна лежала в руинах, когда аманто показали самураям, насколько они ничтожны, когда заставили правительство склониться перед мощью внеземных технологий, простые люди оказались на грани отчаяния. А вместе с отчаянием полезла и та муть, та мерзость, о которой Гинтоки предпочел бы забыть навсегда. Они приходили в лагерь джои по вечерам. Серые от голода, дрожащие от страха, с безумными загнанными глазами. У каждой были свои мотивы и резоны. Одни искренне желали подбодрить своим теплом самураев, направить их на битву с аманто, помочь хоть вот таким идиотским способом. Другие приходили, откровенно торгуя собой, за плошку риса отдавая то, что девушка должна беречь для одного-единственного. Третьи считали, что терять им больше нечего: не джоиши, так аманто — и почему бы не сделать этот выбор самостоятельно. К этому относились спокойно: времена были такие, и это утешение работало даже для самого Гинтоки. Девчонкам помогали, чем могли, выручали из беды, защищали их семьи, но от предложенного не отказывались, потому что среди творящихся боли и ужаса прижать к себе теплое отзывчивое тело, ощутить, что в этом мире есть еще хоть что-нибудь человеческое, было словно подарком богов. Ровно до одной девчонки. Ее волосы были испачканы землей и неровно обрезаны, лицо покрыто царапинами. Грубые черты могли поспорить в уродливости с самой Катарин, хотя она была еще молода, моложе, наверное, самого Гинтоки. Ее притащил отец едва ли не пинками, а затем валялся в ногах, вымаливая у «доблестных самураев» дать за эту «бесполезную уродину» хоть мешок с рисом, «а потом делайте, что хотите, господа самураи, все равно от этой дуры никакого прока». Гинтоки подумал тогда, что по сравнению с собственным отцом девчонка выглядела сущим ангелом и отличалась редкостной красотой. Риса старику не дали и выпинали из лагеря взашей, пообещав зарубить при следующей встрече. Девчонку же вытолкали в центр и долго осыпали оскорблениями, не забывая лапать за те места, которые под одеждой выглядели вполне даже привлекательно. Такасуги перекатывал во рту трубку и мерзко улыбался, Сакамото витал в облаках, а Зура, единственный, кто сумел бы остановить безобразие, как раз отправился на вылазку. Гинтоки редко вмешивался, но в этот раз спустился с наблюдательного поста на дереве, врезался в круг и ухватил девчонку за руку. — Моя будет, — мрачно сказал он, и потянул ее за собой. В ответ услышал лишь ехидные смешки и удивленные подбадривания. Обычно Широяша уводил с собой только самых красивых девчонок. У них ничего не было. Сначала. Они просто сидели друг рядом с другом, и Гинтоки уже извелся от безделья, но оставался на месте потому, что знал: уходить нельзя. Изредка бросал косые взгляды на девицу — ну и страшная она все-таки! — а затем снова вперивался взглядом в стену, в потолок, на собственный меч — куда угодно, лишь бы не на нее. А затем она сама потянулась к нему и ласково коснулась вьющихся серебряных волос. Он отпрянул от нее, она же вздрогнула и замерла, как от удара. Ее плечи дрожали, словно бы она рыдала, и когда Гинтоки потянул ее за подбородок, ему и в самом деле открылось заплаканное лицо. — Я никчемная, я знаю, — прошептала она. — Но если ты закроешь глаза, то я смогу стать полезной, хоть в чем-нибудь. Я очень тебе благодарна, не отказывайся. Голос у нее оказался на удивление певучим и, вот что странно, проникал в самое сердце. Гинтоки уже не раз и не два слышал подобные слова, не раз и не два видел женские слезы, но почему-то именно эти стали последней каплей. Он потянул девушку на себя, и почувствовал, как она вспыхнула, загорелась, как, еще не веря в то, что к ней можно относиться с теплом, уже была готова вернуть это тепло в тысячекратном размере. На следующее утро они выдвинулись вперед, чтобы почти сразу же потерпеть сокрушительное поражение и отступить в сторону, едва удержав свои отряды от массового побега. Он больше никогда ее не видел, он понятия не имел о том, что с нею стало, только вот, наверное, до конца своих дней будет помнить, что глаза у нее были, как небо перед закатом. — В такого раздолбая, как он, может влюбиться только последняя страхолюдина! — Кагура, наконец, закончила свою горячечную речь, и Хинова рассмеялась легко и звонко, как колокольчик в поле. Гинтоки посмотрел на нее и тепло улыбнулся, мягко и ласково. Затем перевел взгляд на Тсукуйо, которая почти забыла о том, что ей нужно прятаться, и со смущенным лицом трогала собственные шрамы. Можно разгадать все тайны мира, но так и не понять, как настолько прекрасная девушка, как она, может считать себя уродиной. Ну, правда, похоже, слова Кагуры ее как раз подбодрили, и на том спасибо. Наверное, именно поэтому он и решил тогда помочь Отае, наверное, поэтому был готов бесславно сдохнуть в лапах короля ночи ради горстки взбунтовавшихся куртизанок. Наверное, именно поэтому он не отпускал от себя Кагуру и терпел все ее вредные привычки, готовность огромными порциями пожирать все, что летает, бегает и ползает, кроме техники, и полное отсутствие почтения к самому себе. Как угодно, пусть будет как угодно: пусть он будет непопулярным у девушек, пусть в него влюбляются только страхолюдины и совершенно отбитая на голову Тсукуйо, пусть они позволяют себе смеяться над ним, пусть распускают руки, пусть ведут себя так, словно бы их воспитывали гориллы — он сделает все, лишь бы они и дальше оставались свободными и беззаботными. Пусть в их глазах селится ночное небо, лазурь речной воды, нежность лепестка фиалки, теплая горечь гречишного меда, глубина океанских вод и даже непроглядная темень беззвездной ночи — что угодно, лишь бы не боль, отчаяние и сожаления.