Она была светом

— Прости меня, прости, Мариан!.. — ему хотелось кричать, хотелось вывернуть всю душу, лишь бы она услышала. — Прости! Слышишь? Прости! Она молчала. Взгляд ее, совершенно бесчувственный, безжизненный был устремлен в никуда. Слезы, тихо катившиеся по ее щекам, оставляли на белоснежной коже сияющие следы. — Мариан! — он хотел схватить ее за плечи, хотел встряхнуть, заставить хотя бы взглянуть на него. Но руки не повиновались, они словно не смели коснуться ее. Слишком многое было совершено этими руками. А она вся состояла из света. Даже сейчас Мариан состояла из света. Она была светом. Проклятая и обесчещенная, она была светом. Несчастная, преданная собственной семьей, проданная матерью за несколько слов бессмысленной молитвы, она была светом. А он был тьмой. Бесконечной и непроглядной тьмой. Той, что окутывает без остатка, той, которую не прогоняет солнечный свет. Той, в которой невозможно не заплутать. Тьмой, из которой нет выхода. Даже смерть не в силах высвободить из этой тьмы. И нет прощения тому, кто вступит в такую тьму. Рыдания душили его, он обессиленно упал на колени. Мариан продолжала стоять без движения, прислонившись спиной к каменной стене, и всё, что он мог, лёжа у её ног словно раб, это обнять ее. Обнять и не отпускать. Он знал, что она никуда не уйдет, но не мог поступить иначе. Но руки снова не повиновались и в исступлении он царапал дубовый пол, он кричал, он плакал, не в силах бороться с болью, разрывавшей его сердце. Сердце? Разве было у него сердце? Нет. Он оставил его в Африке. Оставил в обмен на жизнь, на славу, на вечную любовь и заботу Мариан. А затем сам растоптал эту любовь. Он оставил своё никчемное сердце там, чтобы вернуться домой и снова получить право развлекаться, право охотиться, право пить вино... Мариан сказала, что он вернулся другим. О, разве могла она знать, насколько другим?! Разве могла она представить, как изменит его одна единственная охота?! Как несколько минут наедине с наибольшей его страстью перечеркнут всю его жизнь?! С наибольшей страстью... Мариан была его наибольшей страстью. Сколько он помнил себя, она всегда была рядом. Они играли вместе, он читал ей книги из отцовской библиотеки, он посвящал ее в тайны, ведомые только ему. Он знакомил ее с лесом и гулял с нею в деревне, она училась держаться в седле под его присмотром. Совсем еще мальчишкой, он уже был совершенно уверен, что они всегда будут вместе. Всегда. Потому что она была его наибольшей страстью. И его гибелью. В ужасе он едва нашел в себе силы поднять голову, надеясь, что Мариан удостоит его взглядом. Одним лишь взглядом. Одной маленькой, почти незаметной надеждой на прощение. Но глаза ее были закрыты. Из под опущенных век текла кровь. Крупная ледяная капля упала ему на лицо. И от этого смертоносного прикосновения он словно сам обратился в лед, дыхание его оборвалось и он снова уставился в пол не в силах ничего более изменить. Взгляд его упал на его собственные изуродованные пальцы. Чудовище, которым он стал, не могло жить без крови. Без смерти, без страха, без жертвы. И в тот же миг он инстинктивно вытер щеку и жадно облизнул руку. Знакомый соленый привкус словно разбудил его ото сна. Мариан нигде не было. Дрова в камине догорели и та же участь постигла свечу, еще недавно стоявшую на грязном покосившемся столе; мрак и холод тихо подкрадывались, запустив в комнатушку свои хищные лапы. Он по-прежнему сидел на полу, разглядывая свои руки. Соленый привкус не исчезал. И снова он провел по лицу искривленными пальцами и снова на них была кровь. Она текла из рассеченной губы. Медленно, словно во сне, он обвел взглядом комнату: у ног его стояла полупустая бутылка с отбитым горлышком. Тыльной стороной ладони вытирая кровь, которая никак не хотела останавливаться, он попытался подняться на ноги, но они едва ли слушались его. Образ Мариан, такой холодной и жестокой, всё еще витал в темной комнате. Она словно стояла у него за спиной, но он не мог обернуться. Вместо этого он потянулся за бутылкой и сделал несколько глотков, болезненных и приятных одновременно. — Прости меня, слышишь... Прости меня, — прошептал он и погрозил потолку бутылкой. - Бог никогда меня не простит. Но ты, ты должна, Мариан. Время текло бесконечно долго. Город, раскинувшийся за оном, неохотно пробуждался; улицы его постепенно наполнялись голосами людей и природы. Одну за другой бросало в небо краски рассвета беспокойное мартовское солнце. Он давно уже не знал, где заканчивалась реальность и начинался бред. И погружаясь, как был, на полу, в беспокойный сон, он снова видел ее. Мариан улыбалась. Она кружилась на бескрайней лесной поляне под весенним небом. Она была так прекрасна, так счастлива, что он снова боялся прикоснуться к ней. Ее счастье согревало его израненное сердце; было гораздо теплее. И он был совершенно уверен, что они всегда будут вместе.