Росянка

— Куда пошла, Наташа? — перехватил меня у выхода из отделения Стейли. Он не касался моих плеч, оставаясь на почтительном расстоянии, но и пройти не давал. — Вначале капельница с антибиотиком, потом все остальное. Держи.       Конфетка. Мило. Развернула фантик. — Мне некогда, — попыталась отказаться, но так, между делом, по привычке. Со Стейли не хотелось спорить: его аргументы звучали убедительно, а обходительность в их донесении не оставляла шансов на побег вовсе. — Вот и не правда, у тебя есть двадцать минут.       В палате капельница уже стояла, кровать манила к себе, я пошутила, что могу слишком хорошо устроиться и уснуть прямо здесь, на это Стейли пожал плечами и ответил, эта кровать до завтрашнего дня в моем распоряжении. — Сам колоть будешь? — Неа, — качнул головой. — Я не умею.       В этом и было главное преимущество среднего образования — за четыре года тебя обучали всему и при отсутствии медсестры не вставало никаких проблем сделать ту же внутривенку самостоятельно. Даже в мирное время периодически происходили курьезные случаи, когда человеку требовалась срочная медпомощь: были под рукой лекарства и шприцы и был ничего не умеющий врач, паникующий и не представляющий как с ситуацией разобраться. Что говорить про войну?       Уставшая медсестра быстро проколола мне вену насквозь, потом еще раз на другой руке, а затем психанула — хотя должна была я — и установила «бабочку» на тыльную сторону ладони. Пасибо. — Больно? — раздосадованно спросил Стейли, отрегулировав скорость подачи капель. — Нет, у меня высокий болевой порог.       Он задумчиво кивнул, заметив, что для женщины это очень важно. Когда я не понимающе нахмурилась, Стейли объяснил: — Рождение детей болезненный процесс, — потеребил мочку уха. Заволновался. — Так что здорово, если для тебя роды не стали, эм-м, муками? — Меня кесарили, — хмыкнула я, решив подшутить: все равно правды он не узнает. — Функционально узкий таз, крупный плод, — нормально так называть Анну Сергеевну? — в общем, не довелось проверить насколько высок мой болевой порог.       Глаза закрылись, голос Стейли превратился в невнятное бурчание на периферии сознания.       Опять очнулась неизвестно где, хотя пустыню я уже видела однажды. Когда русалки утопили… Вздрагиваю всем телом, неприятные воспоминания. Песок мягкий, но раскаленный, носки явно не предназначены для такой местности.       Сюда бы верблюдов и парочку двухметровых кактусов. Слишком пусто. Интересно, это и есть королевство Фей? Тогда должен же быть замок? — Я ждала несколько тысячелетий, — раздается рядом, но пока я никого не вижу, только ощущаю. — Но когда свобода так близко, время будто растягивается еще на пару вечностей. — Ты преувеличиваешь, — хмыкнула на непрекращающиеся жалобы Небулы. — Может быть, — появляется она впереди, расстояние между нами как для стандартной дуэли на пистолетах. Мне так нравятся ее крылья… Самой захотелось получить что-то похожее. — Окажешься в неволе, тогда поговорим. — Здорово, — закивала я. — Тогда давай до этого момента, ты прекратишь лезть в мои сны?       Небула ухмыльнулась и хлопнула в ладони: — Ничего не могу обещать.       От горизонта появилась тень — солнце погасло как по щелчку пальцев. Резко наступили сумерки. От поднявшегося ветра закружились песчинки, пришлось закрыть глаза, чтобы не ослепнуть позже. Порывы сносили с ног, волосы больно били по лицу.       Когда все успокоилось и природа? — что бы то ни было — утратило свой пыл, я увидела огромное чудовище. Лучше бы не открывала глаз. — Нравится? — развеселилась Небула, за спиной которой оно находилось. Оно, чудовище, было выше ее раза в два, шире… — Я создала его по крупицам ярости. Напитала ненавистью к ведьмам. Взрастила, отдала все, что имела…       Кожа отливала темно-синим, рога как у быка, только заточены остро, морда… Я даже не хочу разглядывать. Достаточно того, что оно переломит меня одной левой. Мышцы выдающиеся, конечно. Морда туповатая, но, думаю, Небула и не создавала его для мыслительной деятельности. — Что ж, — белозубо улыбнулась она. — Начнем?       В груди нестерпимо пекло; удар отбросил метра на два. Отхаркиваю кровь и получаю следующий, и еще — и еще. Не успеваю не то что защититься. Голова раскалывается и плывет перед глазами. Дышать… Глотаю воздух.       Оно огромно — трещат кости; выставляю руку, рубящий удар ломает ключицу; смех Небулы… Копытом бьет по солнечному сплетению. Лапы тянутся к голове. — Нет, не сейчас! — вопит Небула; а я проваливаюсь глубже: вижу Антона, но не глазами. Просто вижу. Энергию. Суть. — Наташа, тебе нужно срочно домой!       Нужно так нужно, — думаю я, но отскрести тело с кровати не получается. Боль дикая. Напиздела, получается. Ну, про высокий болевой порог. Накрываюсь простынью с головой, будто от кошмара получится сбежать. Только бежать некуда и прятаться негде.       Да и хочется ли мне бояться?! Небула долго пыталась вызверить меня — что ж, сегодня у нее получилось. Никаких больше пряток. Шмыгаю носом, кровь льется — в прочем, вся простынь красная, уже не принципиально. Выгляжу, наверное, как жертва мужа-абьюзера. Сейчас бы расплакаться, но и так дышать невозможно. Надо вставать.       Исцеления не происходит — попросить? Потребовать? Пожелать? Оно происходит само. Он все знает, знал наперед — и отказывает. Чтобы помнила. — Спасибо, отче, — произношу в пустоту.       Простынь я забираю с собой, проще объяснить, что страдаю клептоманией, чем, ну, вот это. По больнице иду призраком — никто не видит и не замечает; медленно передвигаю ногами, внутри плещется ярость. Серьезно? Вот реально? Я, правда, старалась понять их, я не возненавидела весь их народ после первой встречи, когда чуть не погибла от рук одной из свихнувшихся, не отвечала насилием на насилие после многочисленных встреч во сне с Небулой, чтобы получить вот это?! Вначале селезенку мне попыталась вспороть, теперь шею свернуть? На что она надеется?       Быть хорошим человеком опасно для жизни. Я, конечно, постараюсь обезопасить себя от дальнейших встреч, но клянусь, если не получится — она пожалеет. В следующем сне, уже я буду диктовать правила.       Выдыхаю.       На вопросы Антона отвечаю объятием — его «вызванивание» меня спасло. В ванной включаю душ — вода окрашивается красным. Раны щипят. Гематомы всюду — синеют на бедрах и голенях, расходятся по туловищу, рукам… Ключица не сломана, но вывихнута. Точнее все-таки заживление произошло. Придется купить ортез. Правой дотрагиваюсь до кости — и морщусь, слегка подвывая.       В зеркале разглядываю фингал под глазом, глубокую ссадину, на которую по-хорошему надо наложить швы. Желто-синие разводы на челюсти. Мда. Моей тоналки не хватит. Да и никакой другой. Взять отпуск? Уволиться? Почему вся фигня на работе происходит?       Почему со мной? Вон, Анна Сергеевна суперсильная, ее и бейте. А моя хата с краю, ничо не знаю. Ржу. Губа тоже начинает кровоточить. Ну, ладно. Минус левая рука все-таки не так плохо, как если бы нога. С другой стороны, я могла бы вообще вся целой быть. Губу закатай, ага.       Раздается тихий стук, заглядывает Антон: — Может нужна помощь? — А у нас есть пищевая пленка? — Ты печь собралась? — удивился он. — Вроде, нет. — Пекут что-то на пергаментной бумаге, — объяснила я. — А пищевая пленка для лучшего сохранения продуктов. — Не-е, — поступило возражение. — У меня бывшая девушка яйца пашот запекала и курицу.       Ну надо же. Мы всегда только пергаментом пользовались. Антон переминается с ноги на ногу, машу рукой — иди, помощь не нужна; мне кажется, медицинские курсы нужны всем — хотя бы ради умения обслужить самого себя. Надеваю кофту на пуговицах, сначала правая рука, затем немного мучаюсь, но осиливаю рукав. Штаны.       Слегка вспотела.       На кухне тепло. Антон уже разлил кофе по чашкам. — Ладно, нужна помощь. Я носки сама не могу надеть.       Справляется на удивление ловко и быстро, чужие прикосновения легкие и мягкие, так что даже приятно, учитывая как сегодня меня сравняли с землей. — Ты начнешь или я? — Ты, конечно, — хмыкнула.       Антон протягивает прямоугольную записку с не слишком старательным почерком. Нельзя ждать у моря погоды, Наташа. Мы с Лешей отправляемся на поиски Светы. Ты права, что не стоит принимать скоропалительные решения, права и в том, что мы ничего не знаем о функционировании Магикса, в целом. Но мы никогда не разберемся, если не начнем. Забейте тревогу, если не вернемся через неделю, С уважением и надеждой, что ты не расстроишься слишком сильно, Леша и Анна Сергеевна       Нет слов, одни эмоции. — У нас так-то, — предложил Антон, скрестив руки на груди, — тоже есть одно дело. Может рискнем? Потом обе стороны поделятся впечатлениями.       Я, подумав, кивнула. Давно пора навестить Печать. — Слушай…       Антон, пока я собирала вещи первой необходимости, уже пошел на попятную. А что вообще может понадобиться ночью в лесу, в аномальном месте, которое прямо-таки притягивает к себе всякого рода нежить? Фонарь, спички? Немного еды? Магия? Молитва? Хмыкаю. Может, действительно, идея так себе. — …Когда я сказал, что у нас есть незавершенные дела, я имел в виду неприятности, которые появятся у Анны Сергеевны в школе, если мы не предупредим преподавателей о…       Антон почесал затылок, в поисках логичной идеи уважительного пропуска занятий, а я, почувствовав как в груди вновь начинает печь от гнева, попыталась абстрагироваться от ситуации. Салфетки, точно, видела их недавно… Нашла. Куча хлама на столе не поспособствовала успокоению, но я только поджала губы, не высказывая растущих как на дрожжах недовольств. Одной рукой было тяжеловато переложить пирамиду из книг, чтобы добраться до початой упаковки салфеток, лежащих в самом конце и без того шаткой пирамиды. Попробовала аккуратно… В момент все накренилось и начало медленно съезжать вниз. Рефлекторно попыталась второй рукой остановить падение и закричала от простреливающей боли, книги с громким стуком приземлились на пол. На освободившемся месте, помимо искомого, я обнаружила фантики от конфет и окончательно распсиховалась. — Не поверишь насколько мне плевать на ее грядущие неурядицы, — понесло меня по бурным волнам психоза. — То есть, они решают свалить в поисках приключений в другое измерение и даже не удосуживаются заранее решить свои проблемы? Перекладывая их на меня?! — Ладно-ладно, Наташ, — попытался урегулировать конфликт в самом начале. Поднял руки, уже тошнит от этого жеста. Ему бы еще уши торчком как у псины заборной, взгляд побитый уже отработал… — Я сам что-нибудь придумаю. — Что ты придумаешь, Антон? Ты даже беспорядок за собой убрать самостоятельно не в силах.       Я взмахнула шуршащими в руке фантиками; в таком количестве их было, что даже не умещались в ладонь, оседали на пол, кокетливо кружа по комнате от моих размашистых движений. — Это кто убирать должен по-твоему? Я? Я тебе что, мама? — Ну, они же тебе не мешают в конце-концов…       Фыркнула, отличное оправдание свинству. — Знаешь почему их столько скопилось? Я перестала убирать за вами беспорядок. — Ты серьезно считаешь, что сейчас это самая важная проблема? — возмутился Антон. — Не Зенит? Не Печать с Разломом или Света?       Сжала челюсть так, что стало больно. Начинает утомлять необходимость разговаривать с людьми, особенно с теми, кому мои объяснения в одно ухо влетают, а из другого вылетают. — Нет, не считаю, — передернулась. — Но у меня ощущение, будто без меня у вас жизнь застывает. Прихожу домой — и начинается: что ты думаешь об этом? А о вот этом? Ладно, я пыталась отнестись спокойно к бездействию — вы передали мне лидерство, я взвалила на себя ответственность и насколько это возможно урегулировала спорные ситуации и вопросы. Пока вдруг не оказалось, что моих усилий недостаточно и все недовольны большинством принятых мной решений. Но при этом никто из вас не предложил ни одного дельного варианта. — Ну почему, — хмыкнул Антон, — вон, двое из нас в Магиксе, потому что от тебя они ничего не добились. — Да-а? — показательно «удивилась». — А они пытались? — А что, ты сама не видела, как Анне Сергеевне было тяжело? — обвинил он, ткнув пальцем в грудь. — Разве не ты должна…? — Я никому из вас ничего не должна, запомни, Антон, — осадила его. — У нас демократия! Именно Анна Сергеевна предложила эту вау-концепцию «семьи», так что я не вижу ни одной причины, по которой мне нужно было вмешиваться в ее возникший внутренний конфликт. Она и Леша сами согласились следовать общему плану, их ни одна злобная Наташа принимать участие в процессе не заставляла. И если кому-то вдруг разонравилось притворяться ребенком или мужем-отцом — всего лишь надо было поднять этот вопрос на собрании и предложить альтернативу. Но это же сложно. Зачем? Можно же просто обвинять меня в безынициативности, но самостоятельно не пытаться сделать хоть что-то. Пока я была на работе — вам никто не мешал, к примеру, выяснить все основные подводные камни, которые могли встретиться в другом измерении, наметить основной план и ответить на мои вопросы. Или не отвечать, мне это не так важно, но, не знаю, хотя бы показать, что вы подготовились и не влипните в неприятности спустя минуту. Единственное, что меня интересует всегда, и я это говорила не раз, повлияет ли ваше решение на всю нашу группу. Плюсы, минусы, перспективы.       Выплеснувшись, меня охватило опустошение — сумка была моими стараниями наполнена ненужным инвентарем, из всего в ней в разведывательной миссии мог пригодиться разве что атам. И то, тогда вставал резонный вопрос — насколько разведывательная миссия в таком случае соответствует своему названию. Я длинно выдохнула и закрыла глаза. Антон подошел ближе, неуверенно уложив ладонь на неповрежденное плечо. — Могу я помочь тебе справиться с эмоциями? — Нет, — качнула головой.       Он спокойно кивнул, но руку не убрал, прикосновение немного отрезвило. Стало неловко, Антон не виноват в том, что Небула меня чуть не прикончила, а Анна Сергеевна и Леша невовремя решили свинтить. С другой стороны, вечно я всех стараюсь понять, но никто не делает того же для меня. — Если тебе интересно мое мнение, я против их самовольства.       Я кивнула. Это в перспективе может создать кучу проблем. Мы же не знаем существует ли туризм между Магиксом и Землей… Хотя нет, это знаем. Не знаем, может, нужна какая-нибудь виза для межпланетных путешествий, типа, Шенгена? А уж как легко нарушить закон, учитывая разность культур.       Или привлечь внимание к себе, когда у нас и так скоро ожидаются гости с Зенита. — Но я могу понять их желание узнать что-нибудь о Свете. Вдруг ее в рабстве держат? Или что похуже. — Я уже все высказала, что хотела на этот счет, — отмахнулась от слов. — Вообще, не думаю, что все так плохо, как вам кажется. Приспешник не стал бы стирать память, если бы собирался использовать ее как ресурс. Нет, думаю, цель была иной.       Антон кивает, устало, грустно, разочарованно. Ничем не могу помочь. Мне ваша компания надоела также, как и вам моя. Конечно, мы в данный момент проходим притирку, но… В конце концов, все здесь взрослые люди, и я не понимаю с чего бы должна настаивать на логичных вещах, требовать чего-то, уговаривать. Не нравится — да пожалуйста. Делайте, что считаете нужным, но тогда без претензий и недовольств. И желательно без «Наташа, мы все уронили, Наташа, просыпайся». — Может, не будешь действовать сгоряча? — спросил Антон. — Подготовимся, основательно, как ты и хотела. Тем более, — он указал на лицо и руку, — с этим тебе все равно лучше пока в город не выходить.       Остыла и желание совершать необдуманные поступки утихло. Во всяком случае, настолько радикальные. Оставаться дома ощущалось чем-то невыносимым; я и до столкновения с Небулой, умереть не боялась, а теперь считала, другим следует начать меня опасаться, потому что одно неоспоримое преимущество было на моей стороне — совершенно нечего терять.       Наверное, спустя практически месяц в Гардинии, я до сих пор не попыталась связаться с Ваней не из-за усталости или страха, что «одна ошибка и ты ошибся», а просто из понимания — вернуться вряд ли удастся, бередить душу пустой надеждой не хотелось. Но стоило бы уже начать потихоньку вытаскивать голову из песка. Все равно дальше не продвинемся, пока за все ниточки не потянем. — Уже ночь на дворе, — ответила спустя минуту Антону, — никто не увидит моего боевого раскраса, а даже если и да… Будто кому-то есть дело до чужих драм. Посплетничают и забудут. — У меня ощущение, будто ты собралась уйти, — почесал кончик носа Антон. Забавный факт: он высокий парень, выше меня, но сутулится так, что наши головы практически на одном уровне. Бедные легкие, бедная спина. — Так и есть, — пожала плечами и, чтобы не смотреть ему в глаза, занялась сумкой: надо взять с собой салфетки, водички… Подумав, не стала вынимать и нож. Мало ли. Взвесила его в руке. Не тяжелый, но, определенно, достаточно плотный для хорошего удара. Заткнула за пояс. Надежнее. — Звучит как плохая идея, — продолжил он. Я легко кивнула и, хлопнув его по плечу, обошла по полукругу. — Звучит как вызов.       Центр, когда до него добралась, уже вымер. Казался странным такой концентрированный страх, исходящий из каждого дома — ведь здесь все предусмотрено для защиты от нечисти, но, вероятно, люди не стремятся рисковать и проверять. Что ж. Понимаю.       Плюсы: нет громких пьяных компаний и никто не нарушает моего желания побродить в одиночестве, еще из-за опасности умереть, магазины здесь круглосуточные, таким образом продавцы не станут жертвами из-за позднего возвращения домой. Я не поняла в чем проблема закрываться раньше, часов в пять, и не заставлять работников ночевать на работе, но, в целом, по мне так только плюс; минусы: грядущий Апокалипсис и чьи-то внимательные глаза, сверкающие из кустов. Шутка.       Или нет.       Взлохматила волосы. Завтра надо утром позвонить старшей, предупредить, что заболела, отравилась, устала, перегорела. Скажет оформлять больничный? Или просто заранее предложить взять отпуск за свой счет? Остановилась посреди улицы, вдохнув побольше прохладного воздуха. Еще чуть-чуть надуюсь как шар и улечу… На небе появились первые пятнышки звезд. Чего Ты от меня хочешь? Зачем все это? — Найди кого-нибудь другого, а?       Никаких ответов на голову не спускается; в целом, и слава Богу, не факт, что их тяжесть я смогла бы выдержать.       Колокольчик заунывно звенит, но и я не то чтобы весело захожу в магазин. Грузная продавщица устало смотрит на меня как на пустое место и даже не ворчит за поздний визит. Пробивает две бутылки вина, пачку сигарет и чипсы, которые я выбирала с такой дотошностью, будто заказывала ужин в дорогом французском ресторане. Сметана и лук. Вот тема. А Ваня всегда брал с беконом… Хорошие были времена.       Три часа отсчитывает сдачу и бурчит, что я мать года. Смеюсь и ничего не отвечаю, потому что чужие ожидания не моя забота. — Останься, — доносится в спину, когда открываю дверь и колокольчик опять пытается нафэншуить успех бизнесу. — Не хочу в свой выходной полицейским рассказывать какие повреждения у тебя были до смерти и какие появились после. — Не впечатляет, — хмыкнула в ответ. Тетка скривила напомаженные морковной помадой губы в подобии улыбки: — У меня есть фужеры для вина, миска для чипсов и телек с включенной мыльной оперой.       Я закрыла дверь: — Другой разговор.       Голова весит слишком много, укладываю ее на плечо Тамы, Тама шмыгает прямо в мои волосы, и это на удивление смешно, а не противно. Кровать мягко пружинит от любых движений, звук телевизора передается с помехами. — Да как он мог?! — возмущается она; голос у нее глухой, но приятный. — Изменил ей да еще и обвинил в собственном мудачестве! Все они такие, вначале луну тебе хотят подарить, а потом…       Происходящее на экране не отличается от мелодрам на России-1 ничем, разве что, за исключением имен. А так… Провинциальная дурочка с невероятным математическим талантом влюбляется в проверяющего из условной Москвы, а потом они, конечно, же спят по любви, но ему нужно возвращаться обратно… Она так по нему скучает, что решает изменить свою жизнь, продает квартиру, едет к нему, первое время живет у карикатурно мерзких родственников, которые считают себя интеллигенцией, не бесплатно, ясное дело… Усаживаюсь поудобнее, атам неприятно упирается в лопатку. Подумав, вытащила, положила рядом. Тама хмыкнула: — Ты че, из этих? — Из кого? — Охотников на нечисть, — поясняет Тама. — Не знала? Их набирают из числа добровольцев, обучают, тестируют и ночью они патрулируют окрестности. — Обычные люди? — Говорят разное, — пожимает она плечами. — В нашей местности не принято афишировать свои способности… Будь ты ведьма, фея или просто восприимчивый человек. — Поэтому ты не спрашиваешь меня? — улыбнулась. Тама кивнула, расслабившись: — Во всяком случае, если тебя не муж избил, уже хорошо, — подумав, ответила она.       Интересно, станут ли нас пытаться завербовать местные, когда узнают о способностях? Нет никаких сомнений в «когда», а не «если». Не удивлюсь тому, что какой-нибудь засекреченный отдел полиции уже в курсе, просто присматривается. Вот и решение для Анны Сергеевны. Хотела же она использовать силу? Пожалуйста. Поднимаю фужер; вино приятно горчит. — Нет, вот сука ее сестра, — всхлипывает Тама и шуршит чипсиной. — Ладно он, кобелина, но она-то зачем с ним решила потрахаться? Был бы еще красивым…       Вздрагиваю от неожиданности, концентрируюсь на фильме. Ржу. Виток сюжета поражает — провинциалку повышают, ее бывший с этого бесится, а сестра от него залетает. — Да просто хотела доказать сестре, что лучше ее во всем, — отвечаю на риторический вопрос и допиваю вино, Тама наливает еще.       Мать настаивает на аборте, дочь отказывается его делать, мать решает выгнать ее из дома, дочь снимает квартиру где-то в клоповнике; в родах умирает, ребенок рождается, мм, особенный, наша провинциалка решает его забрать себе. Тама рыдает и обзывает дурой. — Думаешь, я не знаю о чем говорю? — настаивает она, встряхнув меня за плечо. Плечо обжигает от резкого движения, и мне хочется заплакать вслед за несчастной Тамой, но не получается ничего. Только слушать. — У меня у самой дочь с ДЦП! Ты бы знала какой это крест.       Я не знаю как ее успокоить да и она не просит помощи, просто дать выговориться. Там, на экране, актеры, не знающие о необходимости актерского мастерства для съемки в кино, рыдают о несправедливости, в которой ничего не смыслят; провинциалка увольняется с престижной работы и устраивается на чуть хуже, чтобы уделять больше времени реабилитации не своего ребенка. Знакомится с врачом, который оперирует детей с ДЦП и возвращает им шанс на более-менее нормальную жизнь… Спустя сорок минут никому ненужных интриг, фильм заканчивается тем, что провинциалка и врач влюбились друг в друга и теперь вместе сидят на концерте, где выступает их дочь. — Наташа, а мне, мне можно так? — не сдерживаясь, всхлипывает Тама.       Я отлепляюсь от ее плеча, поворачиваюсь к ней лицом и киваю: — Можно.       Звезды почти исчезли с небосвода, подступает утро. Я потираю спину, без таблеток или вина она ноет сильнее, чем ключица и плечо, и запястье, и ребра… Болит все тело, сейчас особенно голова.       Выбрасываю бутылки в мусорку. Зажигаю сигарету, борюсь с мимолетным желанием утопиться в фонтане напротив магазина. Может, их здесь много не просто так? Вода там святая или ещё что? Ну, правда. Буквально везде понатыканы. Или это с жарой связано? В горле сухо, глаза болят, разваливаюсь постепенно и неуклонно.       Телефон звонит; номер не определяется — беру. Встревоженный голос Рокси. Она шепчет извинения за беспокойство, объясняет, как узнала номер телефона, интересуется моими делами, в общем — раздражает с утра пораньше. — Рокси, — мягко прерываю путанный рассказ о новых поступлениях в баре. — Я чувствую твое волнение. С радостью поговорила с тобой о жизни бара, но ты же не за этим связалась со мной?       Она несколько секунд молчит, а затем громко всхлипывает. Напрягает это все. — Энди и Ганс сейчас в больнице, в коме. И, я считаю, ты в этом замешана, — без обвинения говорит Рокси. — Эм, не знаю конкретно, что произошло, но… Наши друзья потеряли их после пикника на речке, ты там была. Так вот… Ганс и Энди нашлись в Гардинии, все было нормально, пока отец Ганса не спросил: «Как там Наташа?». — И что было дальше? — Они не поняли о ком он говорит. Позже мы собрались все… Буквально все — родители Энди, Ганса, группа, друзья, я, даже Дот… Постарались напомнить, но… Ничего.       Я прикрыла глаза, мысленно возвращаясь в тот день, когда ощутила могущество Феникса в полной мере. Было тяжело не погружаться полностью, но при этом воспроизводить картинку за картинкой. Прошлое-настоящее-будущее в единой системе координат — нелинейно? Наоборот. Доктор был не прав, время упорядоченный конструкт, и я видела… Усилием выныриваю из воспоминаний, то что нужно я нашла.       Застонала, вспомнив формулировку, с которой отправила парней по домам. «Забудьте обо мне, как о страшном сне, развеянном поутру». Получается, облажалась. — Они в больнице Гардинии?       Рокси угукнула, а я достала водичку из рюкзака и в два глотка опустошила полностью. Сбросила вызов.       Антон встречает у порога, будто почувствовал мое приближение, ну, или это скрипящая калитка выдала с потрохами. Надо бы самой уже заняться петлями… Сглатываю — мне, на самом деле, все равно. — Я волновался.       Останавливается в трех шагах; у порога чьи-то изящные туфли на каблуках, на вешалке пиджак, светло-лиловый. Я приподнимаю бровь и морщусь, Антон достает из кармана салфетку, промакивает выступившую кровь. — У нас гости? — не двигаюсь с места. Только этого не хватало. Из опеки? Полиции? Местный шабаш? Что еще?! — Да, — кивает Антон. — Час назад пришла к тебе. Пришлось развлекать.       В этом «развлекать» я слышу тонкую насмешку, которую игнорирую — потом расскажет. Включаю воду, мылю руки, старательно аккуратно, боль от этого не уменьшается, но она хотя бы ожидаема. Чищу зубы. Своего рода подвиг.       Бьянка белозубо улыбается, когда я вхожу в комнату, машет рукой. На столе конфеты, печенье, бутерброды… Чувствую запах кофе, морщусь. Антон разводит руками: — Чай кончился, я потом схожу. — Ничего страшного, — отвечаю. — Привет, Наташа, — мягко произносит Бьянка; интересная штучка — у нее ловко получается балансировать между эпатажем и вульгарностью не переходя границ. Вот и сейчас, например, сидит практически вальяжно, но не развязно; не нагло, а уверенно. Расслабленно, но не… Ну, хватит ей комплиментов. — Я не дождалась ответа и решила напомнить о себе.       Я перевожу взгляд на Антона, Антон склонил голову набок и ждет моего ответа. Он все выяснил, вдруг ясно понимаю. Поэтому и насмешничал. Хочется заорать и вопросить почему все так невовремя? Мне нужно помочь друзьям, а не решать подписывать договор с Бьянкой или нет. Как я вообще умудрилась забыть об этом? — Знаешь, много нового о тебе узнал, — замечает Антон, — такая ты немногословная с нами. — Не знаю, что Бьянка могла тебе рассказать нового обо мне, — фыркаю в ответ, прикурив сигарету. — учитывая наше короткое знакомство.       Бьянка едва заметно хмурится, но лицо держит: — Уже познакомилась с местным контингентом… существ? — Она тянется к моему плечу. — Я могу помочь…       Перехватываю руку и твердо отвожу от себя, Антон хмыкает: — Не стоит помогать без просьбы, Наташа этого не любит, — поворачивается ко мне и недовольно спрашивает: — Почему не рассказала про контракт? Ты только прошлым вечером разглагольствовала… — Я забыла о Бьянке и ее предложении, были более срочные дела.       Воцаряется тишина. Антон пододвигает ко мне бутерброд. Тушу сигарету. Бьянка спрашивает, что я в итоге решила: — Ответ жду прямо сейчас, — давит она. Я опять приподнимаю бровь, опять морщусь, опять чувствую кровь, ползущую по лбу; получаю следующую салфетку. — Ну, — промакиваю рану. — Значит, нет. — Нет? — переспрашивают оба. — Предложение неплохое, — объясняет Антон, указывая на разбросанные листы контракта. — Взаимопомощь, поддержка во всех начинаниях, сокрытие при неблагоприятных обстоятельствах… — Во-первых, ты прав — без двух членов команды принимать решение, которое затронет всех нас, не слишком хорошая идея. Во-вторых, ты уж прости, Бьянка, но я тебе не доверяю. — Почему? — живо интересуется она. — Честно? — спросила ее, сжав пальцами переносицу. — Я недавно обнаружила, что через земной интернет можно войти в магиксовый, — Антон удивленно присвистнул. — Да, это так. Межпланетный туризм здесь вполне себе развит и процветает. Так вот. Я провела небольшое исследование, в ходе которого выяснила, что твоя семья… — Я отказалась от своей семьи, — вспыхнула Бьянка, впервые проявив эмоции. Это Антон… Антон нажимает на «кнопочки». — Да, я аристократка с Эраклиона, но, поверь мне, все двадцать лет своей жизни, я от этого только страдаю! — И какие цели ты преследуешь?       Бьянка успокаивается: — Нет у меня… — Антон скептично прокашливается. — Ладно, я собираюсь начать работу журналистом.       Мы переглядываемся — быть неподкупным журналистом опасно для жизни, и если мы в это ввяжемся… С другой стороны, это может стать полезной связью. Антон отзывает меня «пошептаться». — Она не лжет, — тихо замечает. — И боится больше нас. — Я не знаю, — вздыхаю. — Она подсаживает людей на наркотики и мне предлагала.       Антон прищуривается, интересуется спрашивала ли я зачем — ответом не вдохновляется; пожимает плечами: — Что мы теряем? Это она не представляет во что ввязывается. Мы скорее всего вообще все погибнем. Скоро. — Прекрати, — возмутилась. — Я не прав?       Не знаю, в этом и проблема. Слишком много их на квадратный метр. Не хотелось бы заполучить еще одну. — А как же Анна Сергеевна и Леша? — У нас есть карт-бланш на глупости, — со смешком возразил Антон.       У Антона — может быть, а я свой план перевыполнила. С другой стороны, мне нужна помощь. Я понятия не имею как возвращать память людям. — Хорошо, — войдя на кухню, ответила Бьянке. — Мы согласны.       Она на секунды закрывает глаза, выдыхая напряжение, и смеется, когда Антон недовольно спрашивает: «Всего лишь подпись? Без крови?». Зато настоящий юрист заверил все это. — Завтра на почту придет ваш экземпляр.       Пожимаем друг другу руки. Прежде чем она уходит, я спрашиваю: — Как мне вернуть воспоминания людям, которым я стерла память?       Бьянка пристально вглядывается мне в глаза, ухмыляется, но как-то обиженно и спокойно отвечает: — Тебе будет достаточно просто этого захотеть.       Мягко прикрывает за собой дверь. Антон закрывает на замок. Я допиваю кофе. — И как мне это сделать? — обескураженно уточняю у него. — Ну, вслух скажи. Хочу, чтобы тому-то и тому-то вернулись обо мне воспоминания, — предлагает он. — Что успело произойти за ночь? — Пожалуйста, пусть Гансу и Энди вернутся воспоминания, и они придут в себя, — покорно повторяю за Антоном.       Осталось проверить сработало ли. *       В доме никого не было — куда отправился Антон, я не знала, Анна Сергеевна и Леша еще не вернулись из Магикса, что могло бы наталкивать на вполне себе яркие эмоциональные переживания, но мне в какой-то момент стало все равно, пусть выпутываются как могут. Мягко стучала вода о сталь ванны, стекло заволокло паром, было тяжело дышать; через мгновения, когда пар в носовых ходах разбивался на теплую воду и постепенно достигал бронхов и альвеол, становилось легче.       Рана на животе выглядела все так же плохо, пусть не гноилась и серьезно не воспалялась — покрылась толстой корочкой струпа, до отпадания которого оставалось еще слишком много времени; может, и не стоило его размягчать раньше, чем заживление в полной мере произойдет, но подмываться уже становилось тошно, только ванна могла привести меня в чувства. Душ не справлялся с задачей.       Левой рукой орудовать было сложнее, и я не без труда развязала пояс, связывающий полы халата. Небрежно скинула его на крышку унитаза, но не смогла спокойно погрузиться в воду, взгляд цеплялся за неправильность. Подняла, аккуратно расправила и повесила на крючок двери. Никогда не любила бардак.       Вода обняла тело как старый, давно потерянный друг, как может мазнуть нежный взгляд украдкой на первую школьную любовь, как… Не слишком сильна в метафорах, гораздо лучше у меня с действиями. Кожа покрылась мурашками, стало одномоментно слишком жарко и невероятно приятно, казалось даже кости согрелись.       Раны почти сразу же зачесались, с большим трудом удавалось держать руки по швам и не дотрагиваться до лба, живота, и не массировать ключицу, не проходиться по ребрам… Погрузилась на дно, закрыв глаза — волосы ощущались такими мягкими, словно водоросли, они деликатно касались спины и плеч; вода отгораживала от реальности, и хотя линия, разделяющая меня и ее была совсем близкой, сантиметра три-четыре от силы, на задний план отошли все переживания — и о Гансе с Энди, и о неудачах, преследующих меня каждый раз в многочисленных попытках исследовать собственную магию, и о боли в теле от действий Небулы, чувствах полной бесполезности и отчаяния, охватывающих все мое естество стоит Антону попросить открыть разум…       Когда крылья носа затрепетали, а легкие начало жечь, попыталась всплыть, но чьи-то крепкие руки сжали шею и, в панике открыв глаза, увидела…       Спазм; ни вдохнуть, ни выдохнуть — слишком холодно; я не знала почему получается размышлять, ведь в таком состоянии люди не в себе, сознание мутнеет. Ничего из этого не произошло, я просто в моменте успокоилась: вдохнула воду в легкие, закашлялась и смогла начать грести вверх, к драгоценному воздуху.       Всплыла; глаза разболелись и, наверняка, покраснели; ресницы слиплись, веки отяжелели. Провела пальцами, в бессмысленной попытке вывести лишнюю влагу. Конечно, ничего не получилось. Хриплое дыхание слышно за версту, закашливаюсь, слегка паникую и вновь погружаюсь в воду; взмахиваю руками, издаю нервный смешок, когда решаю через боль осмотреться — тонула в широком и глубоком озере, вокруг — раскинулся густой еловый лес: не факт, но деревья стояли плотной стеной, так что я спокойно сделала поспешный вывод, все равно мне здесь не перед кем отчитываться, если что-то пойдет не так. Смеюсь и снова захлебываюсь водой — все уже пошло не так. Падал мелкий мокрый снег. Где нахожусь, не знала, но это не было худшей новостью.       Гораздо больше меня интересовало кто я?       Пусть в моменте это и не было важным знанием. Плыть легко и сложно — легко, потому что, ощутив тело в полной мере, я поняла как нужно двигаться, следовательно, определенно, был навык. Ну, или талант. Сложно — из-за отсутствия сил. Усталость накрывала пуховой периной. Оказавшись на берегу, с трудом встала, паника забирала силы; покачивалась на ветру. Поежилась, обхватив себя руками.       Отражение колебалось — вода потревоженная моим нахальным визитом и не думала успокаиваться, поэтому судить о своей внешности не приходилось: запавшие щеки, кривоватый нос — но поспешила себя успокоить: может показалось — широкие глаза. Ничего выдающегося да и уродливого, в целом, тоже. Грудь маленькая разве что, но это хорошо, прикрывать предплечьями удобно. Хотя из-за наготы я не чувствовала себя неуверенно, просто… Холодно. Ну, и опасно. Мало ли кто в лесу водится? Звери или мужчины.       Хмыкнула; изо рта выдохнула пар. Не хотелось невольно так сравнивать, но-но-но.       В любом случае, о чем бы я там ни думала, одежды не было. Осмотрела все расположенные полукругом у озера деревья и ниши между ними, ничего спрятано не было. Между тем стемнело, воздух, и до этого не радовавший излишней теплотой, окончательно ушел в минус. Удлинились тени, заклубился сумрак у стволов елей. Побрела вперед; не разбирая особо дороги — без одежды я не смогу даже залезть на дерево, не ободрав все, что можно. Интересно, водятся здесь хищники? И если да, каким образом, я собираюсь от них спастись? Молитвами?       Услышит ли бог, который допустил эту ситуацию? И есть ли он вообще?       В ступни впиваются мелкие опавшие ветки, хлюпает грязь и идти, упорно вышагивая куда-то вперед в месиве, тяжело; грязь влажная и холодная, липнет, вязну… Как я здесь оказалась? Кто я?       Есть ли сейчас «я» вообще? Существует ли личность в разрыве от воспоминаний и опыта, который от них исходит? Это все философия, и она не будет нести никакого смысла, если я умру здесь, блуждая во мраке ночи, ожидая нападения от зверей и людей; если свалюсь от голода и жажды, или от раны, полученной случайно, или…       Я бы хотела прекратить мыслить, ведь это нисколько не помогало, только трепало нервы сверхмеры; и все-таки — волей случая оказавшись здесь — неизвестно где — я могла умереть совершенно бессмысленно и беспощадно, поскольку была обычным человеком, не властным изменить сложившиеся обстоятельства и переменить их исход. Была только я и природа, раскинувшаяся на бесконечность, или нет — я даже этого не могу знать наверняка.       Страшно ли мне? Однозначно. Стучат зубы друг об друга, сбилось дыхание, и чувствую слабость, разливающуюся по телу от гипотермии, я голая, мокрая, иду неизвестно куда и не знаю, встретив людей, приду — если приду — ко спасению или к чему-то худшему.       В темноте вижу плохо, глаза отказываются привыкать к естественному освещению, свет от луны тускл. Замечаю человеческие следы, ведущие куда-то налево, вереницей… Застываю нерешительно — идти туда или нет? Довериться случаю? Руки дрожат и ног не чувствую. Решаю следовать за кем-то. Возможно не лучшая моя идея, но остальных я, к сожалению или счастью, не помню, ха-ха. К горлу подкатывает тошнота; поскользнувшись в грязи падаю. У меня нет сил плакать, но очень хочется. Нога начинает ныть, пальцы хлюпают в грязи, колено кровоточит. Я не пытаюсь встать, потому что гравитация пудом давит на плечи.       Я точно здесь умру.       Не знаю как долго сижу, в голове на повторе заедает «холодно-холодно-холодно», а потом мысли замедляются и клонит в сон; трещат кусты, ко мне с автоматом наперевес подходит солдат. Наставляет оружие и приказывает встать. — Я не могу, — качаю головой. — Что ты здесь делаешь? — Не помню.       Солдат смотрит в глаза, игнорируя наготу, будто для него она не имеет значения, мне кажется это странным, я не знаю почему. Что-то в голове щелкает, но как будто холостыми патронами. Паника накрывает с головой — страшно, умирать страшно… — Так вспомни, — требует он, повысив голос.       Нет, — почему-то отказываюсь я и закрываю глаза, — не хочу. И тогда он стреляет.       Темнота обступает со всех сторон, сколько их не знаю, поскольку как я и сказала — темно. С другой стороны, для просто «темно» она слишком концентрированная, вытягиваю руки перед собой и сразу же натыкаюсь на очевидное препятствие в виде… Мм, ну, ткани. Пальцами пытаюсь ощупать ее хорошенько… Забавно, что и лежать, вроде как, мягко.       Чувствую как от шока расширяются мои глаза — я что, в гробу?! Кстати говоря, а кто я? И о каком вопросе думать в первую очередь?       Нет, подождите, серьезно? Надо мной, как минимум, три метра земли?! Я в гробу! Становится смешно, но это от нервов. Если получится выбраться, смогу на полном серьезе говорить: «Да в гробу я это видела!». Зажмуриваюсь: если получится. Какая там статистика удачных выползаний из могилы? Удручающая? Ха. Что-то я раскисаю.       Самое время обнаружить у себя сверхсилы и разнести все легко и непринужденно. На пробу ударяю по крышке сжатым кулаком, и ору от боли — ну, видимо, я не в фильме про супергероев. Попытаться стоило.       Крышка медленно поднимается — надо же, а я ведь еще не попробовала использовать телекинез, которого, очевидно, у меня нет. Внутрь заглядывает взрослая женщина, она кажется смутно знакомой, но я не хочу об этом думать — почему не хочу? Не знаю, ведь мне интересно кто я.       Она по-доброму смеется, брови как будто бы приветливо изгибаются; у нее даже есть ямочки на щеках. Очень мило. Подает мне руку: — Полежала? Вставай, — без усилий вытягивает. Надо же, а казалась такой щупленькой. Хотя может она зомби? Или вампир? Или супергерой? Ну, это вряд ли, у супергероев есть костюм. — Теперь моя очередь. — Может, не надо? — предлагаю ей. — Там не очень приятно. — Это потому что твое время еще не пришло, а мое истекло давно, вон, глянь, — она указывает в открытую дверь, ведущую в коридор. Я вижу часы с кукушкой; кукушка выскакивает из створок и зловеще выкрикивает вместо очевидного «уху-уху», человеческим голосом — «Вре-е-мя-я!». — Ну, она же не настаивает, вроде…       Женщина смеется: — Какая ты хорошенькая, тьфу на тебя.       И ловко запрыгивает в гроб, возится, укладываясь. Я подхожу ближе, смотрю как она переплетает пальцы и кладет в области мечевидного отростка, конечно, ей не слишком удобно, поэтому опускает чуть ниже, и еще, и еще — пока не достигает, ну, параумбиликальной области. Хм… Что еще за параумбиликальная область? — Прощай, моя хорошая, — говорит она, прикрывая глаза. — Нет-нет, — встряхиваю ее, — подожди. Как тебя зовут?       Женщина возмущенно садится в гробу, выглядит комично, но злость ее, э-э, ощущается настоящей. — Меня не помнишь? Меня? — Ну, прости, — опускаю голову, а она запускает пальцы в волосы и мягко, нежно их перебирает. Напряжение немного стихает, хотя становится больно. — У меня в последнее время проблемы с памятью. — Ты их и создаешь, — скептически хмыкает. — Но долго это не продолжится. Понимаешь же? — Я могу избегать реальности столько, сколько захочу, — качаю головой; она несильно натягивает пряди, будто пытается в чувство привести, приятно. — Она все равно нагонит, как нагнала твою мать.       Замираю. В голове заливается птичьей трелью звонок от двери. Пытаюсь выбросить это из головы, но все равно мысль быстрее желания. Алла Михайловна-Алла-Алла-Алла-Алла, я подхожу к гробу, хватаюсь руками за стенку, иначе не удержусь…       Она лежит мертвая. Бледная. Накрашена ненавязчиво, обычный ее праздничный макияж. Красивая даже сейчас; на ней дорогое черное платье, ее любимые туфли… Перед глазами — это, а мелькают кадры из больницы. Нет-нет-нет! У меня еще есть время.       Не хочу.       Выхожу через дверь тихо, свет горит рассеянный. Это не коридор как мама сказала, а подвал. Здесь всегда так душно и пахнет затхлостью. Прохожу мимо раздевалки, дальше — закрытые двери, двенадцатая, тринадцатая, четырнадцатая… Шестнадцатая моя.       Висит замок, который рассыпается в труху, когда до него дотрагиваюсь. Скрип раздается мерзкий, как и всегда. Внутри пыльно и все разбросанно хаотично. Вот пеленки и памперсы, вот — тряпки и моющие средства, где-то шуршат халаты, а внизу, под всяким мусором, лежит папка. Толстая. Неприятная. Там карты стационарных больных, которых мне спасти не удалось. Черне, Соловых, Синельников, Манилова, Волков… Мне хорошо без этого груза, поэтому когда раздается удар гонга, я снова отказываюсь возвращаться.       Легкое постукивание по плечу мягко выводит из дремы; я открываю глаза и осоловело оглядываюсь по сторонам: трибуны, заполненные студентами в халатах, рядом со мной сидит незнакомый парень, улыбается и продолжает держать руку на плече. Я не знаю где нахожусь и не помню собственного имени.       Должно бы быть страшно и, определенно, захлестывать паникой, но врать себе глупо — ничего из этого не чувствую. Кроме разве что вселенской усталости и пока медленно кипящего раздражения от непонимания как себя вести с этими новыми знакомыми. — Тяжелая выдалась смена? — спрашивает он, наклоняясь ближе. Его пальцы поглаживают спину, разгоняя приятные мурашки и щекотку. — Голодная?       Я качаю головой, решаю не рисковать и помолчать; может, по пути сюда ударилась головой? Или слишком устала и мозг отказывается прогружать «тяжелые» файлы? Кто этот парень? Я студентка? Где…? — Если захочешь перекусить — скажи, — добавляет он, подмигнув. — Купил тебе пюрешку с котлеткой и газированную воду. — Больше похоже на полноценный обед, — фыркаю в ответ. Он улыбается и заправляет упавшую прядь за ухо. Очень деликатно: — Обед ждет дома.       В аудиторию влетает лектор, взрослый мужчина шестидесяти лет. Высокий, жилистый, седой, сердитый; от него исходит запах проблем. Голос разносится четко и громко, отскакивая от высокого выбеленного потолка и резных колонн, больше подходящих убранству какого-нибудь музея, а не института. Хлопает в крупные ладони, будто воцарившейся с его приходом тишины недостаточно. Резкие звуки отзываются болью в голове. — Отдохнули? — звучит как утверждение, но подразумевалось, наверное, как вопрос. Или нет? — Продолжаем. В этом семестре данная лекция заключительная, следовательно, до начала сессии можете в корпусах меня не разыскивать по поводу своих отработок. Кто не досдал — досдаст в следующем учебном году.       Он довольно ухмыляется, когда слышит гул недовольных голосов, прокатившихся по аудитории, и разводит руками: — Я предупреждал не затягивать, — и усаживается на стул, подключая проектор к ноутбуку, тем самым заканчивая разговор.       Все еще раздаются шепотки тут и там, но лектор не взывает к тишине, возможно напитываясь нервным напряжением и тихой яростью студентов. Типичный энергетический вампир. Парень шепчет мне на ухо недовольства и интересуется: — Ты долги у него отработала?       Я пожимаю плечами, он выглядит удивленно — неужели веду себя нехарактерно? Почему бы не признаться, что у меня отшибло память, и я не знаю кем являюсь на самом деле? Кажется, мы с ним близки. Как его зовут?       Неужели люди забывают даже имена любимых? Дыхание перехватывает, закрываю глаза, чтоб не расплакаться, или расплакаться, но позже. Человек без воспоминаний и опыта тот же человек, что с ними?       Парень вновь пытается меня расшевелить, максимально комфортно и ненавязчиво, но… Насколько сильны различия? Будут ли меня любить родители и близкие, если я перестану быть собой? И что значит «быть собой»? А вдруг — вот эта я без устоявшихся предпочтений и накопленного опыта и есть настоящая личность? Без притворств и подстроек?       Что если так? — Наталья! — гремит недовольством лектор так громко, что мне приходится открыть глаза и шмыгнуть носом из-за вновь заслезившихся глаз. Яркий свет ламп, конечно, раздражает. — Вы, полагаю, все знаете раз не записываете лекцию? Так прошу ответьте на пару вопросов вашего скромного слуги.       Бедная Наталья, на которую этот старый говнюк решил слить свое недовольство жизнью… Зачем вообще устраиваться на работу преподавателем, если ненавидишь людей? Или это, типа, испытания на прочность? Только себя или других? Интересно, он лечит больных? И если да, так же рявкает, как бешеная собака на них, или все-таки пытается соблюдать принципы врачебной этики?       Парень локтем упирается в мой бок, подталкивает. На лице застыло скорбно-сочувствующее выражение, и, оглядевшись, замечаю, что взгляды остальных студентов замерли на мне. А, та самая бедная Наталья и есть я? Что ж…       Приходится встать, хотя чувствую себя размякшей под дождем бумажкой, прилепленной к боку облупившейся от времени остановки; той самой с крупным номером телефона на красном фоне и обещанием вылечить от алкоголизма и наркомании бесплатно. — Странгуляционная асфиксия. Ваша тактика и первая помощь после постановки диагноза.       Может до амнезии я и знала ответ на этот вопрос, но сейчас я даже не уверена, что смогу безошибочно повторить за ним. Вдруг я грассирую вообще, там, кажется, было слишком много «р»?.. — Я не помню, — сообщила ему спокойно. Похоже, он только этого и ждал: взрывается обвинениями в непроходимой тупости каждого в этой группе, прогрессирующей от курса к курсу.       При чем здесь вся группа, если идиоткой выставила себя только я, не знаю, но высказаться не могу, парень качает головой и небольно щиплет бедро, отговаривая. И откуда он знает, что я собираюсь делать? — Что ж, Наталья, очень жаль, что вы оказались не готовы, — он вертит ручку в пальцах и выглядит так показательно огорченно, что Станиславский переворачивается сейчас в гробу с посмертными криками: «Не верю». — Вынужден поставить вам нб за сегодняшнее занятие.       Пожимаю плечами и киваю; если он ждал какой-то гипертрофированной реакции — разочарую, нет ничего с чем бы не справился декан, а если не получится договориться: Бог с ним, есть вещи пострашнее неуда. Наконец-то можно сесть.       В воздухе чувствуется напряжение. Такое бывает перед грозой. Студенты переглядываются, а парень крепко сжимает мою ладонь в своей и встает. Я удивляюсь. Это, может быть, самонадеянно звучит, но неужели он собирается меня защитить? Ему не следует… — При всем уважении, — говорит он, скрестив руки на груди, — вы не имеете права ставить нб. Ваш вопрос касался сегодняшней темы и, стоит отметить, мы не на практическом занятии и не на коллоквиуме, чтобы…       Лектор с абсолютно серьезным видом начинает свару — проезжается по всему и сразу, а заканчивает обвинением в том, что на лекции студенты все-таки должны слушать преподавателя и записывать «концентрат умных мыслей» — цитата, а не витать в облаках.       Я со стариканом, каким бы он ни был, согласна, и не понимаю зачем этот дурак полез в пасть крокодилу без страховки и особого смысла. Разве что у него свой интерес? У самого есть отработки?       Думала, что на этом все кончится, но нет… Воздух становится густым как желе, когда встает еще одна девушка, симпатичная, с двумя хвостиками, и негодует: — Вы ведь прекрасно знаете почему Наташа не слушала вашу лекцию, — да? Знает? Вот бы и мне рассказали. — Она свое расписание в больнице подстроила под вас, чтобы не пропускать, а когда не получалось прийти — на неделе сразу же отрабатывала. Она должна быть аттестована. Вы просто… Просто придираетесь, вот и все.       Рассказали, получается. Хы, глубокомысленно думаю я, и не понимаю зачем они впрягаются. Неужели все так серьезно? Ну, пересдала бы в следующем году. Справедливости хотят? Так нет же ее.       Или есть. Остальные кивают в знак согласия, а лектор краснеет от злости, переводит взгляд на меня и рычит: — Так вспоминай!       Я качаю головой — кто знает, что забылось. Вдруг не знать лучше, чем иметь представление о чем-то, что сломает меня без особой… Мутнеет, ловлю расфокус, мир вертится со страшной силой, и меня тошнит, а затем — Саша… ловит в крепкие объятия, заземляя. — Привет, — улыбается одними глазами, как умеет, наверное, только он. Складка на лбу, волнуется, но старается не подавать вида. — Лучше? Воды?       Я всхлипываю от понимания, что вот это — тихая гавань с моим лучшим другом, партнером, любовью всей жизни — конец путешествия, и как бы я не пыталась форсировать события, это ни к чему не приведет. Просто будет больнее.       Саша прижимает голову к своему плечу, так осторожно будто от грубого прикосновения я рассыплюсь мелким стеклом, слегка покачивает из стороны в сторону, мы иногда так танцевали дома, когда устраивали ленивые свидания… Ничего этого больше никогда не произойдет: ни совместно приготовленных обедов и ужинов, серьезных разговоров о жизни и о пациентах; не будет киномарафонов, пикников, поездок на море, ссор, недопониманий, поцелуев, занятий любовью; никаких общих планов и надежд… — Думаешь, я застряла в своем горе? — шмыгнув носом, спросила его, не отстраняясь от груди, получилось гундосо и не слишком внятно; Саша погладил по спине и прижал крепче. — Нет, любимая, — тихо шепнул на ухо. Доверительно и трогательно, снова плачу. — Должно пройти больше времени, чтобы боль утихла. Уверен, я бы справлялся хуже, если бы оказался на твоем месте.       Качаю головой, на рубашке остаются сопли, Саша фырчит от смеха, но в глазах он не отражается. Это не так. Он бы, наверняка, уже давно вернулся бы обратно, а не страдал каждый день, упиваясь алкоголем. — Ты же знаешь, что не виновата в произошедшем? — приподнимает подбородок пальцами, спрашивает и нежно, и требовательно. — Могли призвать меня, и ты бы поехала со мной. Просто в жизни случается всякое. Нужно делать поправки на, понимаешь, абсурд. — Я знаю, — отвечаю, сжав в пальцах его рубашку. — Знаю. — Тогда почему ты все еще здесь? — Не… — спотыкаюсь о слова, — не могу справиться с… Почему это надо говорить? Ты понимал меня без объяснений!       Саша отходит на шаг и пожимает плечами: — Слова не мне нужны, а тебе.       Меняется, плавно, постепенно и неуклонно; я знаю, что нет смысла пытаться удержать, потому что это не он, а воспоминания о нем, гипотетическое предположение как бы Саша мог себя повести, если бы был здесь, со мной.       Что было бы на самом деле — неизвестно. Может, он оттолкнул бы меня? Обвинил? Есть ли смысл думать об этом вообще? — И вот мы здесь, — говорит мне я. — Такой долгий путь. — А что, другие быстрее оказываются в этой точке? — спрашиваю. Немного неприятно разглядывать себя со стороны, или не неприятно, а просто неловко. — Не знаю, — пожимает плечами — моими — и хмыкает, скрестив руки на груди. — Во мне говорит твой комплекс перфекционизма. — Вот спасибо. — Обращайся, — киваю я. Точнее — память. Подсознание? Неважно. — У тебя осталась одна закрытая дверь в разуме, которая, собственно, и блокирует использование способностей. Открыть ее придется в любом случае. — Ну, это понятно, — тороплю, в ответ она хмурится. Выглядит серьезно. Странно, что на Анну Сергеевну не действует. Меня вот пугает. — Ты либо пройдешь эту дверь в одиночку, — она изгибает губы в грустную линию. Я уверена, ей не грустно. — Либо я могу держать тебя за руку.       Не надо, качаю головой, вот еще с собой я под ручку не ходила, точно до шизофазии не далеко. Остановились. Близко раздаются выстрелы, я слышу крики и чьи-то стоны. С врачами переглядываемся, но не решаемся выйти из автобуса без разрешения. Саша предлагает положить голову на его плечо. Вокруг — разруха. Пахнет гарью. Солдат возвращается взбудораженный и гаркает водителю поторапливаться. Опять едем. Недолго, но очень нервно; госпиталь выглядит как решето. Нас учат как правильно до него добежать, напутствуют, что пули в цель попадают нечасто. А бомбы? — хочется спросить, но это глупо. Внутри лучше, на первом и втором этажах располагаются раненые, которые могут передвигаться самостоятельно, выше — никого нет. Небезопасно. Оперировать будем в подвале, где все предусмотрено для нормальной работы.       Кроме, пожалуй, атмосферы, но мы знали куда едем.       А дальше — только работа: восстановление рук, ног; зашить кишки, запустить сердце, восстановить ритм, помочь челюстно-лицевому хирургу собрать по частям челюсть и скулы. Пытаться запоминать лица, а потом — понимать, что они сливаются в одно: искалеченное… Открываю глаза. Рядом сидит Бьянка, читает книгу Антон. — Я ожидала чего-то более… фейского, — произносит она, вглядываясь в мой доспех. Антон роняет книгу, открывает рот, но не произносит ничего. — У тебя все получилось.       Знаю как оно выглядит, и ничего фейского в этом, действительно, нет. В прочем, неудивительно. — Ты же хотела крылья, — бормочет Антон, рассматривая детали. — И в итоге выглядишь как типичная ведьма. — Или Мститель, — вредно добавляю. — Нет, — отрезает он. — Хотя, в целом, если совместить костюм Наташи Романофф и костюм Железного Человека… — Ой, да заткнись, — фыркнула в ответ. — Это все ритуалы на летучих мышах повлияли.       Бьянка смеется, ей-то не привыкать, а я не то чтобы была в восторге, пока вначале пыталась их поймать, а затем, после, разделать на составляющие и добавить в зелье! Брр-р, мерзость.       Особенно обидно стало, когда не подействовало. И пришлось искать альтернативу зелья, исцеляющего от магических вмешательств. — Ладно, прости, — кивает Антон. — Это хоть и вначале выглядит безвкусно, после разглядывания начинает чувствоваться стиль.       Главное — результат достигнут, теперь надо спасать друзей.