Freedom?

Альфред пачками глотает успокоительное, изводит себя работой, но все равно не может заснуть. Цифры на этой адской машине растут с холодящей душу скоростью, и он тонет – в долгах, разочаровании, отчаянии, крови. Путается в собственной хитросплетенной паутине. Шаг влево, вправо, и тонкая сетка крепнет, сжимаясь на шее, будто удавка. Еще одно движение – и повесишься на собственных амбициях и стремлениях. У Альфреда трясутся руки, как у алкоголика или плотно сидящего наркомана, он жадно вцепляется пальцами в ярко-красные семечки граната, кисловатые, сочные и до одури сладкие. Тонкая оболочка под давлением лопается, брызги летят по известным одному богу траекториям, попадая и на очки Джонса. Керкленд смотрит с отвращением: — Даже принимать пищу нормально не можешь. И на кой черт я с тобой возился? Альфред жмурится и не реагирует. От голоса Артура во рту кисло так же, как от гранатового сока. …а в подвале у него целый склад из масок. Самая затертая, которая сверху, улыбается знаменитым американским оскалом и смотрит прямо и весело небесными очами. Альфреду она немного приелась, но имидж уже не сменишь – все привыкли к идиоту-Америке с неисчерпаемым бензобаком авантюрных идей. На собрании G20 на него косятся тысячи глаз – недоверчиво, настороженно, и всюду звучит этот еле слышный шепот, превращающийся в утомительный, непрекращающийся гул от которого постепенно сходишь с ума. А в лицо – вежливые улыбки, натянутые и неискренние, как у марионеток. Его марионеток. Марионеток, в умах которых начали появляться гнилые черви сомнения – эти проклятые атеисты его идей. Альфред говорит терпеливо и убеждающе, он – защитник человеческих прав, оплот справедливости в этом завравшемся и зарвавшемся мире, где призван сохранять равновесие и гармонию. — Это все ради всеобщего блага. «Ради всеобщего блага, суки». Они доверяются легко – наверное, по привычке, или потому, что Альфред и сам верит в свои слова. Они сладкие, как цветочный мед, приятно тают на языке и плавно перекатываются во рту. Если долго повторять одно и тоже, то люди, в конце концов, поверят в любую чушь. Нечто похожее утверждал один печально известный политик двадцатого столетия, но Альфред не собирается проводить параллели между ним и собой. Не собирается — но иногда все же проводит. Он на самом деле никогда никому не хотел зла. Напротив — он бы хотел помочь всему миру, он бы хотел, чтобы каждый мог на него опереться, довериться ему. Но они не хотят, а цена достижения цели порой бывает дороже самой цели... Джонс заключает сделки с совестью, а потом — с другими странами, и опять с совестью. Чем-то напоминает замкнутый круг железной дороги. Если свернешь с проверенного пути — погибнешь. Он ведь стоит на этих чертовых рельсах. Альфред всегда хотел только свободу, а потом захотел эту свободу дарить. Но вместо этого собственноручно запер себя в клетке. Нет больше свободы. И не с кем за нее сражаться.