right here — chase atlantic.
1.
Ксавьер:
тогда жду тебя в одиннадцать возле входа.
Я: Так рано?Ксавьер:
ты всё поймёшь, Уэнсдей Аддамс ;)
— Так это свидание? — спрашивает Энид, крутясь на стуле. Её голос звучит восторженно-счастливо, и в интонациях можно расслышать легкую усмешку, означающую победу. Будто она знала с самого начала, что так будет. Уэнсдей отдёргивает себя: нет, она не могла знать. Её броня ведь была идеальной, её броня, словно экзоскелет, выполняла все нужные функции, искусственно созданное сердце заменило настоящее, а мозг заблокировал биохимические реакции, отвечающие за чувства. Это ведь всего лишь молекулярная биология. Если ты знаешь её принцип, ты контролируешь процессы синтеза и распада. Ты ведь контролируешь, да? Так почему тогда Энид выглядит так, словно выиграла в сражении, которое они никогда не начинали? Уэнсдей его не принимала; Уэнсдей знала — осознавала, мы ведь про осознанные чувства говорим, так ведь? — она останется в проигравших, с двумя парами против Флеш Рояля, с козырной семёркой против туза, с разбитым внутренним миром, который она создавала на руинах города после применения фосфорных бомб. Они в воздухе разрываются на миллионы светящихся огоньков, что кажется, будто плывешь в звёздном небе без скафандра: он и не нужен, ведь звёзды так близко, звёзды внутри нас; звёздная пыль в каждой косточке и хряще. Они так красивы и так пугающе опасны: ты умираешь от этого огня, от ожогов и ударной волны; шанс на выживание составляет ноль процентов, шансов нет и никогда не было. Уэнсдей думает: когда-то и её разрушили таким способом. А сейчас она превратилась в эту бомбу самостоятельно, ведь каждый, кто тянется к огоньку, умирает. Каждому она причиняет или причинит боль — только вот ожоги на теле заживут, а ожоги в душе — нет. Она не хочет быть оружием. Она не пунктик в Женевской конвенции. Она — человек. И она знает, что может попытаться. В первую очередь ради себя. — Нет. — Врёшь. — Нет. — Стала бы ты надевать серёжки и делать причёску с утра пораньше, если бы это было не оно? — оу, чёрт. Уэнсдей защёлкивает серебряную маленькую серёжку в виде музыкального ключа — подарок дяди Фестера на прошлый День рождения — и поворачивается к подруге. Та улыбается. Нахально так, провокационно. — Это не свидание, Энид, — она делает паузу, потому что знает, что правильно расставленные паузы заставляют человека звучать уверенней, дают словам вес. Энид склоняет голову вправо. — Это просто встреча. «Просто встреча», — какая банальная ложь. Кому ты врёшь, Уэнсдей Аддамс, если не себе? — Оу, хорошо. Хочешь поговорить об этом? И Уэнсдей теряется. Конечно, она не хочет. Конечно, да. — Не сейчас? Это не означает ничего. Совсем ничего. Она сможет поговорить об этом, когда будет достаточно уверена в том, как донести ту бурю внутри неё. Катрина и Энди стоят где-то в сторонке — даже они не столь разрушительны по сравнению с тем, что прячется у неё внутри. Она надеется, что поговорит. Ей нужно — и это понятно даже без терапии, рисунков бабочки на белом листке и бесконечных, изматывающих «почему» и «зачем». Терапия не помогает. Терапия — это просто выкачка денег за слова поддержки. Терапия — это не для неё. Она не нуждается в поддержке.2.
— Ты не говорил, что мы поедем на машине, — замечает Уэнсдей, когда видит возле заднего входа Ксавьера рядом с новенькой чёрной BMW. — Не хотел раскрывать все тайны, — он машет приветливо рукой и не подходит ближе. Что они должны сделать? Обняться? Уэнсдей, возможно — просто возможно, ладно? — хотела бы этого. Пожать руки? Они же не на деловой встрече, они не знакомые, они… что-то зарождающееся. Что-то, что после трансформируется и приобретёт чёткую форму, а пока — непонятно, чем это станет. — Это твоя машина? — спрашивает она, когда пауза немного затягивается. — О, да. Да. Я разве не говорил? — он смеётся неискренне, будто знает наверняка: не говорил. — Нет, — она щурится и меняется во взгляде. Так, будто уже чувствует подвох. — Мне отец подарил на День Рождения, — и то, как он произносит «отец» — небрежно, с подсознательным отрицанием, заставляет её остепениться. Не задавать вопросы. Не лезть скальпелем в ещё открытую рану. Не говорить. — Поехали? Тут около часа. — Да, конечно, — она открывает дверцу и садится на переднее сидение. — А куда мы едем? — В самое особенное место для меня, — он поворачивает ключ и заводит машину. Переводит взгляд на неё и улыбается. — Хочу, чтобы ты его увидела. Уэнсдей думает: я тоже этого хочу. Но произносит лишь: — Я заинтригована. Ксавьер улыбается шире и включает навигатор на машине. — Ты хочешь поставить свой плейлист? — спрашивает он. — У меня его нет. — О, да. Эм… не против моего? — Нет. Включай, — она кивает и переводит взгляд на навигатор. Им ехать на восток. Почему туда? Она думала, что в округе лишь бесконечные леса и маленькие городки. Да, красиво, но не то чтобы было что-то особенное. Тогда где это место? Из колонок раздаётся приятная мелодия. «I'm so far from the line, yeah I'm too deep in my mind, yeah If she calls, I'll be right there». Она переводит взгляд на Ксавьера, ведущего машину. Ей нужно что-то сказать? Потому что всё, о чем она думает, это то, как ему подходит этот текст, подходит этот ритм и голос. Это то, как он мог бы ощущаться, если бы был песней. И она звучит на удивление знакомой, но Уэнсдей не понимает, откуда может знать её. — Это кто? — задаёт вопрос она. Потому что ей правда хочется узнать. Потому что люди задают вопросы на встрече, да? — Chase Atlantic. Они мои любимые. Тебе нравится? — он на секунду поворачивается к ней и смотрит своими серыми глазами прямиком в душу. Но этот взгляд её больше не пугает. От него не становится некомфортно. От него — нормально. — Да. — Мне приятно, — и улыбка на его губах стоит правды. По правде, она стоит гораздо большего. — Я не особо слушаю современную музыку. Но ты можешь сбросить свой плейлист? Я бы послушала, — она неуверенно поджимает губы и тут же одёргивает себя. Закрывается. — Конечно, Уэнсдей. Я много кого слушаю. — Расскажешь? — и улыбается несмело одними лишь уголками. Ксавьер начинает говорить. Много, ярко, красочно. Он объясняет, почему тот или иной исполнитель ему нравится. Перечисляет пару песен. Рассказывает, на чьих концертах он уже успел побывать и на чьи хочет. Она говорит, какие произведения и где успела сыграть. Она говорит, что с детства увлекается музыкой. И — ей это правда нравится. Оказывается, это не так уж и сложно — вести диалог. Время пролетает быстро, утекает сквозь пальцы и остаётся рядами одинаковых деревьев возле дороги и полями, табличками про опасность нападения оленей из леса и дорожными знаками. Они выезжают на поляну, усеянную яркими лютиками. Он паркуется и выключает двигатель, а после переводит взгляд на неё и говорит: — Нам нужно пройтись чуть-чуть. Минут пять. — Хорошо, — она кивает и выходит из машины. Что её удивляет — она надеется, это не так уж и заметно, — так это то, что в багажнике лежат пара пакетов и термо-сумка. Она сама забирает у него из рук один, хоть он и возмущается, и идёт вперёд, понятия не имея о направлении. Он смеётся, смотря на её потерянное лицо, и показывает путь. Идти и правда оказывается недалеко: сквозь хвои и кустарники они выходят к берегу озера, о котором Уэнсдей понятия не имела. Его берег усеян мелкими камешками, а вода яркая, голубая, настолько кристально чистая, что видно даже дно. Это озеро совсем небольшое, по ту сторону находятся холмы, а за спиной — зелёные леса, и в этом маленьком пространстве кажется, что они попали в уголок, куда никогда не ступала нога человека. Нет никакого мусора, упаковок из-под еды, испепелённых деревьев после костра, ничего. Только природа. И здесь… — Красиво, — шепчет она. — То ещё будет. Кинь тут пакеты, я хочу показать кое-что лучше, — он поворачивается к ней и кивает в сторону холмов. Она подчиняется. На этот раз они идут вверх, и это дольше и определённо мучительней, потому что обувь немного скользит по земле, хотя дождей не было уже с неделю. Ксавьер подаёт ей руку, хотя она не оступается ни разу. И, к слову, знает, что сможет подняться самостоятельно. Но она вкладывает в его широкую тёплую ладонь свою — небольшую и холодную. Потому что какой тогда смысл? Второе их касание ощущается всё ещё просто касанием. Просто где-то внутри бабочки стучат крыльями, и Уэнсдей знает, точно знает: никакое средство не поможет. Но она и не особо пытается. Через минут десять они выходят на небольшую поляну, по ту сторону которой находится обрыв; находятся простирающиеся леса, какой-то город вдалеке, который они проезжали по пути сюда, яркое солнечное небо и… океан. Его почти не видно отсюда, но он есть: безграничный и всепоглощающий, не терпящий ошибок и слабостей. Океан бушует где-то там, океан зовёт к себе и тянет; океану поклонялись раньше люди, океану возносили молитвы моряки. И Уэнсдей думает: какой бред. И: какое очарование. — Здесь словно мир на ладони, — тихо говорит она. — Да… Знаешь, — смеётся Ксавьер. И только сейчас Уэнсдей понимает: он не отпустил её руку. И: она не отпустила его. — У меня есть такая фотка. Где-то года три назад я её сделал. Типа, мир на ладони, прикольно ведь? Люди делают с Эйфелевой башней, а я с рандомным обрывом в США. — Ты мог бы сделать такую в Париже, — подмечает она. — Я не захотел, — и игривость в его голосе напоминает о постыдном секрете, который она ему никогда не скажет. — Я хочу сделать такую сейчас, — и звучит это решительно, хотя в реальности Уэнсдей удивляется своему порыву и тому, что она готова доверить кому-то сфотографировать её. Ей… сложно это даётся. — Конечно, Уэнсдей, — он отпускает её, из-за чего пропадает тепло — такое приятное, — и отходит чуть назад. Даже если он удивлён, даже если он очарован, по его лицу невозможно что-либо прочитать. В этом они похожи. Она выставляет ладонь. Оказывается, это куда сложнее — подобрать нужный кадр, потому что то её рука ниже, то нужно немного вбок, то стоит отойти, но, в конце концов, у них получается кадр, где она стоит прямо (поставив вперёд одну ногу, как ей показывала Энид) и держит на ладони мир. — Теперь у нас отсюда одинаковые фотки, — хмыкает Ксавьер. — Это плохо? — Это замечательно. Они спускаются осторожнее и медленнее, но её рука всё так же находится в его, и это ощущается хорошо. Ощущается, будто так и должно быть. Ксавьер отпускает её уже возле оставленных пакетов, из которых достаёт красный плед в клетку и подушки. Они вместе стелят его на каменистый берег и садятся; это всё ещё не слишком мягко, но можно потерпеть. — Ты голодна? И Уэнсдей обнаруживает, что, вообще-то, да, так как дорога и подъём утомили её. — Да. — Ты говорила когда-то, что искала хорошее тако в Мексике. Я подумал, что тебе оно нравится, — и он выглядит смущённым, когда достаёт из термо-сумки тортильи, внутри которых находятся кусочки курицы с сыром и гуакамоле. Он улыбается и смотрит украдкой, ставя перед ней контейнер. — Но в Джерико нет места, где его продают, — отвечает она неуверенно. И да, дьявол, да, она любит мексиканскую кухню так же, как её любит отец и дядя Фестер, и это было одним из немногих хороших моментов на каникулах в поездке с родителями. — Я сделал его сам. Ох. И вот он. Этот момент. Момент, когда ебаные бабочки прогрызают кожу и вырываются наружу. Момент, когда она вздрагивает. Момент, когда скотч на Китайской стене отклеивается из-за сильных дождей и обнажает трещину. Момент, когда диастола не наступает, нет чередования, есть лишь ещё одна систола. Момент, когда… Она чувствует благодарность. И — что-то колющее в перикарде. Она игнорирует это. — Спасибо, — звучит тихо. Невероятно тихо. Ксавьер… что же. Ксавьер опять ей улыбается. Так тепло и уютно, как умеет лишь он и, возможно, её мама. — Я купил вино? Если ты любишь? — Не возражаю, — вообще-то, вино не подходит к мексиканской кухне, но ей плевать. И то, что сейчас около часа дня — тоже. Ей всё равно. Потому что Ксавьер готовит чудесный тако для неё и наливает в пластиковую кружку Sauvignon blanc. Потому что Ксавьер спрашивает мечтательно: — Если бы ты могла сейчас оказаться в любой стране, где бы это было? Там, где ты будешь рядом. — Норвегия, наверное. Я люблю скандинавскую мифологию. И я не боюсь холода, — ей нравится Ётунхейм, нравится жестокость, с которой был создан мир, нравятся все хитрости и уловки Локи. Она бы хотела полететь туда. — Наверное, Южная Корея. Или Австралия. Или Мадагаскар. — Это очень разный список. — Я стремлюсь увидеть мир, — он отпивает из своей кружки, и она повторяет его движение. Не то чтобы она до этого много пила, но это не так уж и плохо, хотя, конечно, текила ей больше пришлась по вкусу. Но их нельзя сравнивать. Не когда знаешь, что стоит за этой бутылкой белого полусухого. — Я заметила. Почему? — и это правда. Он просмотрел большую часть Европы. Он хочет увидеть Азию, Африку, Австралию. Он любит путешествовать. — Мне не хватает только этой страны. Знаешь, — он мечтательно прикрывает глаза, а его голос становится глубже; он раздаётся эхом в её голове, а его следующие слова запускают биохимические реакции в её организме. Становятся точкой опоры, точкой отсчёта, точкой на графике с координатами ноль по иксу, игрику и зет, становятся важными. — Если бы я мог, я бы отправился в экспедицию на другую планету. Потому что этого мира мне мало. У неё впервые абсолютно нет слов, которые можно было бы сказать. — Почему именно оно? — спрашивает она куда позже, когда они, сытые и расслабленные, смотрят на проплывающие на небе облака. — Потому что здесь я чувствую вдохновение и успокоение. И много воспоминаний. — Каких? — спрашивает она заинтересовано, поворачивая к нему голову. — Я приезжал сюда года два назад вместе с другим человеком. Мы веселились, купались в озере — оно холодное, кстати, даже поздней весной, — я рисовал, очень много рисовал здесь. Хорошее было время. — Но это ведь далеко. На чём вы ездили? — О, на машине. Без прав. Однажды нас остановили копы и мы еле от них отделались, — он смеётся, отчего вокруг глаз появляются морщинки, но во взгляде читается помимо ностальгии ещё и боль. Горячая, не разбавленная. Уэнсдей думает, что это может быть Бьянка. Или кто-то ещё. Она не знает. И не спрашивает. Потому что не хочет лезть. — Это не самый лучший твой поступок. — И что? — он пожимает плечами и наконец-то поворачивается к ней. Его лицо находится настолько близко, что она видит каждую голубую крапинку в сером омуте его глаз, видит небольшую родинку на скуле, видит маленький шрам на подбородке. Она смотрит на него и думает: дьявол, почему он так красив. Его волосы растрепались на зелёной подушке, его дыхание — медленное, спокойное, способное её убаюкать, его ладони тёплые — она не чувствует их сейчас, но помнит, — и всего этого так много, так ярко, так сильно — боги, Катрина, ты так слаба, ты знала? Вот — вот та разрушающая сила, вот та пятая категория, вот та тысяча восемьсот жертв. Она готова? Она будет готова? Она…? Но Ксавьер решает за неё. Он облизывает губы по центру и спрашивает тихо: — Ты замёрзла? Нет. Конечно, нет. Ей жарко, её душит, ей плохо-хорошо одновременно, и так странно, так непонятно, что. — Да? Немного. — Я просто думаю, что мы могли бы уже поехать. И-и, возможно, посмотреть немного Наруто? Да? Нет? Возможно? В этот раз она не разворачивается. В этот раз она не уходит. В этот раз она отвечает: — Да.3.
В его комнате почти ничего не меняется с того момента, когда она здесь была в последний раз, разве что шторы открыты, а на стене возле кровати играет закатное солнце, пропадая за горизонтом. Где-то она прочитала, что закат и рассвет — единственное время, когда солнце и луна могут встретиться. Что солнце и луна влюблены. Какая глупость, ведь солнце наблюдает за луной точно так же, как и луна за ним. Какая глупость, ведь дело не во времени, а в расстоянии. Какая ирония. Ксавьер закрывает дверь и подходит к ней. На столе лежат упаковки из-под чипсов, печенье, мармеладки — она всё ещё их не очень любит, но, — стоит кола и коробка с батончиками твикс. — А ты подготовился, — замечает она. — Это ведь Наруто, так что естественно, — он переносит часть еды на прикроватную тумбочку, а после забирает макбук. — Мы можем сесть на кровать? Так просто удобно, — и он звучит очень неуверенно, очень неловко, прикусывает нижнюю губу и отводит взгляд. — Конечно, — и садится первая. Они начинают смотреть, деля одну пачку чипсов с морской солью на двоих, запивая эту гадость колой (ещё большей гадостью) и периодически беря из огромной пачки печенье с чёрным шоколадом. Ей светит гастрит, но это не имеет значения, пока Ксавьер рассказывает, что первый опенинг — опенинг? Это что? — не самый его любимый, пока с замиранием смотрит кадры, в которых Наруто — этот светловолосый растрёпанный мальчишка, который выглядит так глупо, — кричит, что станет хокаге — это президент или что-то вроде? Ксавьер включает специальный светильник, который создаёт на потолке звезды. Шутит, что это точно созвездие Дракона. Оно, к слову, не похоже вовсе, но Уэнсдей не возражает. Они смотрят, как Ирука спасает Наруто. Смотрят на его искренние слёзы, на технику перевоплощения — «Ойрокэ но Дзюцу», — важно подмечает Ксавьер, — на то, как Саске с Наруто целуются. Они комментируют происходящее. Они узнают мнение друг друга насчёт разных моментов из аниме. Когда Саске говорит, что ему важно отомстить, Уэнсдей останавливает серию и поворачивается к парню. — Я думаю, там не всё так просто? — Да, — немного шокировано отвечает он. — А как ты поняла? — Это очевидно. Но он ведь отомстит? — Мм, да. — И правильно. — Ты так считаешь? — он переводит взгляд на неё, кладя голову на ладонь. — Да. Я всегда мстила, — просто говорит она. Это не признание. Это не тайна. Всего лишь факт. Как то, что её любимый цвет — чёрный, как то, что Земля крутится вокруг солнца, а за зимой идёт весна. Ничего удивительного. — Я нет. Не всегда у тебя есть силы мстить. Иногда их хватает лишь на то, чтобы жить дальше, — его голос наждачной бумагой режет тонкую кожу на пястьях, его голос прорезает пустоту и остаётся раной где-то в груди, там, где должно быть сердце. Но Ксавьер улыбается. В его глазах отражаются звёзды — яркие, холодно-молочные, такие далёкие, хотя потолок совсем близко: всего встать на кровать и протянуть руку. Но в его глазах отражается целая галактика, которую он называет созвездием Дракона. Глупости какие, в этом созвездии не так уж и много звёзд. А в его глазах — так много, что утонуть и умереть от асфиксии можно. И Ксавьер улыбается, откидывает назад мешающиеся пряди волос, лезущие в глаза, нажимает «play». Они успевают досмотреть до момента, как парень с маской на лице убивает злодея, когда Уэнсдей чувствует его голову на своём плече. Когда понимает, что Ксавьер заснул. Она выключает макбук и, придерживая парня, мягко встаёт. Знает, что могла бы остаться. Знает, что способна была бы заснуть в ворохе одеял, упаковок еды по бокам и недопитой колы из стакана. Знает, а потому ставит ноутбук на стол и выходит из комнаты, закрывая дверь. Идёт по ночному корпусу в своё общежитие. Останавливается возле статуи Эдгара По. «И всё, что я любил — я любил в одиночестве». В темноте ночи, укрывающей пологом её тайны, она печатает сообщение и лишь секунду раздумывает перед тем, как отправить. Понимает, что причинит боль. Понимает, но всё равно надеется, что это того стоило. Это того стоит. Я: «Спасибо за свидание, Ксавьер».