Нечестие

      — Ты метался по постели, словно безумный, и вопил, как легион злых духов, — негодовал брат Бернар, — ты всех нас напугал.       — Простите меня… — тихо пробормотал я.       — Пресвятая Дева, почему с тобой вечно что-то происходит? Будь я аббатом, я поставил бы под сомнение разумность твоего пребывания в обители; более того, счел бы тебя вредным для нашего общежития!       Брат Бернар окинул меня возмущенным взглядом и вознамерился уйти. Исполнившись гневом, я, внезапно для самого себя, крикнул ему вслед:       — Вам следовало обличить меня на капитуле, как подобает, а не потворствовать своей греховной злобе!       Брат Бернар остановился.       — У тебя хватает наглости дерзить?       — А у вас, любезный брат, — язвительно ответил я, — хватает самолюбия решать, кто достоин стать монахом, а кто — нет?       — Не тебе меня поучать, мальчишка!       — Я, может, и мальчишка, но вы хуже — спесивец!       Бернар покраснел.       — Заносчивый юноша, не принесший обеты, полагает, будто вправе перечить братьям. Немедля покайся в гордыне, ибо твоя душа в опасности!       — Вы не мой духовник, — злобно процедил я, — и внимать вашим увещеваниям я не должен.       — Hostis generis humani! — позади нас раздался сокрушенный голос. — Лукавый проложил путь в Божью обитель через сердца, запятнанные гневом и гордыней — через ваши сердца, братья!       Мы обернулись: на нас взирал отец Бонифаций, чей вид выражал скорбь столь глубокую, что пылавший во мне гнев тотчас рассеялся. В порыве раскаянья я упал на колени, принявшись покрывать края его хабита поцелуями и слезами.       Я прикасался к грубой ткани с величайшим почтением, словно лобзал ризу самого Господа. Неужели этим действием я, подобно кровоточивой женщине, пытался вымолить исцеление? Но смею ли я просить о нем, если пал в битве с лукавым, позволив трезубцу меня пронзить? К кому теперь воззвать с молитвой, какой святой не отвергнет меня, презрев мое уродство?       Я чувствовал, как кружится голова, как тошнота подбирается к горлу. В бреду, словно издалека, до меня доносился растерянный голос брата Бернара:       — Эй, с ним все хорошо?..       Словно отвечая на его вопрос — не был ли он очередным наваждением? — я воскликнул:       — Дьявол приходил ко мне во сне и вот, вернулся, дабы похитить мою душу! Кто избавит меня? Ты ли, Господи?       Произнеся это, я лишился чувств.       Следующие недели превратились для меня во что-то, походящее на болезнь. Я приносил покаяние, исповедовался и был послушен отцу Бонифацию, но в действительности лишь изображал смирение, которым не обладал.       Книга не переставала меня терзать. Я думал о ней при свете дня и в час ночной тьмы, во время богослужений и молитвы, она представала мне во снах и внушала ужас, но меня тянуло к ней — неведомым и пугающим образом.       В сени деревьев мне мерещился зловещий переписчик, под сводами храма — мятущийся дух ада. Месса стала для меня пыткой: когда священник читал молитву освящения, меня охватывал озноб. Когда он поднимал гостию — ее вид внушал мне отвращение! — все во мне наполнялось ненавистью, звериным чувством гнева, я вожделел хулить небеса и Бога, владеющего ими.       Теперь ответь мне, Господи, являющий Себя в святом Причастии: почему Твоя любовь сулит мне такие несчастья? Не потому ли, что Ты не любишь меня, ведь я создан дьяволом и мой удел — мучения, которым не будет конца?       Мой наставник, однажды искусивший Еву в райском саду, хитер. Он научил меня, как скрыть истинные чувства, и братья обманываются, полагая, будто мне стало лучше. Тихая улыбка не сходит с моего лица; я добр и заботлив к младшим, почтителен к старшим, я таков, каким подобает быть монаху! Но с каждый днем я все больше ненавижу веру, которой служу.       Меня снедают кошмары. В них мне являются палачи ада: уродливые существа, похожие на животных, гогочущие и тянущие вперед лапы, покрытые гноем. Их сопровождают вихри из погибших душ: они плачут и стенают, и в их воплях мне чудится зов: «Огюстен, тебе уготовано место среди нас, поди же сюда, ибо мы давно ждем, когда ты присовокупишь свои страдания к нашим». Я пытаюсь сбежать, укрыться от неудержимого вихря, но он преследует меня; я прячусь в хижине, но ветер превращает ее в щепки. Мне остается искать укрытия в пещере, где я развожу костер и укутываюсь в плащ, но огонь не согревает, а плащ пожирают черви. Вихрь все воет и воет, скребется и бьется в стены, словно дикая волна.       — От чего ты таишься? От предназначения ли, над которым не властен? — демоническими голосами вопрошает он. — Покорись провидению, прочти книгу, в которой заключена твоя погибель!       — Изыди, Сатана, и пусть выйдут вон все твои клевретники! — кричу я, едва разбирая свой голос.       Тогда из тьмы пещеры показывается фигура переписчика.       — Напрасно прячешься, Огюстен. Ведь так тебя зовут? — усмехается он. — Как святого Августина, верно? Он был великим праведником, этот Августин, и я ненавижу его, но ты не такой. Ты чаешь попасть на небеса — поверь, тщетно. Да и зачем они тебе? Ты осужден. Разве не учит Устав, которому ты хранишь верность, смирению? Так смирись!       Тогда я просыпаюсь. Своды монастыря сгущаются над моей головой, мне кажется, что еще мгновение — и они заживо похоронят меня в себе. Совсем как в легендах про несчастных, которых строители замуровали в камне, заживо.       Сегодня я пробудился по обыкновению, но сразу почувствовал, что должно произойти что-то страшное. Снова мне вспомнилась книга, переписчик, а утреня звучала зловеще, подобно предзнаменованию; «Ierusalem, Ierusalem, convertere ad Dominum Deum tuum!” — таким воззванием завершилось сегодняшнее чтение. На выходе из церкви мне повстречался брат Константен.       — Рад видеть тебя в добром здравии, дорогой Огюстен, — с улыбкой он поприветствовал меня, — видно, работа в скриптории идет тебе на пользу. Ничто не смиряет страсти вернее, чем гусиное перо, не так ли?       — Но я не переписываю книги, брат, всего лишь переплетаю, — с притворным смущением заметил я.       — Один Господь знает, что из тебя выйдет. Может, ты станешь великим переписчиком. — Он похлопал меня по спине. — Впрочем, я пришел просить тебя о помощи. Ты ведь не откажешь мне в ма-а-аленькой услуге?       — Служить своему брату для меня все равно что служить Христу.       — Вот и славно! Пойдем в мою хижину.       При этих словах мое сердце забилось сильнее. Кошмары, мучившее меня, словно ожили, но не один из них не внушил мне больше ужаса, чем она…       Дьявольская книга.       Она была настоящей, материальной, стояла передо мной, а я перед ней. Брат Константен о чем-то хлопотал, бегал из одного угла хижины в другой, но разве меня это заботило? Я не слышал его — я смотрел на нее.       «Прочти книгу, в которой заключена твоя погибель», — зашептали они.       — Меня мучает совесть просить тебя об этом, но… Мое зрение…       — Неужто вы больны, брат Константен? — осведомился я.       Мой ледяной голос смутил инфирмария.       — Нет-нет, вовсе нет, это не страшно, ведь ученые мужи изобрели то, что поможет людям вроде меня! Но пока я не обратился к аббату, у него ведь много забот и я… Просто прочти, что видишь в книге.       Тогда я, более немедля, исполнил его просьбу.