The Rouge That Dresses You

Одри всегда танцует в неурочное время и в неподходящих местах. Включает музыку по своему вкусу хоть в семейном отеле, хоть в придорожном кафе, и двигается, покачиваясь в ритме мелодии. В общем, ведёт себя неуместно, по мнению её собственного отца. Ну, может ещё по чьему-нибудь, но какое ей дело до стариковского осуждения. За спиной всегда говорили, говорят и будут говорить — городок маленький, а она носит фамилию Хорн и её семье принадлежит половина всего в радиусе десятков миль. Это накладывает определённые ожидания и условности, но кто сказал, что Одри собирается им соответствовать. Люди всегда найдут, за что осудить, так зачем пытаться быть лучше, чем ты есть? Кто-то скажет, что она не видит границ из-за взбалмошного характера. Кто-то спишет всё на недобесившиеся гормоны и пубертат. Большая часть обвинит в её поведении папочкины деньги и избалованность — не то чтобы Бенджамин Хорн был образцовым семьянином и гражданином. Одри может на это только усмехнуться и сказать, что все они отчасти правы. А ещё напомнить, что психическое здоровье не конёк её семьи. Ну или напомнить про милую-добрую-светлую Лору Палмер и количество грязи, вскрывшееся после её смерти. Так что Одри предпочитает быть собой. Эксцентричной, взбалмошной, избалованной. Она будет и дальше включать музыку и танцевать в неуместной обстановке. Или поджигать сигарету ради пары затяжек за несколько секунд до урока. Всё, чего пожелает её душа и потребуют внутренние бесы. Всё, что угодно, пока помимо осуждающих, она будет ловить восхищённые и шокированные взгляды. Вот прямо как сейчас. — Ты неисправима, — Донна даже не пытается звучать укоризненно, хотя и старательно прячет улыбку. — Привет, Донна! — Привет. Однажды тебя поймают. Одри пожимает плечами и делает ещё одну затяжку, с первой трелью звонка отнимая испачканный алой помадой фильтр от губ. Если за предыдущие пару лет никто и слова не сказал, вряд ли в выпускном классе обратят внимание на её курение. Она выдыхает дым уголком рта, тушит едва начатую сигарету в бывшей сен-лорановской пудреннице, примостившейся на верхней полке шкафчика между конспектами по основам гражданского общества и флакончиком сен-лорановских же духов, достаёт из кармана юбки маленький золотой тубус с помадой и быстрым движением обновляет её на губах — ей даже зеркало для этого не требуется. Взяв толстую линованную тетрадь и ручку, Одри закрывает дверцу и подходит к Донне, приобнимая ту за талию свободной рукой. — Ты написала эссе по Хэмингуэю? — Набросала план и взяла в библиотеке его мемуары и биографию. А ты? — Даже не приступала. Как думаешь, может, стоит объединить усилия? Донна морщит нос и поворачивает голову вбок, мазнув своими мягкими волосами по щеке Одри и опустив взгляд на ярко накрашенные губы. От неё всегда пахнет цветочным кондиционером для белья — уютный аромат среднего класса, благополучный и ожидаемый от дочери врача. И ещё немного лаком для волос. Никаких тебе тяжёлых шлейфов элитного парфюма или внезапных чуждых ноток бензина, или чего-то ещё более терпкого, родом из окружающего город леса. Ничего из того, что беспокоило чувствительное обоняние Одри, пока Донна дружила с Лорой, а с нею лишь изредка пересекалась на переменах. Никаких тревожных запахов, только чистота и уют. Сказать, что Одри Хорн недолюбливала Лору Палмер, было бы нечестно. Она скорее имела некоторый список претензий. Довольно небольшой, но довольно болезненный. Лицемерие было второй натурой Лоры, если не первой, и Одри если и не знала точно, то подозревала нечистоплотность той в отношениях с парнями. И с мужчинами, пожалуй, тоже. Её собственный отец пел Лоре песни, под гитару, чего не делал даже для их матери. А Одри слишком хорошо знала и понимала Бенджамина Хорна. Лучше, чем ей бы самой хотелось. Поэтому смерть Лоры нисколько не напугала и не расстроила её. Пока Донна ревела навзрыд, Одри ощущала удовлетворение. Да, она никогда не желала Лоре смерти и та хорошо относилась к её бедному аутичному брату, занималась с ним и стала дорогим ему человеком, но гораздо больше отняла, чем принесла. Ту же самую Донну. Да, может быть, в далеком детстве именно Лора была её лучшей подругой, а не Одри, но разве это считается? Разве не ценнее связи и эмоции, рождающиеся в более сознательном возрасте? Так что Донна никак не могла принадлежать Лоре. Когда директор закончил своё объявление, не все в притихшем классе ощутили трагедию, кое-кто почувствовал скорее облегчение и даже, самую малость, счастье. Когда-то в детстве Лора перестала общаться с Донной, и вот сейчас она снова оставила её в покое. Неуместно было бы улыбаться, когда учительница едва не глотала слёзы, а одноклассники притихли, словно придавленные стофунтовой плитой, но Одри тогда с трудом удерживала свои карминово-красные губы плотно сомкнутыми. Позволила только чуть приподняться уголкам рта. — Ты предлагаешь пойти в библиотеку после уроков и написать эссе вместе? — Я предлагаю поехать после уроков и сделать это у меня дома. Одри прикусывает нижнюю губу и пристально смотрит на Донну исподлобья. Она знает, что так её глаза выглядят темнее и загадочнее, чем обычно, — тренировала ни единожды перед зеркалом. Раньше это всегда срабатывало, даже на взрослом и умдрённом профессией агенте Купере. Донна умная девочка и, кажется, послание разгадывает правильно, округлив свой рот в мягкую «о». Она щурит глаза и, не отпуская взгляд Одри, рукой захлопывает дверцу шкафчика, перехватывая поудобнее учебники и тетради. После уроков их забирает водитель семьи Хорн. В салоне автомобиля уютно и тепло, в отличие от промозглых октябрьских улиц, от души поливаемых дождём и раздираемых ветром, но Одри всё равно садится вплотную к Донне, стараясь найти в складках её красно-коричневого пальто прохладную тонкую руку. Шерстяная ткань немного колется, заставляя места соприкосновения едва ощутимо зудеть. Внезапно Донна сама нащупывает нетерпеливые пальцы и переплетает их со своими. Столь малый жест наполняет всё нутро Одри пузырьками шампанского, и она просит водителя включить музыкальную радиостанцию погромче, узнав одну из любимых песен. В дом они заходят, так и не расцепляя рук. На счастье, ни в гостиной, ни в столовой не обнаруживается вечно раздражённой матери, а из комнаты брата не доносится ни звука. Им удаётся проскользнуть к Одри незамеченными, и никто не беспокоит дурацкими вопросами об обеде или вежливыми разговорами с гостьей. Поесть, конечно, нужно будет, но это всегда можно сделать позже и не спускаясь вниз. Захлопнув за ними дверь и отсекая от остального дома щелчком замка, Одри оборачивается к Донне, привалившись спиной к тяжёлому дубовому полотну и просто смотрит, всё хитрее улыбаясь. — Что с тобой, дурная? — начинает смеяться та, разматывая шарф. — Слышишь это? Прислушайся. Одри даже замирает, чтобы не издать лишнего звука. Откуда-то издалека доносится едва слышный шорох шоссе, влажно полируемого колёсами тяжеленных лесовозов, да слабо тикают напольные часы в гостиной. Донна морщит лоб и даже чуть наклоняет вперёд голову в попытках расслышать что-то неведомое, пока доступное только Одри. Она приоткрывает рот от усердия, и зубы влажно поблёскивают между вишнёвых губ — её помады всегда приглушённых оттенков, ни одного вызывающего. — Ничего не слышу, — не выдерживает Донна и продолжает снимать верхнюю одежду. — Вот именно! Кажется, мы одни дома, а я забыла, что мама повезла брата на осмотр. Оторвавшись, наконец, от двери, Одри подпрыгивает, взвизгивает и бежит через всю комнату, скидывая своё пальто прямо на пол, останавливается перед проигрывателем. В него всегда заряжена пластинка, поэтому она только щёлкает парой кнопок и ставит лапку на вращающийся винил. Сначала слышно привычное шипение, но вскоре из динамиков звучит гитарный перебор, а чуть позже вступают саксофон и перкуссия. Донна закатывает глаза и качает головой, но Одри зеркалит её жест и начинает двигаться, ведёт плечами, поднимает руки, прищёлкивая пальцами. Она начинает кружиться медленно и плавно, оглаживая себя по бёдрам и талии. — Хэмингуэй, Одри. Не танцы, — Донна снова закатывает глаза и скрещивает руки на груди, отказываясь идти на поводу. Не слушая напускную строгость в её голосе, Одри внимает только веселью, скрытому под нею. Донна, конечно, не особо похожа на неё: в той больше осмотрительности, искренности, она правильнее и светлее. Но что-то в ней всегда откликается на бесов Одри, порою пускающихся в пляс и заставляющих отплясывать её саму. Вот и сейчас — в глубине глаз Донны, в уголках её улыбающегося рта, в наклоне головы пробегают какие-то искры, манят, говорят не отступать. И Одри, покачивая бёдрами, приближается к ней, протягивает обе руки, открывая ладони и приглашая присоединиться. Саксофон выдувает какое-то совсем уж пронзительное соло, плача и рассказывая о любви и потере. Донна медлит мгновение, но всё же сдаётся, смеётся в голос и берёт одну из протянутых рук в свою, подстраиваясь в волнообразный ритм. Одри заставляет её крутануться вокруг своей оси и притягивает к себе, скользя ладонью по талии. Она обнимает Донну со спины, прижимается губами к волосам на виске, когда та чуть поворачивает к ней голову, — красное на чёрном, — направляет и ведёт, показывает следующий шаг и предлагает повторить движение за ней. Та податливо льнёт в объятие и доверяется. В какой момент дорожка заканчивается и иголка соскальзывает в центр, издавая лишь ритмичное пощёлкивание, обе уже не слышат — самозабвенно целуются, осторожно трогая волосы и лица друг друга, некрасиво размазывая алую и вишнёвую помады. Но эстетика подождёт. И Хэмингуэй подождёт — кому он вообще сейчас сдался. Неужели Донна думала, что Одри её именно за этим позвала?