Кто последний?

– Тот самый Серый, который на самом деле рыжий, что ли? – смеётся Вадим, и губы Олега дёргаются, обнажают клыки, кровавые дёсны, слипшиеся от хирургически точных ударов лёгкие, изорванную душу, прогнившее сердце – всё, что у него осталось и более ему не принадлежит. Он уже давно не принадлежит себе самому, с того самого дня, когда в детдоме познакомился с Серым и предложил ему все свои скромные богатства: дружбу, любовь, преданность. Сергей любил собирать красивые и хрупкие вещи, а потому бесстрашно принял этот дар, спрятал в коробку с прочими своими ценностями: Боттичеллевскими красавицами, греко-римскими богам и богиням, фресками на стенах этрусских гробниц. Со временем Олег истрепался и рассыпался, как старый, забытый молящимися храм, и с каждой царапиной и сколом глаза Серого сверкали всё ярче. Время оставляло на нём следы, как на артефакте мёртвой культуры, стирая его из памяти людей, но разжигая интерес единственного обладателя. Олегу иногда снилось, как он умирает, и Серый садится рядом с его телом и прижимает к груди его голову, нежно гладит, ведёт длинными пальцами по грубо вытесанному лицу, по иссохшим губам, по доверчиво открытой шее и смотрит с восхищением исследователя и любовника. Наверное, в тот момент он тоже будет его любить. А пока он только благосклонно позволяет Олегу показывать свои чувства – или не показывать, а проявлять их, делать что-то ради него, потому что в их время только поступки имеют хоть какую-то ценность. Вадим понял бы эту фразу буквально, потому что на каждом его поступке висит яркий ценник, всегда со внушительной суммой, а ведь платить есть за что. Олег видел, как Вадим делает свою работу; да и сам попался на его удочку, когда он наплевал на их совместное задание и погнался за собственной выгодой. Только спустя время, когда на его глазах Вадим в упор выстрелил в своего командующего и выругался из-за того, что теперь футболку опять придётся замачивать, чтобы вывести пятна крови, Олег понял, что ещё легко отделался. Они потом часто с ним виделись, всё время в жаре. Вдвоём сидели на узких табуретах в баре, мечтая остыть под натужно скрипящим вентилятором, пили тёплый ром или джин – любой крепкий напиток, чтобы не отравиться, и Вадим разговаривал с ним так, словно они уже лет десять знакомы, со старших классов, когда вдвоём тайком курили за школой. Пожалуй, Олег больше всего скучает по сигаретам. Сейчас, когда у него стало больше дырок, чем считается нормальным, и каждая из них, нарастив новую кожу, грозит в любую минуту его прикончить, он уже не может затянуться дешёвой махоркой или чьим-то до фильтра скуренным бычком, как это бывало на заданиях, и представить, что ты где-то в другом месте. Иногда едешь на машине, вокруг вонючий пот, грязь, сладковатая кровь – и вдруг понимаешь, что вы едете в очередной ад, где тебя, может быть, убьют, а может быть, пощадят, и кровавой жертвой станет кто-то другой, но даже это подношение будет бессмысленным, потому что на следующий день ад разверзнется где-то ещё – и вот ты снова едешь в душной машине, рядом чьё-то бедро в спецовке, а ты вспоминаешь, как с Серым ездили в Эрмитаж, потому что ты срезал у какой-то бабки сумку, но сказал, что заработал на стройке, и вы можете купить два билета и посмотреть на Леонардо или ещё кого-то там, но ты прислоняешься к ледяному окну маршрутки, дышишь на вмиг запотевающее стекло, смотришь на худую ногу в застиранных, но опрятных джинсах и мечтаешь послать это всё куда подальше – и в то же время не можешь представить иной жизни. Хорошо, что тогда Серый не до конца осознавал, насколько Олег ему предан. Он бы уже тогда, наверное, попросил его о чём-нибудь страшном – и Олег выполнил его желание, потому что всегда выполнял. Он помнил, как целовался с Катей за чахлыми кустами на площадке, в полной уверенности, что за голыми ветками никто не поймёт, что они делают. Катя дала ему засунуть руку под тонкую куртку и кофту и потрогать грудь через майку. Олег до сих пор помнит, как впервые ощутил рукой, что грудь у неё другая, даже пока ещё неразвитая, а под ней глухо и быстро бьётся такое же, как у него, сердце, и от этой мысли почему-то стало страшно, и ладони тут же вспотели. Вечером он рассказывал Серому – по секрету, – как они с Катей сидели в кустах и что они там делали, и тот почему-то сидел насупленный, сначала прервал его, сказал, что знает, потому что сам видел, не больно-то вы и прятались; а потом, когда Олег попытался рассказать – пусть и рассказчик он ужасный, но ему хотелось поделиться до жжения в горле и боли в висках, – как тебя испугала эта непохожесть и похожесть Кати, как ты испугался, что тело её совсем не похоже на твоё собственное, и всё-таки сердце у неё совершенно такое же, и стучит как у тебя, потому что для неё это, наверное, тоже первый поцелуй, и она волнуется абсолютно также, – Серый совсем помрачнел и грубо над ним посмеялся. Олег замолчал, и так они и лежали почти всю ночь. Он слышал, как Серый не спит, а коротко и зло дышит, и попытался представить его на месте Кати. – Хочешь, я тебя поцелую? – сипло, но по сравнению с ним теперешним звонко, предложил он на рассвете, потому что тоже всю ночь не мог сомкнуть глаз. – Зачем? – сухо спросил Сергей. Олег растерялся, силясь придумать причину. – Тогда чего ты хочешь? – задал он свой дежурный вопрос. Серый никогда не говорил прямо, но иначе Олег не понимал. Он хорошо исполнял и совершенно не умел истолковывать намёки, из которых был соткан Серёжа. – Я хочу, чтобы ты больше не целовал Катю. И меня тоже. Вообще никого не целовал. Олег вспомнил, как заколотилось сердце, когда он вдруг почувствовал под рукой плотную Катину грудь, и решил, что это не такая уж и страшная участь. – Ладно, – согласился он. – Ты что, из-за своего Серого так напрягаешься? – гогочет Вадим, и Олегу противно слышать от него кличку друга. Он проговорился по пьяни, потому что тогда ему и тридцати не исполнилось, да и пить он так никогда не научился. Вроде мог выдержать несколько стопок спокойно, потому что в детдоме такое считалось крутым, но никогда не чувствовал грани: вот он залихватски опрокидывает стакан, со звоном хлопает его обратно на столешницу, рассказывает очередную историю про своего боевого товарища, которому приспичило прямо посреди задания, и когда его засекли, он с голым задом улепётывал в лес, и все над его историей смеются, потому что, пусть он рассказчик не очень, но здесь это значения не имеет, ведь в точке смешно от всякой ерунды, которая помогает забыть, где ты и кто ты, а ещё забыть, что потом этому товарищу на мине оторвало ноги, и ты его час тащил через лес, слушал, как он плачет, пока не понял, что он больше не плачет и не дышит, и тебе пришлось бросить его прямо там, не закапывая, потому что от деревьев уже отскакивали гортанные приказы на незнакомом тебе языке, из которого ты знаешь только ругательства и боевые команды. А вот ты уже валишься на захарканный сальный пол, а тебя кто-то тащит к двери, как ты когда-то своего товарища через лес, и почему-то ты рассказываешь ему, как в России у тебя остался детдомовский друг Серый, который запретил тебе целоваться с другими, но и с собой тоже, и ты смеёшься до рези во лбу и глазницах, до мокрых дорожек на щеках. А потом с утра просыпаешься в каком-то дешёвом мотеле и притворяешься, что не помнишь ничего с прошлого вечера, и Вадим тоже делает вид, что не знает никакого Серого, потому что любой постыдный секрет должен настояться, как хорошее вино, чтобы вкус стал богаче. Ему рассказывал Серый, и Олег удивлялся, откуда он это знает, если денег у них только на пиво да палёный самогон. – Неужели с ним так хорошо, что тебя так от него прёт? – спрашивает Вадим. – Да я наркош спокойнее тебя видел. Может, и мне попробовать? Меня потом вставит, как думаешь? От яркого света ламп тошнит, и Олег мстительно представляет, как блюёт прямо на Вадину майку, а тот ругается, что её придётся застирывать. Правда, она и теперь вся красная от его крови, но на этот раз Вадим не сильно беспокоится. Наверное, не самая его любимая. Тогда в сирийском баре, через несколько лет после их первой и единственной миссии по спасению дипломатов, которую они из-за Вадика феерически провалили, Вадик встретил его как старого доброго друга и сказал, что никогда не берёт с собой в поездки новые вещи. – Если вещь новая, то будет жалко порвать. А так – снял и выбросил, – выдал он, и Олег не удержался и спросил: – А что, у тебя так много шмоток? – Бывают всякие тряпки, – загадочно говорит он, и Олег представляет Серого за общажным разваливающим столом в застиранной, но опрятной футболке и тапках на босу ногу. Он чутко прислушивается к шагам комендантши и в случае чего поднимает край одеяла, чтобы Олег быстрее подлез под кровать и распластался на вымытом сегодня полу, задержал дыхание, если вдруг она зайдёт в комнату и цепким взглядом окинет освещённый письменный стол, сгорбленную спину Сергея и пока что застеленную кровать засидевшегося за учебниками отличника. – Тебе красиво в чёрном, – сказал Серый и внимательно его оглядел. Олегу стало неудобно под его взглядом, потому что вещи у него старые и далеко не такие же аккуратные, как у Серого, с белыми пятнами из-за дешёвого дезодоранта и все мятые. – Тебе тоже идёт фиолетовый, – неловко вернул он комплимент, и Серёжа грустно улыбнулся, опустив взгляд. Когда у него появилась эта привычка? Спустя много лет, когда судьба свела их снова, эта привычка осталась. Как и прочие. Тогда, совсем скоро после посиделок в общаге, у Олега появилась работа, и он снимал квартиру целых три месяца, пока его не забрали в армию. Серый жил с ним все это время, спал на единственной кровати, а Олег жался на нераскладывающемся диване. Он не уступал ему кровать, это было само собой разумеющимся: Серый пришёл и сразу отнёс свои вещи в спальню, даже благосклонно разрешил Олегу оставить свою одежду в шкафу. – Её всё равно не так уж и много, – улыбнулся Серый, но на этот раз – весело, и Олег тоже улыбнулся, потому что теперь-то всё встало на свои места. Они не в детдоме, но всё равно вместе. Об армии он тогда не думал. Быт наладился сам собой, и когда Олег проводил пока что неловкие эксперименты с бюджетными блюдами, Серый сидел на стуле в углу и рисовал или писал длинные коды на листке бумаги, а потом, поев и в очередной раз искренне похвалив неумелую стряпню, уходил на пары или в загадочный «компьютерный зал», где пропадал до самого вечера. Олег тоже возвращался поздно, и первый делом варил себе чай, а потом почти ночью, когда Серый сидел за учебниками, подсовывал ему под левую руку бутерброды, и тот не глядя брал и поглощал с невероятной скоростью. Так и теперь уже совсем другой Олег, который спокойно готовит блюдо любой сложности, машинально сделал бутерброды, поставил их слева от уткнувшегося в монитор Серого, который тут же подхватил один и откусил чуть ли не половину – и только тогда Олег вспомнил, как они так же жили в крошечной убогой квартирке на окраине, где Серёга первые два дня чистил всё хлоркой и протирал мебель мокрой тряпкой, потому что даже на чужой диван сесть брезговал, а Олег потом драил для него кафель в ванной, не понимая, что такого ужасного в плесени, которая и в детдоме была – и ничего, как-то выжили. Он потом и на точках не обращал внимание на условия. Сам факт наличия душа в казарме или в гостинице казался чудом, и Олег мылся ржавой водой в чёрных душевых, вместе с другими мужчинами, даже иногда женщинами, но никогда не испытывал особого интереса: это происходило либо на рассвете, когда голова ещё не соображала, либо поздно ночью, когда голова уже отключалась. Были у него девушки, потому что на точке иначе свихнёшься; он шёл в бар и искал какую-нибудь проститутку с макияжем полегче, а потом в тёмном номере отворачивался от ищущих губ и сжимал жёсткие бёдра, потому что боялся прикоснуться к её груди и вспомнить, как в детдоме ты сунул руку под кофту Кати и вдруг впервые открыл для себя, что девочки – другие, и там, где у тебя жёсткая кость, у неё – загадочная пьяняще-пугающая плотность, но и у них такое же, как у тебя, сердце, и оно тоже ни на минуту не останавливается и качает кровь, чтобы поддерживать жизнь ради тебя самого – или ради кого-то другого. – Ты прям как будто кайфуешь, когда выполняешь его задания. Или просто приказы? Воруешь, грабишь, людей похищаешь. И убиваешь тоже, – перечисляет Вадим, отмечая каждый пункт быстрой засечкой ножом по груди. – Я даже немного завидую, что твоя работа приносит тебе такое удовольствие. Олег молчит. Вадим говорит правду, а потому он боится, что, открой он рот, правда вырвется наружу. Но больше об этом никто не догадывается, даже сам Серый. Они встретились через много лет, словно и не расставались, и Серый попросил его помочь. Олег не думал, не выспрашивал детали, а всего лишь согласился, и потом ловил каждое Серёжино слово. Устраивал ради него массовые убийства, искал людей, вывозил их из страны, держал в плену в огромном венецианском дворце, от которого у него захватывало дух. Он смотрел на комнату, в которой спал Серый, на свою собственную – на этот раз ему досталась огромная кровать с балдахином, но Олег так и не решился на неё лечь, а спал на нерасладывающемся красном диване или в кресле, когда Серого мучили кошмары: он ничем не мог помочь, но так он хотя бы создавал иллюзию действия. И когда он замечал какие-то нездоровые изменения в поведении Серёжи, его взгляде, манерах, речи, даже в его жестах, он ничего не говорил, а просто продолжал делать единственное, что умел – выполнять приказы. – Что ты с ним сделаешь? – спросил он Серого, и тот улыбнулся – жадно, весело, и рассказал ему. В подробностях. Умолчал только о своём короле. – Твой детдомовский дружок – он какой-то физик-математик? – спросил у него Вадим, когда они снова пересеклись. Снова в Сирии. – Он программист. С компьютерами работает, – объяснил он, вспоминая, откуда Вадик про него знает. Вспомнил и отвернулся. – Матерь Божья, царица небесная, – присвистнул он. – Какой он молодец. У нас была в универе какая-то дисциплина с компьютерами, но нам его один раз показали, а потом мы какой-то устный зачёт сдавали. А будущее, оказывается, уже рядом. Олег промолчал, пытаясь вспомнить, видел ли он когда-нибудь компьютер. Сергей никогда не брал его с собой в компьютерный клуб, а сходить сам он уже не успел, потому что пошёл на работу, потом в армию, а после детдома у него на еду денег не было, что там на развлечения. – И что он сейчас? – продолжил допрос Вадим. – Работает, наверное, – пожал плечами Олег. – А мне показалось, что у вас отношения более близкие для такой неопределённости, – заметил Вадик, и Олег отодвинул от себя стакан с какой-то местной бурдой, похожей на кислый самогон. – А ты для кого интересуешься? – тихо спросил он. – Для себя, конечно, – коротко хохотнул Вадим. – Я вообще всё для себя делаю. А вот ты, Поварёшкин, какой-то меценат. Всё для народа. И для этого мальчика – тоже. Иногда Олегу казалось, что у Вадима степень психолога, а не историка, потому что он постоянно вынимал из тебя что-то важное и нужное, на котором строилась вся твоя жизнь. Только подготовка у него армейская, а потому, вынув этот важный винтик, Вадим втаптывал его в грязь, и весь твой хрупкий мир, наполнявший тело и разум, медленно разваливался, осыпался пылью и пеплом, оседал хлопьями, оставляя пустую оболочку и загадочные руины былого богатства. Серёже бы понравилось разглядывать эти призраки былой славы. – Может, тебе нравится, когда тебя хвалят? – интересуется Вадим, и в нём вспыхивает огонёк исследователя, почти как в блестящих глазах Сергея, когда он смотрит на произведение искусства. – Давай тоже похвалю: хороший мальчик, Поварёшкин, идеальный мужик, убираешь, готовишь, всех обидчиков в лесу хоронишь. Ну как, встал у тебя? И он хватает его за пах и с силой сжимает член, так, что Олег давится собственной кровью и с силой кусает щёку, чтобы более не издать ни звука. Он знает: Вадик ловит каждый его вздох, каждый хрип, каждый стон, упивается ими, как он упивается Серёжиными приказами и словами благодарности. Они достаются ему редко, но каждый раз Серый смотрит с такой нежностью и мягкостью, что Олег снова и снова обманывается, что он действительно Серому нужен, не как инструмент, а как человек. Ему нет дела до искусства, поэтому в Венеции Олег не ходил по музеям. Серый что-то рассказывал ему об истории Италии, и Олег тихо усмехался. – Почему ты смеёшься? – спрашивал Серый, но Олег мотал головой. Он хотел рассказать о Вадике и его лекциях о флорентийской синьории, о гвельфах и гибеллинах, чьи политические убеждения он забывал через секунду после окончания разговора, о его статье, которую он однажды прочитал Олегу, когда тот ещё не знал, что у Вадима высшее образование и даже научная степень, и в этой статье всё звучало так, словно происходившие там вещи принадлежат совершенно иному миру, им не доступному, а оттого казавшемуся заманчивым и прекрасным. Но Олег молчал. Он вспоминал другой разговор, когда он тоже рассказывал про другой мир, про Катин, и помнил, к чему это привело. Он не жалел об этом, но и не жаждал повторения. – Или что, Серёжка тебе всё ещё не дал? Ты поэтому так стараешься? – спрашивает Вадим, и Олег силится смотреть ему в глаза. Тяжело: из-за разбитого глаза, боли в груди и желания опустить взгляд на его губы. Он помнил, как – опять в Сирии – они с Вадимом напились в баре и сняли проститутку, одну на двоих, потому что так выходило дешевле. Кровать скрипела так, что Олег ждал, как с минуты на минуту к ним ворвутся какие-нибудь религиозные фанатики и прирежут за секс вне брака, и из-за ожидания опасности чувства обострялись. Тёплыми губами женщина обхватила его член, пошло постанывала от движений Вадима внутри неё, и Олег встретился с ним взглядом. Вдруг Вадим, резко схватив его за волосы, притянул к лицу и грубо поцеловал. Губы у него оказались мягкими, язык – мокрым и большим, он прошёлся по его дёснам, толкнулся глубже, рукой Вадим запрокинул его голову ещё дальше, открыв горло, словно собирался впиться в него зубами и выпить его всего досуха, и Олег упирает руку в его грудь, как будто оттолкнуть, но на самом деле ему просто хочется узнать, какая она, и она оказывается твёрдой, такой же, как его собственная, с узлами мышц, горячая, и под ней быстро стучит сердце, которое работает только из-за него – кого? – одного, – и в этот момент он с глухим стоном кончил, до кругов перед глазами и неконтролируемых спазмов. Вадим медленно оторвался от его губ и оскалился, вбиваясь всё быстрее и быстрее. – Я знаю, о чём ты думаешь, – улыбается Вадим, и Олег сжимает губы. – Может, ну его, этого твоего золотого мальчика? Мой хотя бы платит, а твой – что? Да хоть бы вы и трахались, уже бы было легче. Наверное, действительно было бы легче. Но Олег об этом никогда не узнает, может, и не хочет узнать. Он говорит, что Серёжа ради него никуда не поедет, но мысленно уверен, что он уже близко. Теперь он уже понимает, что больше никто не будет предан ему так слепо, как Олег, больше никто не будет подставляться под выстрелы, а потом приползать обратно, словно одного раза мало, снова и снова бежать по первому его слову в самое пекло. Он уехал из одного ада и попал в другой, разница только в том, что на второй он обрёк себя сам – и с удовольствием. – И зачем ты это делаешь? – вновь спрашивает Вадим и снова бьёт, случайно – или специально попадая по зажившим дыркам от пуль. – Что тебе в этом? Вот эти сувениры? И как, нравятся? Олег уже не знает ответа. Он слишком устал, чтобы что-то менять; он не знал другой жизни и уже вряд ли узнает. Он помнит, как Серый, когда они с ним искали нового Чумного доктора, вдруг начал вспоминать детство и рассказывать какие-то истории, которые в памяти Олега сохранились совершенно иначе, а потом вдруг говорит: – А помнишь, как ты целовался с Катей в кустах? Ты ещё тогда решил, что больше ни с кем целоваться не будешь. Олег отвечает не сразу. Он хочет поправить его, возразить, что это он сам запретил ему целоваться с кем-либо ещё – и с ним самим тоже, но останавливает себя и сипло соглашается: – Да, помню. В конце концов, он же действительно решил, что больше ни с кем не будет целоваться. Серый взял с него обещание. – Ну что, сдержал своё слово? Вопрос звучит почти шутливо, но Олег замечает недоступные другим знаки: левое плечо чуть приподнято, корпус напряжён, мелко подрагивает мысок правой ноги. Он вспоминает, как в тёмной комнате его притягивает рука Вадима, как его губы сами приоткрываются, как под его ладонью стучит чужое сердце, и решает, что хоть что-то в этой жизни должно принадлежать ему одному, а потому коротко отвечает: – Сдержал.