О штормовых ветрах и превратностях судьбы

      При всех возразить матери Джекейрис не посмел. Он сам предложил отправить их с Люком гонцами — и, лишь сказав это, почувствовал, как сердце сжало тисками. Но причины этому не находил, знал только, что срочно нужно всё исправить.       Он стремительно пролетел по стылым, пустым коридорам Драконьего Камня. Дорожный плащ хлестал по голенищам сапог, сумка била по бедру. Встречные слуги провожали его взглядами. Джекейрис только прибавил шагу, чувствуя, как ускользает сквозь пальцы время.       В спешке забыв постучать, он распахнул дверь материных покоев. Она, к счастью, была одна — ни следа принца Деймона. Сидела, склонившись, и водила пером по слабо освещённому свечой пергаменту.       — Ваша милость, — Джекейрис откашлялся, привлекая внимание. Мать не подняла головы, слишком сосредоточенная на письме, лишь поманила его рукой.       Он подошёл ближе, замер около стола, полного бумаг и писем. Вот она, королевская жизнь, грозящая погрести тебя под завалами прошений, мольб, угроз и предложений. Привлекательно только со стороны, а на самом деле участь тяжёлая, неблагодарная и смертельно опасная. Наплоди наследников, чтобы было кому передать престол, но не слишком много: иначе будут распри за наследство. Заимей союзников, но не подпускай их близко: а то предадут в момент уязвимости. Заключай союзы, но не наживай врагов. Правь жёстко, но не жестоко. Не давай в себе усомниться, но будь милосерден и чуток к нуждам народа. Не зазнавайся, но и не ровняй себя с простолюдинами.       — Джейс? Ты что-то хотел, сын мой? — голос матери вывел его из невесёлых, петлёй закручивающихся раздумий. Джекейрис сжал ткань плаща и медленно выдохнул, спешно пытаясь найти верные слова. Когда-нибудь ему править — если, конечно, он доживёт до сего мига, — а, значит, верные слова придётся подбирать постоянно.       — Отправь Люка в Винтерфелл, матушка.       Рейнира отвлеклась от письма. Не торопясь, стряхнула чернила и убрала перо. Потом, наконец, взглянула на сына, возвышающегося над ней. Джекейрис тут же оглянулся, ища куда присесть, но ничего подходящего кроме кровати в комнате не было. Так что он остался стоять.       — А тебе оставить Орлиное Гнездо и Штормовой Предел?       Это было нерационально. Во владения что Арренов, что Баратеонов лететь было примерно одинаково, но находились они в противоположных сторонах. Маршрут, предложенный ему на собрании, был удобен: сначала в Долину, потом на Север, никаких петель. А Люку оставались близкие и надёжные Штормовые земли. Вот только Джекейрис боялся его туда отпускать.       — Да.       Рейнира встала, держась за спинку стула. Одна её рука по привычке опустилась на живот, но тут же отдёрнулась, другая легла на плечо Джейса, мягко сжав.       — Тебе придётся объяснить, потому что я не вижу причин так поступить.       Джекейрис отвёл взгляд, рассматривая кисточки балдахина над кроватью. Важно было убедить мать, но все мысли, как назло, разбегались подобно зайцам на охоте.       — Вермакс плохо переносит холод, — начал он, понимая, как смешно звучат эти слова. Но его дракон, существо огня, и правда не любил низкие температуры. Не любил он и Драконий Камень, вечно продуваемый всеми ветрами, предпочитая тепло Драконьего логова, что в Королевской Гавани.       Рейнира лишь улыбнулась краешком губ, но ничего не сказала, побуждая продолжить. Джекейрису тут же захотелось прильнуть к ней, спрятаться в материнских объятиях, тихо, уткнувшись в плечо, рассказать всё, что накопилось на душе. Но он был взрослым. Люку такое, может быть, и дозволено, но ему — нет.       — Все знают, что лорд Боррос — тот ещё упрямец, и я не уверен, насколько он чтит клятвы своего рода. Люку не достаёт как дипломатического изящества, так и изворотливости, и против Баратеона ему нечего поставить. Старки же всегда славились верностью — они поддержат нас в любом случае. Пусть на Север дорога и неблизкая, Люку там будет безопаснее.       Рука, лежащая на плече, исчезла. Вместо этого Рейнира обняла себя, и на лицо её легла тень задумчивости.       — Развернись боевые действия, долго придётся ждать подмогу от Старков. А Штормовой Предел близко — и если он поддержит Эйгона и его мать, нам несдобровать. Сейчас важнее заручиться поддержкой Баратеонов, а Люка могут не принять в расчёт из-за возраста.       Мать склонила голову, но всё ещё молчала. Она казалась такой хрупкой и одновременно сильной, выкованной из настоящей валирийской стали. И Джекейрис тут же почувствовал вину, пусть и не знал за что. Просто хотелось всё исправить, сделать так, чтобы матушка не тревожилась, чтобы улыбка никогда не сходила с её лица, чтобы ей никогда не приходилось смотреть, как умирают близкие сердцу люди.       — Мне неспокойно, Ваша Милость, — наконец признался он. — Боязно отправлять Люка к Баратеонам.       Жаль, что Семеро не наградили его даром предвидения как Дейнис Сновидицу, ту, что спасла род Таргариенов от гибели в огне Рока. Его опасения были лишь неясными страхами обеспокоенного брата, а не чёткими знамениями.       — Видит Матерь, хоть с твоим воспитанием я справилась верно. Пусть порой я и забываю, что ты уже взрослый мужчина, а не ребёнок, цепляющийся за мою юбку.       Теперь на плечи Джекейриса легли обе её руки. В голубых материнских глазах вспыхивали фиолетовые искры, во взгляде сияла гордость и необъятная нежность.       — Пора и тебе принимать решения, сын мой. Я верю, что ты сможешь склонить на нашу сторону лорда Борроса.       Джекейрис прикрыл глаза. Решение всё ещё казалось ему неоправданным и поспешным, но противиться скребущей тревоге он не мог.       — Я дописала письма. Пойдём, провожу вас с Люком.       Обратно они спешили не сильно. Джекейрис перебирал в уме тяжёлые мысли, теперь одолевающие его постоянно, отходящие в тень лишь на краткие мгновения сна. Он страшился будущего, неизбежной войны. Рейнира держала на губах вежливую улыбку, одаривала ею всех встречных, но пальцы на скрученных пергаментах сжимала крепко. Её тоже терзали страхи.       Люк уже ждал их. Стоял у каменного парапета, не зная, чем занять руки.       — Ма… Ваша Милость, — он нервно улыбнулся, и внутри Джекейриса всё сжалось от мысли о том, насколько мал и всё же храбр его брат.       — Ты полетишь в Винтерфелл, Люцерис.       Вот так. Полное имя, приказ, а не просьба. Люк раскрыл глаза, и все слова возражения застряли у него в горле.       — А ты, Джекейрис, в Штормовой Предел, а потом — в Орлиное Гнездо.       Люк всплеснул руками.       — Я что, тут один когда-либо видел карты?       Джекейрис, не обращая на брата внимания, принял два послания, осторожно убрал их в сумку.       — Если и менять маршруты, то почему в Долину лечу не я?       — Боюсь, малютка Арракс не взлетит на Копьё Гиганта, — не удержался Джекейрис. Мать тут же неодобрительно посмотрела на него, а Люк вспыхнул, но так ничего и не сказал.       Матушка заставила их поклясться на «Семиконечной Звезде». Не то чтобы Джекейрис планировал с кем-то сражаться, но… всякое могло произойти. Потому он и хотел обезопасить брата.       Перед тем как оседлать Вермакса, он крепко обнял Люка, молясь Семерым, чтобы это объятие не оказалось вдруг их последним. Брат, кажется, думал о том же: прижался и уткнулся лбом в плечо.       А потом их пути разошлись. Джекейрис полетел на юг, а Люцерис на жемчужно-белом Арраксе — на север, в мёрзлые и неприветливые земли, которые, пожалуй, всегда были честнее обманчивой южной жары.       Джекейрис любил летать, пусть делал это не так уж и часто, слишком занятый учёбой, чтением и тренировками с мечом. Он хорошо чувствовал Вермакса, и тот платил той же монетой — слушался и уважал. И всё же полного взаимопонимания, единения душ, как у матери с Сиракс или Деймона с Караксесом у них не было. Может, для того требовалась чистая Таргариенская кровь, кто знает. Может, всё сильнее размывалась связь драконов с Древней Валирией, всё больше становились они просто умными животными, а не существами божественными.       Далеко внизу стелилась спокойная гладь Узкого моря. Где-то слева за горизонтом прятались Вольные Города, полные свободы и пороков. Справа Королевские земли медленно перетекали в Штормовые, тёмные лесные просторы крыли скалы. Когда догорел закат и опустилась ночь, Вермакс обогнул Сапфировый остров и взял прямой курс на родовой замок Баратеонов — Штормовой Предел.       Воды Тартского пролива были неспокойны, и небо гневалось. Джекейрис ласково, успокаивающе погладил Вермакса по алому гребню, когда они влетели под секущие косые струи ливня. Сквозь пелену дождя он едва видел, куда они летят; лишь изредка молнии разрезали непроглядный мрак, выхватывая из темноты отдельные участки суши. Буря разыгралась не на шутку, и Джекейрис даже подумывал повернуть назад, сесть на Сапфировом острове и переждать непогоду.       Но вскоре показался утесистый мыс Дюррана, увенчанный башенной громадой замка. Его огни чуть разгоняли мрак, так что Джекейрис, заложив крюк, отправил Вермакса на снижение. Лежащее в сумке послание занимало все его мысли: как убедить лорда Борроса, как склонить на свою сторону? А если зелёные уже выслали своего гонца? Вдруг он опоздал и вместо радушного приёма его ждёт ловушка?       Было не поздно ещё развернуться, но Джекейрис отмёл эти мысли. Он не был трусом, и свою участь примет с гордо поднятой головой, пусть даже ею будет кинжал в спину.       Под ливнем его одежда совсем промокла — славно было бы, позволь Баратеон остаться на ночь после переговоров. А утром он со свежими силами полетит в Долину Аррен, при необходимости сделав остановку на Драконьем Камне. Вдруг будет что сообщить Чёрному Совету. Плохие вести он приносить совершенно не хотел.       Только заходя на посадку Джекейрис заметил неладное. Во дворе замка, скудно освещённом, металась большая тень.       Вермакс сел мягко, взметнул крыльями веер брызг и склонился, позволяя Джекейрису соскользнуть со спины. Тот, спрыгнув, устоял на ногах и кивнул подбежавшим слугам. Раньше, при короле Джейхейрисе, Таргариены часто навещали этот замок, будучи связанными кровными узами, так что драконам не дивились.       Дождь будто только усилился, стоило ему приземлиться. А потом ночь совсем рядом разогнало пламя огромного дракона, почуявшего сородича. Джекейрис резко развернулся и тогда увидел: то была знакомая драконица.       То была Вхагар.       Вхагар, чьего наездника он знал прекрасно.       И вряд ли она оказалась бы здесь одна.       Но отступать было нельзя, даже если он и опоздал.       Сжав руку на рукояти меча, Джекейрис шагнул к безучастным стражникам.       — Принц Джекейрис Веларион. Прибыл с посланием лорду Борросу от королевы.       Знали ли в Штормовых землях, что король Визерис, его дед, умер? Знали ли, что Эйгон с подачи матери и деда-десницы узурпировал трон?       И все же прямо во внутреннем дворе ему голову не снесли, что не исключало такого исхода далее.       С плаща текло прямо на камень замка, но Джекейрис держал голову высоко и гордо. Не пристало ему стесняться мокрой одежды, когда речь шла о будущем Семи королевств.       Следуя за стражей к главному залу, Джекейрис думал о том, чего ему ожидать. Он не был глупцом: раз Вхагар здесь, то Эймонд тоже прилетел за клятвой верности от имени зелёных. И наверняка её уже получил. О лорде Борросе Джекейрис знал мало — тот предпочитал сидеть в своём замке и на празднования в Королевскую Гавань приезжал редко, — и всё же у него было несколько вошедших в брачный возраст дочерей. Мог ли Эймонд согласиться на брак, чтобы заручиться поддержкой Штормовых земель? Вполне.       Джекейрис мог бы поступить так же. Вот только он был обручён — матушка единым взмахом руки связала их с Люком судьбы с кузинами. И он не знал, было ли это разумно. Корлис и Рейнис влиятельны, но не вечны. Когда-то именно Джекейрису становиться королём, а Люцерису — лордом Дрифтмарка.       Может, проще было бы, если бы мать и королева Алисента не разругались да выдали за него Хелейну. Она ему нравилась — со всеми её странностями и увлечениями. И союз у них мог бы выйти крепким и успешным. Скрепили бы две кровных линии и раздора в королевствах, глядишь, и не было бы.       С Бейлой у него тоже сложились хорошие отношения. Они уважали друг друга, всегда могли найти тему для разговора… но не больше. Особых чувств между ними не вспыхивало, да Джекейрис и не стремился к этому. Думы его занимало совсем другое.       Двери в Круглый Чертог были распахнуты. Джекейрис, высоко держа голову, шагнул внутрь. Там было тускло и мрачно; Баратеоны никогда не славились страстью к роскоши и излишествам. Суровая аскетичность взрастила их настоящими воинами, но не дала нужного изящества и дипломатичности.              — С королевским посланием прибыл принц Джекейрис Веларион, — громыхнул один из стражников, привлекая внимание лорда Борроса, развалившегося на каменном троне. До того он вёл разговор с кем-то стоящим в стороне.              Джекейрис знал, кто там стоял. Но головы не повернул.              — Одно королевское послание я уже получил, — лениво отозвался Баратеон. — Юный король так часто меняет мнение или мы снова делимся на семь независимых королевств?              Слева послышался смешок, но Джекейриса занимало другое: одной этой репликой лорд Боррос практически обозначил свою позицию. Показал, на чьей он стороне.              — Я говорю от имени королевы Рейниры Таргариен, законной наследницы своего отца, короля Визериса, — его голос звучал ровно и чётко, и Баратеон на секунду, кажется, замешкался.              — И что же в послании?              Джекейрис вручил пергамент стражнику и застыл в ожидании. На периферии зрения мелькало бледное пятно волос, и он, не в силах бороться с искушением, чуть повернул голову и на миг скосил взгляд.              Конечно, там был Эймонд. Стоял рядом с одной из Баратеоновских дочерей и насмешливо улыбался. Он не изменился: повязка на глазу, шёлк серебристых волос, тёмный плащ. Меч в ножнах. Джекейрис инстинктивно сжал рукоять своего.              И подумал вдруг, что изменилось бы, будь на боку у Эймонда Тёмная Сестра, а у него самого — Чёрное Пламя. Если бы они оба обладали легендарнейшими валирийскими мечами, кто бы вышел победителем в поединке? Метнулся к той самой запретной мысли, где они король и десница. И тут же отогнал её.              Жар пополз по шее, и пальцы на мече сжались ещё сильнее. Лорд Боррос, безуспешно уставившись в послание, затребовал мейстера — Джекейрису пришлось прикусить щёку, чтобы сдержать самодовольную улыбку.              Эймонд же не скрывался — открыто усмехался, чуть склонив голову, и лучился удовольствием от такой безграмотности. А когда поймал взгляд Джекейриса, то прищурился и оскалился; меж приоткрытых губ на мгновение мелькнул острый кончик языка.              Лорд Боррос, услышав слова мейстера, тяжело задышал, словно это он проделал долгий путь от Драконьего Камня верхом на драконе, а теперь стоял тут, мокрый и промерзший насквозь.              — Смеете напоминать мне о клятвах моего отца? О родственных связях, некогда связывавших наши семьи? — он чуть наклонился и повёл плечами, будто весь зал ему был мал и жал в груди. — Свою тётку, мать Рейнис, я в глаза никогда не видел, а вот король Эйгон предложил мне новый брачный договор.              Джекейрис метнул взгляд в Эймонда, который улыбался с издевкой, смотрел прямо на него, не отрываясь, не отвлекаясь. Значит, предчувствие его не подвело. Брачный договор. Эйгон женат на сестре, и много ума не надо, чтобы понять, кто среди детей Алисенты остался свободен. И вряд ли речь шла о Дейроне, засевшем в Староместе.              — Если я выполню условия, какую из моих дочерей ты возьмёшь в жёны?              Повисла тишина. Джекейрис смежил веки, раздумывая, не желая встречаться глазами с Эймондом. От его ответа зависело многое. Он уже не мог брать себе невесту — спасибо матушке, — как и Люк. Но в семье их было не двое…              — Сам я наречён, но мой младший брат Джоффри будет счастлив стать мужем одной из ваших красавиц-дочерей, милорд. Он пусть и мал ещё, но храбр, умён не по годам и всегда… смотрит в оба.              Баратеоновские дочери прижали узкие ладошки ко ртам, пряча улыбки, но Джекейрис видел, как трясутся их плечи от смеха. И лорд Боррос тоже видел. Сглотнув, уставился на дочерей, явно очарованных — так и стреляли взглядами в Джекейриса, а одна даже подмигнула ему.              И вот в чём проблема: Баратеоны всегда были воинами, а не дипломатами. На поле боя они чувствовали себя лучше, чем в комнате переговоров. Потому Боррос Баратеон, истый сын своего дома, умыл руки.              — Почему бы нам, принцы, не отужинать вместе? — и сразу будто преобразился: хмурость сменилась показным добродушием. — Такие дела не стоит решать с наскоку, да и негоже заставлять принца Джекейриса стоять в мокром.              Джекейрис опустил взгляд — с него на каменные плиты натекла приличная лужа воды. И тут же отозвался пустой желудок, уговаривая остаться.              — Почту за честь насладиться радушием вашего дома, лорд Боррос, — прошелестел Эймонд, но в тоне его сквозила едва прикрытая издёвка. Джекейрис же благодарно кивнул.              — Вам покажут покои, а потом проводят в трапезную, милорды, — и Баратеон был таков. Он явно радовался, что не нужно решать сложной вопрос прямо сейчас, что можно отложить его на неопределённый срок. Завтра, не дай Семеро, потащит их на охоту.              Если так и случится, то Вермакс легко перекусит лорда пополам.              Джекейрис потряс головой, прогоняя глупые мысли, и последовал за одним из стражников, настойчиво игнорируя взгляды что Эймонда, что Баратеоновских дочерей. Взгляды примерно одинаковые.              Комната, в которой он оказался после нескольких лестниц и закручивающихся коридоров, не отличалась роскошью, в отличие от покоев в Королевской Гавани. Добротно стёсанная широкая кровать, шкаф, камин. На полу — никаких шкур, только неясного цвета тонкий ковёр, совершенно не хранящий тепло. Со всеми ли гостями так обращались или он заслужил «особое» отношение своим внезапным появлением?              Внезапно захотелось увидеть комнату Эймонда, сравнить условия, но Джекейрис оборвал себя, снимая промокший плащ. Дублет, к счастью, был почти сухим; хотя служанка принесла сменные вещи, он хотел остаться в цветах рода. Сменил только сапоги, в которых всё ещё хлюпала вода.              Погода за окном и правда не собиралась униматься. Джекейрис прижался лбом к прохладному стеклу, по которому лупили косые струи дождя, и медленно вдохнул, пытаясь упорядочить бурю в голове. Короткий разговор в тронном зале стоил ему всех сил — если такова участь королей, то он был не уверен, хочет ли этого. И всё же положение было зыбким. Ни чёткого отказа, ни точного обещания. Тягостное ожидание, часы тревоги, грядущая ночь. Ночь в одном замке с Эймондом Таргариеном. А Джекейрис помнил, что случилось в последнюю ночь, когда они были в одном замке. И не знал, хочет ли повторения.              В дверь робко постучали. Джекейрис бросил последний взгляд на меч, который он оставил на кровати — жест доброй воли — и вышел из комнаты, бросив плащ сушиться у камина. Служанка прошмыгнула мимо него в покои, чтобы, видимо, позаботиться о мокрой одежде. Тот же стражник, что и провёл сюда, молча пошёл в обратную сторону, вниз по лестнице и в трапезную, из которой уже слышались громкие разговоры. Джекейрис невзначай дотронулся до кинжала, который он, в отличие от меча, оставил при себе. На всякий случай. Для безопасности.              — О-о, милорд Веларион! — стоило ему только зайти в залу, как раздался голос лорда Борроса, уже явно захмелевшего. — Что-то вы припозднились! Но ничего, мясо всё равно ещё не подали.              Джекейрис опустился на стул рядом с одной из дочерей лорда, кажется, той, что подмигнула ему — и, только подняв голову, понял, какую ошибку совершил. Прямо напротив сидел Эймонд, сидел и ухмылялся, сверкая единственным глазом. Он тоже снял плащ, оставшись в своём неизменном угольно-чёрном облачении. И Джекейрис знал, насколько быстро при желании расстёгиваются все ремни на нём.              Желая прогнать крамольные мысли, он схватил стоящую рядом чашу с вином и пригубил, тут же поворачиваясь к сидящей рядом девушке. Сам же лорд Баратеон смеялся, пил и совершенно не обращал внимания на своих гостей, что, может, и к лучшему было.              — Миледи, — улыбнулся Джекейрис тут же зардевшейся девушке.              — Флорис, мой принц.              — Чудесное у вас имя, миледи. Не томит ли вас Штормовой Предел?              Ведя неспешную беседу и ужиная, Джекейрис не смотрел на сидящего напротив, хотя чувствовал, как прожигает в нём дыру пронзительный взгляд. Флорис рассказывала о своих сёстрах, о том, что вместе их всех кличут Четырьмя Штормами, о завораживающе дикой природе своих земель. Она была на диво прекрасна, пусть и слегка легкомысленна, но сердце Джекейриса совсем не трепетало от её тонкой, изящной красоты (что было редкостью среди Баратеонов, суровых и будто вытесанных из камня) — ни одну струну души не задели сладкие улыбки и томные взгляды.              Что-то в нём сломалось давным-давно. Сломалось безвозвратно. Теперь его привлекала только опасность: рука на шее, меч у горла, укусы до крови. Смерть, нежно дышащая в затылок. Безумие, стоящее у порога и зовущее за собой.              Безумие и величие — две стороны одной монеты.              Флорис, кажется, задала ему вопрос, но Джекейрис совсем потерялся в своих мыслях, расслабившись от вина и отогревшись в тепле залы. Поэтому лишь улыбнулся и поспешил заняться только что принесённым мясом, обжигающим язык, острым от специй.              И едва не подавился, когда его голени коснулся носок чужого сапога. Стол в трапезной был длинным, но узким, так что не приходилось теряться в догадках, кто пытается привлечь его внимание. Но Джекейрис не поднял взгляд, лишь снова обратился к Флорис.              — Думаю, вам пришлась бы по душе Королевская Гавань.              Теперь носок сапога поднялся чуть выше, мимолетно погладил, и Джекейрису пришлось собрать всю силу воли в кулак, чтобы не вздрогнуть и не метнуть уничижительный взгляд напротив. Но Эймонд явно этого и добивался. Он просто обожал выводить его из себя: оскорблениями ли, стычками на тренировках или в пустых коридорах. Впитывал в себя гнев, ненависть, презрение и становился только сильнее, упрямее, настойчивее. И всегда добивался своего.              — Ах, если бы батюшка позволял нам выезжать дальше Путеводной, — Флорис чуть склонилась к нему, и Джекейрис едва не отшатнулся, надеясь, что ей не придёт в голову смотреть под стол.              Давление усилилось, к внутренней части бедра прижалась пряжка на щиколотке сапога, и Джекейрис стиснул зубы, тут же теряя нить разговора. Флорис, к счастью, этого не заметила, продолжая щебетать о том, как отец пытается устроить им с сёстрами замужества.              Краем глаза он всё же взглянул на Эймонда — не смог удержать себя. Тот смотрел в упор; ноздри трепетали от то ли ярости, то ли ещё чего, уголок губ дрожал в самодовольной ухмылке. Джекейрис знал, что когда он улыбается — зло ли, искренне, — то на щеках вытягиваются впадины ямочек, придавая скуластому Эймонду преступно очаровательный, соблазнительный вид. Ему на удивление шла улыбка, разительно преображала хмурое лицо, на котором обычно играла лишь язвительная, злобная ухмылка.              — Милорд? — капризно протянула Флорис, и теперь Джейкерис и правда вздрогнул, выныривая из мыслей, полных ямочек, нежных улыбок и прочих крамольностей. Эймонд, словно прочитав эти мысли, оскалился и, кажется, чуть сполз со стула, чтобы притереться ногой ближе, надавить сильнее. Он явно провоцировал, а Джекейрис привык не поддаваться.              Потому свёл колени, зажимая ногу Эймонда меж своих, и со светской улыбкой повернулся к Флорис, игнорируя расползающийся в животе жар. В голове шумело от вина и зарождающегося возбуждения, но игра стоила свеч. Даже если в процессе сгорит не один город.              — Да, миледи?              — Вам нравится ваша наречённая, милорд?              Баратеоновские девицы всегда лезли напролом. Там, где другие смутились бы, постеснялись спросить, они смотрели в упор и не скрывались за тонким кружевом подтекстов и намёков.              — Леди Бейла несомненна умна и прекрасна, — осторожно отозвался Джекейрис, прячась за чашей вина от настойчивого взгляда. Взглядов. — Однажды она станет мне превосходной супругой.              Флорис поджала губы. Если она и ожидала, что Джекейрис недоволен помолвкой и начнёт вдруг ей жаловаться — что было бы совершенно недальновидно и мелочно, — то она просчиталась.              — Наш принц свято блюдёт свои клятвы, миледи, — внезапно заговорил Эймонд, вкрадчиво и неторопливо, полностью завладев вниманием как Флорис, так и самого Джекейриса. — Тщетно вы расточаете улыбки, сердце милорда уже занято.              Его сапог сильнее вдавился в ляжку Джекейриса, тут же сжавшего зубы, чтобы не выругаться или чего похуже. Эймонд был невероятно доволен собой: может, из-за вида стремительно краснеющего Джекейриса, может, из-за побледневшей от шока Флорис. В любом случае он снова вернулся в свой образ сеятеля раздора и правил балом умело.              — Не гневайтесь на принца Эймонда, миледи, — Джекейрис улыбнулся ей ласково, как ребёнку, — он сегодня выпил лишнего.              Это было правдой. Весь ужин Эймонд мало ел, ни с кем не разговаривал — Джекейрис даже не запомнил, какая из девиц была ему предназначена — и всё время доливал себе в чашу, сверля их двоих взглядом и пытаясь вывести из себя. Что на него нашло, было непонятно.              Джекейрис развёл колени и столкнул чужую ногу, упирающуюся в него. Эймонд тут же выпрямился на стуле и оскалился. Казалось, сейчас он схватит со стола нож и всадит кому-нибудь в глазницу, да ещё и провернёт там. Но вместо этого он встал — со скрипом проехались по камню ножки стула, — высоко поднял чашу и обратился к лорду Борросу, прерывая все ведущиеся за столом разговоры.              Тут же вспомнился другой его тост, на семейном ужине. Хлопок по столу, едкие слова, усмешка. Неприкрытый вызов.              — Давайте выпьем за ваших, милорд, дочерей. Пусть живут они как королевы и бед не знают.              Джекейрис выпил вместе со всеми, но ухмылку подавить не смог. Смело желать девушкам доли королев, когда ни одна из них не бывала счастлива.              Алисента, чьи действия разрывают страну на части.              Алисанна, пережившая почти всех своих детей.              Несчастные шесть королев Мейгора.              Рейнис, погибшая в Дорне вместе со своим драконом.              Висенья, нелюбимая и ожесточившаяся.              Все они вряд ли хотели такой судьбы, но Семеро распорядились иначе. Джекейрис подумал вдруг о матери и о Хелейне. Что принесёт титул им? Безумие, многочисленные потери, мучительные смерти? Это были страшные мысли, но отгонять их нельзя было.              И всё же за столом тост Эймонда приняли радушно, девицы зарделись и защебетали пуще прежнего, но Джекейрис совсем помрачнел, снедаемый тревогой. Что происходило на Драконьем Камне сейчас? В безопасности ли матушка? Не послали ли из Королевской Гавани людей, чтобы её устранить?              А он сидел здесь, пировал, пока снаружи бушевала буря. Думал непростительное о своём враге. Расточал улыбки и комплименты.              Где там Люцерис? Нашёл ли место для отдыха? Жив ли вообще? И не узнаешь, пока не вернёшься на Драконий Камень.              Внезапная мысль вдруг пронзила Джекейриса молнии подобно. Ведь именно Люк должен был лететь сюда, в Штормовой Предел. Принял бы его радушно Баратеон или выставил прочь? И… что сделал бы Эймонд, у которого были свои счёты с Люком? Думать об этом не хотелось. Может, и правда он уберёг брата от опасности, почуял надвигающуюся беду. И как бы теперь самому не угодить в ловушку, когда речи так сладки и ночь длинна.              — Час поздний, — снова молвил Эймонд, теперь уже без вина. — А дорога утром неблизка. Позвольте покинуть вас, лорд Боррос.              Баратеон лишь махнул рукой, не отрывая взгляда от своего гигантского, наполненного до краёв кубка. Эймонд не стал ждать — бросил пустой, ничего не значащий взгляд на Джекейриса и стремительным шагом вышел из трапезной. Тот тоже хотел было уйти, извинившись перед Флорис, но её отец вдруг ожил и подозвал к себе. Джекейрис повиновался, и на плечо ему упала тяжелая ладонь, пригибая ниже.              — Хороший ты парень, принц, — громыхнул лорд Боррос прямо в ухо. — Иметь тебя в зятьях славно было бы, не то что этого одноглазого хлыща. И девочкам моим ты приглянулся.              Джекейрис неловко улыбнулся: он и понятия не имел, что делать. Но, к счастью, Баратеон быстро потерял к нему интерес и вернулся к своему кубку, так что выскользнуть незамеченным из залы оказалось легко.              Он думал почему-то, что за дверьми ждёт Эймонд. Но там было пусто. И в коридорах к покоям никто не встретился, кроме пары слуг.              Может, и к лучшему. Надолго эту связь затягивать было опасно — как бы не захлестнулась она петлёй вокруг шеи.              В покоях трещал камин и стало заметно теплее, чем час назад. Джекейрис опустился в кресло и со вздохом откинул голову на спинку. Только теперь он позволил себе немного расслабиться, отпустить тревогу и напряжение, железными обручами стягивающие виски. И с каждым днём становилось только хуже.              В голове ещё немного шумело, не позволяя упасть в пучину терзаний. Но вечно ведь не будешь прятаться в хмелю — ни к чему хорошему это не приведёт. Стоило лишь взглянуть на Эйгона, который всегда искал ответ на дне бутылки.              Хотя это, пожалуй, плохой пример. Эйгон теперь, пусть и узурпатор, но король. Если пьянство помогло бы вернуть трон, то Джекейрис готов быть добровольцем.              Он растёр ладонями лицо, прогоняя бредовые мысли. Думать о политике совсем не хотелось. Вернётся на Драконий Камень — тогда и будет об этом рассуждать. А пока что стоило насладиться последними минутами покоя, пока воздух так и трещал от неминуемой войны.              Только бы лорд Боррос всё-таки выбрал сторону. И желательно сторону чёрных, иначе их положение пошатнётся. Старки далеко, Арренам спускаться с гор — а Баратеоны под боком, им до Королевской Гавани всего ничего. Только бы поддержали, только бы помогли.              Что значили те слова в конце ужина? Раз уж он сам Баратеону понравился, то и остальная семья тоже? Или алчность победит, и «одноглазый хлыщ» предложит более?              Это были вопросы без ответа, тяжкие, изматывающие. Он сделал всё, что мог; теперь оставалось лишь ждать. Ждать и надеяться на благоприятный исход, молить Семерых. Стараться не изводить себя бессмысленно и бесконечно.              — Я так и слышу твои мысли, — раздался голос прямо за спиной; усилием воли Джекейрис заставил себя не вздрогнуть. — Чью же сторону примет лорд Идиот?              — Полагаю, раз ты здесь, то стражники у моих дверей мертвы?              — Как низко с твоей стороны так думать обо мне, мой принц, — Эймонд всё стоял за спиной. — Ни у твоих, ни у моих дверей нет стражи. Думается мне, этот олень надеется, что мы переубиваем друг друга ночью, а кто выживет, того он и поддержит.              Джекейрис хмыкнул. Какое простое, а, главное, изящное решение.              — И что же, ты пришёл меня убивать?              Он ожидал, что к горлу прижмётся лезвие кинжала. Одно движение — и хлынет кровь. Джекейрис даже хотел этого: легко умереть, не думать больше о грядущей войне, не страдать от своих мыслей. Пусть то и был эгоизм чистой воды.              Вместо кинжала шеи коснулись холодные пальцы, вызывая мурашки. Спинка кресла не была высокой, а Эймонд — да, так что он перегнулся через неё. Водопад серебристых волос упал Джекейрису на плечо, ледяные пальцы сменились ладонью, обхватившей за горло. Он вжался затылком в кресло, сильнее обнажая шею.              — Кто будет разгонять мой мрак, если я убью тебя? — промурлыкал Эймонд, перебирая пальцами другой руки его волосы. — Знаешь ведь, что про Таргариенов говорят: мы рождаемся, а боги подбрасывают монету. И мою от опрокидывания в безумие удерживаешь лишь ты.              Джекейриса прошиб холодный пот. Слова Эймонда его не на шутку встревожили, испугали даже. Это было ненормально, неправильно, нездорово. Всё катилось под откос слишком быстро. Очень скоро та связь, та созависимость, что случайно образовалась между ними, станет разрушительной. Им никак не оказаться на одной стороне — слишком много лет вражды, ненависти и обид. Между их матерями, между ними самими. В конце концов кто-то умрёт. И тогда другой разрушит мир.              Но мысли у него в последнее время вечно расходились с действиями. Иначе почему он сжал в кулак белые пряди и потянул на себя, заставляя Эймонда склониться ещё ниже? Тот прижался щекой к его уху, зубы сомкнулись на мочке, и Джекейрис едва удержал позорный всхлип.              Он не ответил. Казалось, если проигнорировать, притвориться, что ничего не было сказано, то так и будет. Да и не знал он, что ответить на такое.              Поэтому тихо вздохнул и встал с кресла. Подошёл к окну. Шторм бушевал, дождь чертил на стекле извилистые водные дорожки. Сквозь шум ливня, кажется, слышался рёв Вхагар. Вермакса-то завели в пустую конюшню, а вот для гигантской драконицы достаточно просторного помещения не нашлось. Вот и пришлось оставить её во внутреннем дворе мокнуть.              — Многие вас уже поддержали? — проронил Джекейрис просто чтобы заполнить пустоту. Иначе он развернётся, не в силах себя сдержать, и лучи рассвета встретят их в ворохе простыней.              — Мне казалось, мы враги, — глухо отозвался Эймонд. — С чего мне раскрывать наших союзников?              — И то верно.              Повисла тишина. Казалось, нет больше тем, которые они могли бы обсудить — каждая из них сводилась к войне. Но тут Джекейрис кое-что вспомнил.              Он развернулся к Эймонду: почему-то важно было видеть его реакцию. Тот стоял, оперевшись на спинку кресла. Волосы его, не убранные привычно назад, мягкими волнами лежали на плечах, падали на грудь. Огонь камина бросал на них рыжие отблески. И не было привычной ухмылки на лице — лишь напряжение и непонятный страх.              Впрочем, страшно было им обоим.              — Вместо меня, — начал Джекейрис, сцепив руки в замок, — сюда должен был лететь Люк. Но у меня было плохое предчувствие, и я вызвался сам. Что… — он сглотнул, пытаясь облечь свои тревоги в слова, — что бы ты сделал с ним?              Уголки губ Эймонда чуть приподнялись в знакомой усмешке. Он прищурил глаз и склонил голову на бок, будто рассматривая невиданного зверя, привезённого с Летних островов.              — Мы бы с малышом Люцерисом знатно развлеклись, — проворковал он, неприятно улыбаясь. — Вхагар иногда полезно размять крылья.              Джекейрис широко распахнул глаза и задышал часто-часто, словно сам был прямо перед пастью полуторавековой драконицы. Всё же существовала эта особая, незримая связь между драконом и наездником, роднившая их, крепко стягивавшая. Так и кровожадность Эймонда роднила его с Вхагар.              — Но я рад, мой принц, что Люцериса здесь нет. Развлекаться с тобой мне нравится гораздо больше.              Эймонд обошёл кресло. Джекейрис попытался было отступить назад, но там была стена и прорезь окна — так что он шагнул в пасть к хищнику. Схватил за ремень дублета и притянул к себе, поцеловал первым.              Может, его монета при приземлении тоже упала безумной стороной?              Все мысли вынесло из головы штормовым ветром. Хотелось лишь целовать, вжиматься ближе, держать крепче. Эймонд был выше, но по силе они были равны. И уступать не любили оба.              Джекейрис обхватил лицо Эймонда ладонями, до боли вжимая пальцы в острые скулы. Тот притянул его к себе за талию, совершенно не оставляя пространства между, словно пытаясь вытеснить весь воздух: из комнаты, из их лёгких. Оставить лишь жгучую, всепожирающую страсть.              Что он делал? Целовал того, кто мог бы убить его младшего брата. И наслаждался этим.              Никогда раньше Джейкерис не испытывал такой ненависти к себе. Такой ненависти к нему. Но он не мог остановиться, он заходил в эту ловушку раз за разом, он провоцировал сам, тщательно расставляя приманку. Зачем иначе более фамильярно, чем нужно было, беседовал с Флорис? Зачем шутил и улыбался? Пытался древним как мир способом вывести на ревность или тешил своё эго?              И то, и другое, пожалуй. Галантность отца и амбиции матери в его крови смешались во взрывоопасную смесь.              С губ Эймонда сорвался короткий то ли вздох, то ли стон. И не было в тот момент на свете звуков прекраснее. Джекейрис погладил его по щеке, поднял пальцы чуть выше — к повязке — и мягко потянул её, намереваясь снять. В прошлый раз это было ему позволено, так что и сейчас он хотел видеть лицо Эймонда таким, какое оно есть: неприкрытым, настоящим. Уязвимым.              Но тот отшатнулся и прижал ладонь к левой глазнице поверх повязки. Джекейрис хотел было извиниться, но слова застряли у него в горле.              Каждый миг ощущался как лезвие меча, заносимое палачом над их головами. Они смотрели друг на друга — ошарашенные, испуганные. Непонятно чем.              Потом Эймонд снова усмехнулся, надевая свою привычную маску, и внутри у Джекейриса всё заледенело. Всё шло ужасно, ужасно неправильно, и он не знал, что с этим делать, как исправить. Чувство было такое, словно его вышвырнули в Лунную Дверь.              — Ты ведь понимаешь, — бросил вдруг Эймонд, снова подходя ближе. В его взгляде мерцало что-то хрупкое, — что ни из твоей матери, ни из моего братца не выйдет достойного правителя? А если они начнут грызться между собой как бешеные псы, то мы все умрём.              Джекейрис лишь распахнул глаза. Он не хотел думать об этом. Он боялся думать об этом.              — Они оба разрушат нашу страну. Они уже это делают.              — Это не так, — Джекейрис еле заставил внезапно пересохшие губы шевелиться. — Из моей матери выйдет достойная королева.              — Ты себя-то обмануть этим не можешь, а меня — тем более, — ладонь Эймонда легла ему на шею, заземляя, успокаивая. — Мы оба знаем правду.              — И что ты предлагаешь?              Внутри всё замерло. Он жаждал услышать ответ, и в то же время страшился его.              — Она не должна править. Ты должен.              — Я лишь наследник, пока она жива.              Пока.              Эймонд гордо, счастливо улыбнулся.              — Мы уже обсуждали, помнишь? Ты король, я — десница. Зачем выбирать одну из сторон монеты, когда можно воспользоваться преимуществами обеих?              Он чуть наклонился, чтобы, видимо, поцеловать его, но Джекейрис отвернулся. Сердце его так и грозилось выскочить из груди.              — Никогда я не поддержу убийство моей матери, — выплюнул он. — И никогда нам с тобой не быть на одной стороне.              Он ведь уже предлагал. Тогда, после семейного ужина. Он сказал: «Лети за нами». Эймонд не полетел.              — Я не предлагаю тебе убийство, — Эймонд мягко потянул его за подбородок, заставляя снова посмотреть на себя. В голубом глазу сияли фиолетовые искры, до боли напоминая о матери. — Она может отречься в твою пользу. Лорды охотнее поддержат молодого парня, чем его располневшую родами, утратившую былую красоту мать. А на свою семью я найду управу. Мы…              — Убирайся, — прошипел Джекейрис, игнорируя тупую боль в груди. — Я снёс бы тебе голову за такие слова о моей матери, законной королеве, да вот только меч марать не хочется.              — Дже…              — Ты потерял часть не только зрения, но и слуха? Убирайся из моих покоев, иначе мне придётся по утру обрадовать лорда Борроса твоим трупом.              Его меч лежал на кровати — сделать только шаг в сторону. Кинжал висел на поясе. У Эймонда же не было с собой никакого оружия — ужасная недальновидность с его стороны.              Они всё ещё стояли близко, пальцы Эймонда держали подбородок Джекейриса. Легко было бы поддаться, забыть всё сказанное. Просто позволить себе раствориться в той страсти, что окутывала их совсем недавно.              Но всё прошло. Джекейрис отступил, обнял себя за плечи, ссутулившись. Эймонд дёрнул щекой, стремительно развернулся и выскочил за дверь. Вид у него был такой, словно влепили пощёчину. Распущенные волосы взметнулись кипенно-белой волной.              Лишь когда хлопнула одна из дверей дальше по коридору — их поселили так близко, оказывается, — Джекейрис позволил себе рухнуть в кресло и уронить голову на подтянутые к груди колени. Хотелось кричать. Хотелось сесть на Вермакса и вернуться домой. Хотелось ворваться в чужую комнату, вырвать поганые слова из глотки, заставить поклясться, что это была шутка. Злая, извращённая шутка.              Но Джекейрис знал, что Эймонд не шутил. Потому что его слова не были так уж противны — тщетно скрывать, в глубине души Джекейрис и сам порой так думал. Душил эти мысли на корню, ненавидел себя — но думал. И хотел от этого умереть.              Этой ночью его мучили кошмары. В одних он захлебывался водой и тонул, в других — сгорал заживо. К утру простыни перекрутились и пропитались потом, голова трещала по швам, а во рту пересохло. Погода же только ухудшилась — ветер выл и бросался на окна так, словно готов был вынести стекло одним порывом.              Джекейрис перевернулся на спину, утыкаясь взглядом в потолок. В сером мареве раннего утра комната еле проглядывалась; камин прогорел и стало даже зябко. Он тяжело вздохнул: с такой погодой и сегодня, похоже, не улететь. Полежал немного, прислушиваясь к рёву шторма. Времени было непонятно сколько — солнце пряталось за пеленой грозовых туч, а без него час угадывать что рыбу голыми руками ловить. Но замок, кажется, спал ещё. Ни смеха служанок, ни лязганья доспехов стражи.              Липкость ночных кошмаров сменилась удушающими воспоминаниями вчерашнего вечера. На ум пришли и почти провалившиеся переговоры, и слова Эймонда, и его прикосновения. Но странно было — всё его вчерашнее поведение, дёрганое, отрывистое. Он пусть и гневлив бывал, легко вспыхивал, но всё же отличался рациональностью и хладнокровностью, как бы противоречиво это не звучало. Странно с его стороны было вот так вываливать столь мятежные планы. Будто боялся, что если не сейчас, то потом никогда уже не скажет, что на душе. И сказал всё это резко, как корку запёкшейся крови от раны отодрал. Сказал, когда Джекейрис хотел было снять повязку, закрывающую увечный глаз. Чего ему бояться, если в прошлый раз позволил?              Может, позволил он тогда потому что они оба в уязвимой позиции были: обнажённые душой и телом, распалённые. Тогда скрывать уже нечего было. Незачем. А сейчас он словно стыдился себя, своих мыслей, своих желаний. Стыдился — и всё равно пришёл. А Джекейрис его прогнал.              Он зарылся лицом в подушку, прячась от внезапно нахлынувшей тоски. Всё с ним было не так. Не выходит из него ни сына стоящего, ни мужа верного. Что матери сказать; поддержкой он не заручился, застрял в чужом замке из-за шторма. Как в глаза Бейле смотреть, когда ему милее крепкие мышцы, чем её тонкий стан?              Джекейрис любил свою мать, но не был слеп. И притворяться таковым не желал. Когда каждый за спиной шепчется о его и братьях незаконном рождении, когда у обоих родителей волосы, что серебро, а у них — чистый каштан, невольно сам задумаешься о настоящем отце.              Он любил свою мать — и проклинал её глупость, её непогрешимую веру в свою неприкосновенность. На какую судьбу обрекла она своих детей? Порой Джекейрис даже завидовал младшим братьям, Эйгону и Визерису. В их-то законнорожденности мог усомниться разве что слепой.              Будь они не из королевской семьи, носили бы фамилию Уотерс и прав никаких не имели. А были ли вообще у них права? Если вдруг подойдёт его очередь править, а никто не захочет видеть на троне бастарда? Что скажет Церковь?              Эймонд бы ответил, что в гробу он видел мнение остальных. Что он собственноручно возложил бы ему на голову корону и присягнул тут же. Это была сладко-горькая фантазия, отдающая ядом.              И всё же, какой бы ни была правда, они оставались семьёй. Он умер бы, защищая мать, и умер бы без промедления, потому что нет никого на свете дороже неё. Какой бы королевой она ни была, мать из неё вышла чуткая, любящая, правильная. И лишь это было важно.              На кухне, которую Джекейрис нашёл, чуть поплутав по коридорам, была лишь пара служанок, пунцово краснеющих и бросающих на него взгляды украдкой. Сил улыбнуться в ответ им не было: ночь измотала в конец, в животе неприятно тянуло голодом. Он нашёл кусок холодного пирога, да там и съел его стоя, запивая парным молоком. Доставили из ближайшей деревни к завтраку, наверное.              Утро, как оказалось, было ещё совсем ранним — проспал он пару часов, не больше. Солнце едва перекатилось через горизонт, но видно этого не было — тучи заволокли всё обозримое небо. Джекейрис вышел на пару минут во внутренний двор, залитый водой. Ливень лупил и прекращаться не собирался. Вязкую хмарь прорезали острые пики молний. Улететь, конечно, можно было, но не хотелось мучить Вермакса, ещё молодого, не закалённого боями и непогодой.              Джекейрис заглянул к дракону в конюшню — небольшое, насквозь пропахшее навозом помещение. Вермакс дремал, сложив крылья, и снились ему, наверное, убегающие овцы и напуганные селяне. Или, может, Древняя Валирия, какой она была до Рока.              В углу прикорнул, спрятавшись за воротами пустующего стойла, служка — совсем ещё мальчишка, вихрастый и чумазый. Будить его Джекейрис не стал и к дракону не приблизился, просто вернулся в будто бы вымерший замок. Он понятия не имел, какие в Штормовом Пределе порядки: когда встают хозяева, во сколько завтрак. Поэтому слонялся по коридорам, не находя себе места. Если бы не вчерашняя ссора, пошёл бы к Эймонду, но теперь гордость душила его.              Сеть коридоров и лестниц привела его, наконец, к дверям библиотеки. Массивным таким, покрытым резьбой дверям. Часто ли здесь бывали сами Баратеоны? Да и можно ли было сюда ему, нежданному гостю?              Внутри никого не было — да и немудрено, час ранний, — но свечи были зажжены. Вглубь тянулись шкафы, полные книг. Джекейрис, как завороженный, пошёл по одному из проходов, касаясь пальцами корешков. Для любого из родов иметь большую библиотеку было престижно — даже если туда никто не заглядывал. На Драконьем Камне книг было немного, зато в Королевской Гавани предостаточно. Их и за всю жизнь не перечитать, даже если не отвлекаться на сон и еду.              Джекейрис не то чтобы сильно увлекался чтением, но что-то в книгах его неуловимо привлекало. Тайны ли, скрытые в убористых строчках, истории ли, переносящие в ветхую древность. Спрятанная, тщательно хранимая мудрость, которой люди прошлого хотели поделиться.              И тишина, которую можно было встретить лишь среди книг. Полная неразличимого шёпота столетий, запаха тысяч неизведанных стран. Зовущая за собой в неизвестность. Та, которой легко поддаться, в которой легко затеряться. Манящая, притягательная.              Остановился он в итоге на жизнеописании одного из септонов, живших во времена Джейхейриса Миротворца, — чтиве не очень увлекательном, но почему-то заинтересовавшем. Устроившись на диване так, чтобы пламя свечи достаточно освещало страницы, Джекейрис погрузился во времена правления своего прапрадеда, долгие и процветающие. Вот на кого хотел бы он равняться, однажды взойдя на престол. Вот у кого хотел бы поучиться мудрости и терпению.              Страницы складывались в главы, минуты — в часы. Он совсем растворился в водовороте слов и шуме шторма за окном, да никто его и не искал. Даже если прямо в эту минуту лорд Боррос решал, кого поддержать, Джекейрис не выбрался бы из своего убежища, скрываясь за толщей событий полувековой давности.              Но шаги в коридоре всё же услышал. Стремительная дробь каблуков — сразу понятно, кто решил нарушить его покой. Джекейрис тяжело вздохнул, понимая, что удача покинула его: из всех людей замка подкинула ему самого ненавистного. Или, может, судьба специально сводила их вместе, сталкивала лбами в надежде, что кто-то всё-таки уступит, поддастся.              Двери открылись бесшумно, Джекейрис же сделал вид, что увлечён книгой. Раз за разом его заставали врасплох — но не в этом случае. Долгое время ничего не происходило, и он едва заставлял себя читать строчку за строчкой — что-то о путешествии Джейхейриса и его жены Алисанны по стране, — а не прислушиваться к тому, как мнётся у порога зашедший человек. И голову вскидывать не хотелось: он ведь притворялся, что не заметил вторжения.              Это явно был Эймонд. Вот только почему, Неведомый его забери, он стоял у дверей и молчал?              — Снова пришёл предлагать поднять мятеж? — негромко спросил Джекейрис, устав от тишины. Читать всё равно не выходило; строчки расплывались, буквы скакали как дикие лошади.              — Мне жаль, — так же негромко в ответ. — Я бы тоже разозлился, предложи ты мне свергнуть мою мать.              Это было, конечно, другое. Алисента не имела прав на престол, а Рейнира не узурпировала трон. И всё же что-то внутри смягчилось — Эймонд явно не любил признавать ошибки и переступать через себя ему было трудно. Но всё менялось.              Конфликт, наверное, был исчерпан, потому что больше никто не сказал ни слова. Эймонд, наконец, отлип от дверей и подошёл к книжным шкафам. Джекейрис позволил себе взгляд украдкой — упёрся в кожаный плащ, обтягивающий плечи, взглянул на узкую, опоясанную талию. Ниже смотреть не стал. Эймонд стоял к нему спиной и что-то высматривал на одной из полок. Потом внезапно развернулся; полы плаща взметнулись как вороновы крылья. Джекейрис не успел отвести взгляд и теперь замер, пойманный. Щёки тут же потеплели от разливающегося румянца. Реакция была странной — ведь ему можно было смотреть, правда?              Эймонд сделал пару шагов вперёд. В тишине библиотеки стук каблуков его сапог был отчётливо слышен и словно вторил сердцебиению Джекейриса, в ожидании откинувшегося на спинку дивана. Книгу он держал в руках, но больше не притворялся, что читает.              В воздухе всё ещё искрило напряжение, но теперь его природа сменилась. Как мало времени им требовалось, чтобы забыть обиды — или, скорее, отложить их к другим, закостенелым, пустившим корни ещё в детстве. Настанет день, и они всё предъявят друг другу. Но не сегодня.              Джекейрису хотелось сказать что-нибудь, но все слова вымелись из головы. В который раз он чувствовал себя жертвой, за которой следит из кустов хищник, — вот только на самом деле жертвой он никогда не был. А в реальности схватки двух хищников до добра никогда не доводили.              Они оба тонули в вязкой тишине, мгновения утекали, как вода сквозь пальцы. Эймонд подошёл вплотную, ладонью отвёл в сторону колено Джекейриса, чтобы потом опуститься на пол меж его разведённых ног. Посмотрел цепко и пристально, всю душу вынимая напрочь.              Отложив утратившую всякую привлекательность книгу, Джекейрис чуть наклонился, взял лицо Эймонда в свои ладони. Из такого положения поцеловать его бы не вышло — либо самому на пол стекать, либо того на колени тянуть. Эймонд отчего-то тоже медлил и позволял себя разглядывать: выдающийся подбородок, вздёрнутую бровь, ладонь, лежащую на колене.              — Лорд Олень прячется от меня всё утро, — пробормотал Эймонд, сильнее прижимаясь к удерживающим его рукам.              Джекейрис рассмеялся. Неудивительно, что Баратеон не спешил выносить вердикт. Некстати вдруг вспомнилось, как Деймон снёс голову Велариону. Мог ли так поступить Эймонд, если ему не понравится выбор? Наверное, нет. Он не глуп и вряд ли захочет настраивать против себя всех штормовых лордов.              — И решил, что я тоже тебя избегаю?              Ответом была чуть сильнее сжавшаяся челюсть. В лице же Эймонд совсем не изменился. Сердце Джекейриса болезненно дрогнуло от мысли, что Эймонд никогда не был ничьим первым выбором. Второй сын, он всегда был сам за себя, — никто от него ничего не ждал.              Это были глупые, странные, непрошеные мысли. Порой Джекейрис забывал, что не всех матери любили так, как Рейнира их с братьями. У Алисенты любовь была своеобразной, словно раненой: её саму никто не любил по-настоящему и детям она давала, что могла. И всё же это не было оправданием. Эймонд вырос жестоким и расчётливым — этого у него было не отнять. И свою уязвимую, чуткую часть он прятал так глубоко, что каждый раз, когда она показывалась, щемило сердце. Эта двойственность разрывала их обоих на части. Потому что Джекейрис не мог помочь, не мог исправить. Потому что Эймонд не хотел, чтобы ему помогали. Вот они и ходили по кругу, обжигаясь.              — Кто-то может зайти, — прошептал Джекейрис, смещая руку так, чтобы большим пальцем надавить на нижнюю губу Эймонда. Тот тут же приоткрыл рот и дотронулся языком до подушечки пальца. В его взгляде искрил вызов: зайдут, ну и что?              Что бы сказала матушка, дойди до неё слухи об их связи? Что бы подумала Бейла?              — Ты слишком много думаешь, — невнятно отозвался Эймонд, чуть подаваясь вперёд. Теперь его язык обернулся вокруг фаланги.              Думал Джекейрис и правда много. Тревога сжирала его заживо.              Но действия его всё ещё расходились с мыслями.              Указательный и средний пальцы он тоже засунул Эймонду в рот, прижимая его язык к дну. Тот тяжело сглотнул, не прерывая зрительного контакта, и мягко сомкнул губы. Язык его, мокрый и горячий, коснулся перепонки меж пальцами, надавил, и Джекейрис подавился резким вдохом.              Правый глаз Эймонда теперь больше отливал искрящимся фиолетовым, цветом древних Таргариенов из Валирии. Но левый всё ещё закрывала повязка — Джекейрису очень хотелось её снять, но он не решался, памятуя о вчерашнем всполохе.              С его колена ладонь Эймонда переползла выше, на бедро, и сжала ткань штанов. Джекейрис в ответ глубже толкнулся пальцами, вырывая сдавленный хрип. Что за вид был у него перед глазами: коленопреклонённый, послушный, с блестящими от слюны губами и полыхающим взглядом. Вся его мягкость, конечно, была иллюзией, но иллюзией приятной. Джекейрис позволял себе ею тешиться.              Рука Эймонда потянула за пояс, заставляя сползти чуть ниже, откинуть голову на спинку дивана. Завозилась с пряжкой.              От картинки того, что Эймонд собирался сделать — а это было ясно как день, — Джекейриса накрыло волной жара. Они были в библиотеке — пусть и одни, но в любой момент кто-то мог зайти. Но, честно говоря, им обоим было плевать.              А когда хотел было подтянуть Эймонда к себе, поцеловать его наконец, вжаться в горячее тело, в коридоре раздались шаги.              Эймонд моментально отстранился и исчез в одном из проходов меж шкафов — Джекейрис же едва успел вытереть мокрую руку об обивку дивана и прикрыться книгой, как двери распахнулись. В проёме показалась Флорис; её улыбка светила ярче, чем солнце — что было глупым сравнением, учитывая отвратительную погоду. Джекейрис потряс головой, выметая все мысли, пристойные и не очень. С трудом натянул ответную улыбку.              — Так и знала, что вы здесь, милорд, — радостно воскликнула Флорис, без промедления усаживаясь рядом. Джекейрис изо всех сил вцепился в книгу, надеясь, что девушка ничего не заметит. Стыдно не было — только смешно почему-то.              — А вы успели потерять меня, миледи?              Флорис, склонив голову набок и оглядев его, широко улыбнулась. Она была хорошенькой, даже очень. Тёмно-зелёный цвет платья ей невероятно шёл, подчёркивая глаза. И всё же ничего внутри не ёкало, не дрожало.              — Не скучно вам тут одному?              Джекейрис похлопал ладонью по книге, мол, как может быть скучно в окружении столь бесценных знаний, и подумал было перевести тему на что-то нейтральное. Про погоду спросить или когда намечается обед. У Эймонда же, затаившегося в тенях, были свои планы.              — А принц здесь и не один, — вкрадчиво проговорил он, выходя на свет. Флорис от неожиданности вскрикнула и схватила Джекейриса за руку. Слава Семерым, не за ту, что ещё недавно была исследована языком Эймонда вдоль и поперёк.              Никогда раньше Джекейрис так отчаянно не хотел исчезнуть. Ситуация была патовой: с одной стороны ухмылялся Эймонд, с другой испуганно цеплялась за его ладонь Флорис. И всё же стоило отдать девушке должное — она быстро пришла в себя и солнечно улыбнулась теперь уже Эймонду. Так улыбаются опасным зверям либо храбрецы, либо безумцы.              — Я помешала вам, милорды?              Джекейрис готов был побиться об заклад, что в её голосе сквозил смех. И в который раз он поразился женскому самообладанию: как быстро они всегда поворачивали ситуацию в свою сторону, как находили правильные слова, чтобы сгладить острые углы. Пока мужчины вытаскивали мечи, женщины сражались речами.              — Что вы, Флорис, мы только рады вашей прелестной компании.              Эймонд сел по другую сторону от Джекейриса, прижавшись коленом к колену — диван был широким, но не для троих. Ладно хоть за руку тоже не взял.              Повисшее напряжение, казалось, можно было потрогать руками. Джекейрис отказывался смотреть на кого-либо из этих двоих, уставившись на обложку книги с драконьим гербом их дома и семиконечной звездой. И в голове, как назло, было пусто. Стоило просто завести светский разговор, быть обходительным и галантным — он умел это как никто другой, — но язык словно прилип к нёбу и отказывался двигаться.              — Признаться честно, я искала вас, чтобы позвать к обеду, — проронила наконец Флорис. Ей стоило воздвигнуть памятник высотой со Стену, не меньше.              — Куда же подевались все слуги, раз столь очаровательная дама сама ищет гостей? — это было невыносимо: Эймонд расточал косые улыбки, Джекейрис едва удерживался от того, чтобы закатить глаза, а Флорис смеялась. В воздухе так и пахло фальшью.              — Что вы, мне только в радость отвлечься от шитья.              За Эймонда была сосватана другая Баратеоновская девица — и всё же он позволял себе вести двусмысленные разговоры. У Джекейриса была невеста — и он делал то же самое. И, что хуже, наедине они заходили дальше просто разговоров.              Устав от перекрёстных взглядов, Джекейрис поднялся, мстительно спихнув книгу на колени Эймонду, и потянул Флорис за собой — его руку она так и не отпустила. Вежливо открыв двери и пропустив девушку вперёд, он оглянулся, чтобы тут же поймать самодовольную улыбку Эймонда. Тот опустил руку на пояс и многозначительно кивнул.              Взгляд Джекейриса стремительно упал к собственным штанам. Так и есть — пряжка расстёгнута и ремень вытащен. И Флорис явно видела. Ему захотелось побиться головой об стену. Или вышагнуть из окна в открытое море.              Но он взял себя в руки, застегнул ремень и, бросив в Эймонда испепеляющий взгляд, поспешил за Флорис. Есть всё же хотелось — за книгой он провёл немало времени.              Обед был скромнее ужина, да и сам лорд Боррос так и не появился. И правда, видимо, прятался где-то. Всю трапезу Эймонд на него не смотрел, неожиданно разговорившись с одной из сестёр, а та и рада была поддержать разговор. Джекейрису хотелось заскрежетать зубами непонятно от чего, но он умел себя сдерживать. Поэтому он медленно жевал и говорил с Флорис о лошадях. Неожиданно он нашёл в её лице хорошую подругу — чуткую и жизнерадостную, легко перескакивающую с темы на тему. Она сильно напоминала Бейлу, только без клейма близости к Таргариенам, без налёта слишком раннего взросления.              После обеда хотел было вернуться в библиотеку или в выделенную комнату — вздремнуть немного после почти бессонной ночи, — но сёстры утащили обоих гостей на экскурсию по замку.              Штормовой Предел, конечно, не был похож на Драконий Камень или Красный Замок. Его единственная круглая башня походила скорее на бастион, и каждый камень так и дышал этой практичностью, готовностью стоять до конца, до последней капли крови его защитников. И люди здесь жили такие же суровые, немногословные — за исключением, пожалуй, Четырёх Штормов. Сёстры говорили сразу за всех обитателей замка, одновременно и вразнобой, сыпали сплетнями и историями, не давая принцам заскучать. Воспитание у них тоже было, пожалуй, слишком вольное. Какой бы ещё отец позволил своим дочерям сопровождать двух молодых людей, один из которых, к тому же, уже занят?              Джекейрис старался вслушиваться в рассказы и всматриваться в анфилады пролетающих мимо однообразных комнат, но безуспешно. Наружу они не пошли — ещё штормило, хотя тучи немного рассеялись, обещая к завтрашнему утру чистое небо. Уже нужно было лететь домой.              Но кое-что он всё же заметил — небольшой зал рядом с оружейной. И Эймонд заметил тоже, потому что скосил взгляд и знакомо ухмыльнулся. Последний раз они сходились в поединке слишком давно, и с тех пор многое изменилось. Хотелось разогнать застоявшуюся кровь — если не в постели, так на ристалище.              Они обменялись кивками. Можно было, конечно, сразиться прямо сейчас, но тогда пришлось бы приглашать сестёр посмотреть. А они, заскучавшие по зрелищам, явно не отказались бы. Джекейрису же хотелось уединения, интимности, где лишь ты, противник и звон стали. И не будет свидетелей, если он вдруг унизительно проиграет. Он, конечно, не собирался унизительно проигрывать… но с Эймондом стоило держать ухо востро.              Через час, отделавшись наконец от Баратеоновских девиц и забрав из комнаты меч, Джекейрис проскользнул в зал. В размерах он, конечно, уступал площадке во дворе, но зато здесь было сухо — внутренний двор же превратился в маленькое море.              Эймонд уже был внутри. Стоял, привалившись к стене, закрыв глаз. Со стороны он казался таким умиротворённым, спокойным. Губы не были сложены в привычную ухмылку, с них не слетали оскорбления. Таким ли он был во сне? По утрам? В голове Джекейриса тут же всплыли образы: спутанные волосы, сонный взгляд, на щеке — красный след от подушки. Он никогда этого не видел, но легко мог представить. Настолько легко, что становилось страшно.              Он прокашлялся, привлекая внимание. Поза Эймонда на глазах перетекла из расслабленной в привычную хищную, рука опустилась на рукоять меча.              — Я уж начал думать, что одна из сестричек затащила тебя в тёмный угол, — Эймонд осклабился; тон его, низкий и мрачный, вызывал мурашки.              — Единственный, кто так поступает, — это ты.              Джекейрис прошёл в центр зала. Тренировочных доспехов у них с собой не было, а надевать чужие не хотелось.              — Грех не затащить тебя в тёмный угол, — Эймонд оттолкнулся от стены и в два широких шага оказался рядом. Чуть вытяни руку — упрёшься в грудь.              — Так замоли его перед Семерыми.              Они застыли друг напротив друга. Эймонд был выше — Джекейрису приходилось чуть откидывать голову, чтобы смотреть ему в лицо. В сверкающий любопытством и вызовом глаз, чей зрачок так и норовил вытеснить радужку. Но желание стянуть повязку сжирало Джекейриса целиком, пусть она ему и непреодолимо нравилась. Было в том, как Эймонд носил её, нечто пугающе прекрасное, возбуждающее.              Момент был притягательно опасным. Эймонд, полуприкрыв веко, смотрел сквозь ресницы. Пальцы Джекейриса на рукояти меча дрожали.              Легко было качнуться, дотронуться губами. Сомкнуть кольцо рук на талии.              Вместо этого Джекейрис быстро отступил назад и выхватил меч. Лезвие мелькнуло в нескольких дюймах от шеи Эймонда, тут же восторженно ощерившегося. Он сместился в сторону и тоже вытащил клинок из ножен.              Они замерли, отведя мечи. Эймонд чуть пригнулся; Джекейрис уже видел эту излюбленную позу, из которой легко было кинуться в атаку — точно змея, готовая к прыжку.              Потом синхронно, словно чувствуя друг друга, схлестнулись. Тишину зала наполнил лязг стали. Джекейрис чуть отступил, чтобы лезвие не вспороло ему живот, но тут же перешёл в атаку: рубанул наискось, стремясь выбить меч. Эймонда, конечно, было не пронять таким легко считывающимся ударом. Он качнулся вбок, уходя из-под траектории выпада. Качнулся грациозно, будто не бился, а танцевал. Да и была похожа их схватка на танец: опасный, будоражащий. Где-то в Дорне танцевали с кинжалами — и к концу пляски кто-то мог истечь кровью.              Эймонд ухмылялся, смотря цепко и прямо в душу. Просчитывая слабые места, сильные стороны. Нападать не торопился, всё выжидал.              Джекейрис облизнул пересохшие губы. Заходить надо было слева — там, где поле зрения Эймонда ограничено.              Они закружили по залу, обмениваясь редкими выпадами. Переходить в более быстрый темп никто не спешил, примериваясь. Слишком давно был их последний бой. Слишком много воды с тех пор утекло. Эймонда лично тренировал Кристон Коль, Джекейриса — кто попало, но иногда — Деймон. Его уроки были невероятно ценными и эффективными, пусть порой и жестокими. На плече до сих пор был шрам от одного из уроков.              И всё же Эймонд не выдержал первым. Сила его удара могла бы прорезать кафтан, не отпрянь Джекейрис вправо. И тот тут же рванул вперёд — выгодная позиция давала ему шанс выиграть бой. Вот только не он один знал о слабом месте Эймонда: тот и сам понимал, насколько уязвима его левая сторона.              И он был быстр. Джекейрис моргнуть не успел, как их мечи снова столкнулись; сила удара была сокрушительной, и запястье тут же отозвалось болью. Эймонд скалился и напирал на клинок. От резкого разворота его волосы растрепались и ссыпались на грудь беспорядочной волной серебра. Левой рукой Джекейрис сгрёб эти пряди и, не думая долго, дёрнул на себя.              Этот ход был нечестным — но они всегда игнорировали правила. Эймонд зашипел и ещё сильнее налёг на меч; лезвия скрежетали друг о друга, Джекейрис чувствовал, как по виску течёт капля пота.              Волосы он всё же отпустил — не женская же драка. Да и будь реальный бой, он уже вытащил бы кинжал и воткнул противнику в бок. Здесь они больше характерами бодались да ненавистью мерились. Никто уступать не хотел.              Потом Эймонд отскочил так же легко, как до этого уворачивался. Джекейрис едва удержал равновесие, когда исчезла точка опоры, и снова перетёк в атакующую стойку.              Устать они, едва разгоревшиеся, вошедшие в раж, не успели. И всё же медлили, не сходились снова. Эймонд касался волос, которые ему едва не вырвали, Джекейрис думал о том, насколько быстро была бы снесена его голова, рискни он не пальцами пряди схватить, а мечом обкорнать. При любом раскладе выходило, что мгновенно.              — Тебе бы волосы убрать или укоротить, — процедил Джекейрис, сдвигаясь вправо. Эймонд зеркально качнулся влево.              — А тебе — отрастить. Какой Таргариен без длинных волос?              Джекейрис проглотил реплику, что он Веларион. Толку-то. И сам ведь в это не верил.              — И всё же собери, во второй раз я отпускать не буду.              Эймонд выгнул бровь, опуская меч. Это был идеальный момент, чтобы напасть.              — Хочешь помочь?              Во взгляде напротив — открытое пламя. Вызов, риск, клокочущая ярость.              Джекейрис дёрнул щекой, расслабил сжатые пальцы — меч с лязгом упал на плиты пола. И, не давая себе времени подумать, шагнул вперёд. Эймонд не шелохнулся, не сдвинулся, клинка из хватки не выпустил. Смотрел только пристально и ухмылялся одними уголками рта, словно ленясь растягивать губы шире.              Волосы его были что чистый шёлк: мягкие, струились сквозь пальцы воде подобно. Джекейрис перекинул их через плечо Эймонда и поделил на три равных части. Дышать почему-то получалось через раз — и вроде одеты оба, и не касались друг друга, а жест этот казался небывало интимным. Когда коснулся затылка, повёл ниже, разделяя спутавшиеся волосы, Эймонд прикрыл глаз и тихо выдохнул.              Удерживая пряди в пальцах, Джекейрис переплетал их чуть неумело, но старательно, туго затягивая, чтобы не расплелось его творение. У него не было сестёр, чтобы возиться с их волосами, а Рейне с Бейлой предлагать никогда и в голову не приходило.              — Может, тебе стоило пойти в служанки с такими умелыми пальцами? — промурлыкал Эймонд, чуть повернув голову.              — К тебе, что ли?              — Я бы точно нашёл твоим рукам применение.              Джекейрис дёрнул за прядь, и низкий стон Эймонда отозвался во всем его теле: жаром расползся по шее, тяжестью рухнул вниз, приковывая к полу.              — Я отравил бы тебя в первый же день.              Ухмылку Эймонда хотелось убрать с его лица; срезать, стереть, сцеловать. Но их тренировка всё ещё не была закончена, лишь приостановлена. Джекейрис стянул последние звенья косы, перехватил пальцами — надо было чем-то закрепить. Эймонд, словно читая его мысли, вскинул руку; на оголившемся запястье был завязан кожаный шнурок.              Одной рукой удерживая косу от расплетания, другой Джекейрис перехватил запястье Эймонда. Недолго думая, наклонился и потянул зубами за узел. Пульс под пальцами частил как у загнанного зверя. Только вот пойманным себя ощущал именно Джекейрис — пригвождённым пылким взглядом, точно невиданное насекомое, распятым за грехи свои.              Развязанный шнурок остался в зубах, рука — на запястье. Эймонд тяжело дышал — так быстро он заводился. Джекейрис едва удерживал самодовольную улыбку. Ситуация накалялась всё сильнее.              Но жажда схватки всё ещё бурлила в крови, так что он не поддался распалившемуся желанию. Перевязал косу шнурком и отступил, любуясь делом рук своих. Теперь волосы Эймонда были собраны в тугую косу — и она ему невероятно шла. Придавала какой-то тёмной, смертельной притягательности. Такую косу хотелось намотать на руку, сжать в кулаке и потом…              Эймонд, так и не выпустивший меча, резко атаковал. Лезвие просвистело прямо над головой; Джекейрис едва успел пригнуться. Подцепив носком сапога рукоять собственного меча и перехватив его рукой, он отступил, чтобы дать себя время и расстояние для маневра. Все мысли тут же вымыло из головы приливом адреналина, незамутнённым предвкушением.              Они обменялись парой выпадов, кружа по залу.              Так было всегда: долго присматривались, а когда переходили в наступление — всё случалось быстро и внезапно, что передумать не успевали.              В этот раз не выдержал Джекейрис — сократил дистанцию, целясь в плечо, но Эймонд в последнюю секунду парировал. В мастерстве они почти не уступали друг другу: Эймонд был быстрее, Джекейрис — сильнее, но весы не склонялись ни на чью сторону.              Но долго так продолжаться не могло: мечи становились тяжелее с каждой минутой, дыхание сбивалось. Джекейрис чувствовал, как катятся по вискам капли пота. Он снова начал заходить справа — и то ли Эймонд устал, то ли не успел среагировать, но клинок промелькнул у самого его лица, оставив на щеке порез.              Время замерло. Эймонд, широко раскрыв глаз, коснулся щеки и тут же отнял руку. Пальцы окрасились багряным.              Вспоминал ли он о том, что последний раз, когда его лица касался клинок, был днём потери глаза? Но даже при всей своей затаённой ненависти Джекейрис не посмел бы его лишить второго.              Впрочем, у Эймонда всё равно непонятно что творилось в голове — безумная мешанина, не иначе. Он поднёс ладонь ко рту, языком собрал кровь. Джекейрису одновременно хотелось отвести взгляд и самому попробовать эту кровь на вкус. Он машинально коснулся горла там, где была пронзена его кожа в прошлую их встречу. Шрама от маленького пореза, конечно, не осталось, но память жила. Как и воспоминание о синяках и укусах на шее, плечах, бёдрах. Тех, что пришлось скрывать от матери и Деймона, от братьев.              — Кровь за кровь, мой принц?              И ударил снизу вверх, словно стремясь вскрыть грудную клетку. Джекейрис отшатнулся, поймал следующие пару неистовых, яростных ударов. Эймонд всё напирал и не замедлялся, словно у него открылось второе дыхание и за спиной крылья выросли. Долго бы в таком темпе он не продержался.              Джекейрис парировал удар за ударом и всё отступал назад — скоро ему пришлось бы упереться в стену. Эймонд явно чувствовал своё преимущество: ухмылялся и скалил зубы. Порез на его щеке всё ещё кровоточил, алые дорожки стекали к шее, капли падали на каменные плиты.              — Это всё, что ты можешь? — выплюнул Джекейрис и почувствовал себя мальчишкой, что тыкает палкой в спящего дракона. Полным идиотом, в общем. Эймонд ведь его сожрёт и не подавится, совсем как Вхагар — Вермакса. Тот, кажется, подумал ровно то же самое.              — Есть у меня ещё пара ножей в рукаве, — их мечи снова столкнулись; мышцы руки тут же прострелило болью.              Вместо того чтобы налечь и оттеснить Джекейриса к стене, Эймонд поднял левую руку и сдёрнул с глаза повязку.              Челюсть Джекейриса едва не встретилась с полом. Вместо уродливого шрама, который он видел в прошлый раз, в глазнице сверкал крупный сапфир. Был он такого же цвета, что воды у острова Тарт, — насыщенно синим, с переливами граней и искрами света.              Он отвлёкся всего на миг, но этого хватило — выбитый из руки меч зазвенел на камне, спина встретилась со стеной, а к горлу прижалось лезвие. Джекейрис задержал дыхание и скосил взгляд. Эймонд безумно скалился; сапфир в его глазнице тускло сверкал, притягивая всё внимание. Хотелось дотронуться до него, прочертить грани.              — Впечатляет, — выдавил Джекейрис, изо всех сил пытаясь унять галопом скачущее сердце. Снова подумал о том, как было бы просто, вскрой ему Эймонд горло. Но тот убрал меч, откинул в сторону. Упёрся руками по обе стороны от его плеч.              — Иногда мне так хочется убить тебя. Тебя и твоего братца. За все издёвки, за мою рану, — прошипел Эймонд, склоняясь ниже, к самому уху. Джекейрис сглотнул и вжался затылком в стену. Он был чудовищно возбуждён.              — Так убей, — прошептал он, едва шевеля губами. — Рискни начать войну.              Эймонд отстранился было, но Джекейрис намотал его косу на кулак, потянул на себя. Они были так близко, что дыхания перемешивались, носы почти соприкасались.              — Может, я и безумен, но не глуп.              — Правда? — Джекейрис засмеялся и хотел было дотронуться до пореза на щеке Эймонда, но тот перехватил его запястье и вжал в стену.              — Я тебя победил, — разъярённо проговорил Эймонд, выплевывая каждое слово. Его гнев был сладок; Джекейрису нравилось выводить его из себя — вспомнить только его тост на том семейном ужине.              — Может, ты и победил, но кровь пустил я.              Конечно, Эймонд укусил его. Он словно не мог целоваться, не растерзав перед этим ему губы. Джекейрис дёрнул всё ещё намотанную на кулак косу, оттягивая Эймонда от себя. Тот тут же нахмурился.              — Ты всё ломаешь уже в третий раз.              — Нас могут увидеть.              — Какое мне дело до этого, — Эймонд снова наклонился, и Джекейрис поддался. Позволил вгрызться себе в рот, сплестись языками. Затылок саднил от удара об стену, тело болело от усталости. Но стояло крепко у обоих — пыл боя, пикировки, кровь и пламя.              И всё же Джекейрис вырвался из его хватки, отшатнулся на безопасное расстояние. Потерять последние крупицы здравомыслия он, в отличие от Эймонда, не успел.              — Разве мне не положена награда за победу? — взглядом Джекейрис так прикипел к сапфиру, что едва не прослушал вопрос. И когда только успел этот камень вставить? Было ли больно?              — Получишь её ночью, — парировал он, поднимая свой меч и убирая в ножны. Попятился к двери, опасаясь, что Эймонд рванёт и разложит его прямо здесь. Вспыхнувшую перед глазами картинку едва удалось прогнать.              Эймонд ухмыльнулся и открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Джекейрис распахнул дверь и вымелся в коридор. Поведение его, откровенно говоря, было ребячливым, но удержаться от улыбки всё равно было невозможно. Пусть он и не одержал верх в поединке, моральная победа осталась за ним.              До вечера ещё было время, и Джекейрис провёл его, пытаясь найти лорда Борроса. Но тот словно под землю провалился — его не было ни в Круглом Чертоге, ни в личных покоях. Слуги пожимали плечами, стражники хмурились и качали головами. Не мог же он сбежать, право слово?              Улетать поутру, не получив ответа, не хотелось. И так целый день потерял из-за непогоды.              Отчаявшись, Джекейрис обратился к Флорис, оторвав ту от шитья. Но расстроенной она не казалась — с радостью отложила иглу и пригласила к себе.              — Отец, видится мне, — прощебетала она, разливая чай из расписного тонкостенного чайника; здесь, в Штормовых землях, он был так же чужероден, как и лёгкая на подъем Флорис, — всё пытается прийти к решению, спрятавшись на дне бочки с вином.              Джекейрис улыбнулся краешком губ, принимая такую же изящную, как и чайник, чашку. Вся эта церемония больше подошла бы для Красного Замка или Солнечного Копья. Из соседней смежной комнаты слышались смешки и тихие разговоры других сестёр и их компаньонок.              И всё же жаль, что у него не появилась младшая сестричка. Он, конечно, любил своих братьев, но сестру бы обожал больше жизни — носил бы её на руках, защищал ото всех и лелеял.              — Ваш отец думает, что нам с принцем Эймондом наскучит ждать ответ и мы улетим восвояси?              Флорис спрятала улыбку за чашкой и поправила рукав тёмно-коричневого платья, сползающий с плеча. Её волосы цвета воронова крыла были собраны в тугую косу — очень похожую на ту, что Джекейрис заплетал пару часов назад.              — Я буду честна, — она наклонилась и зашептала заговорщицки, будто они тут собирались свергать власть; что, впрочем, несколько соответствовало правде. — Вряд ли папенька поддержит какую-либо из сторон. Может, я не умна и книжек не читаю, но знаю отца лучше остальных.              Эта мысль уже посещала Джекейриса, пусть он и отгонял её. Всё же надеялся, что зародившаяся симпатия Баратеона склонит чаши весов на сторону чёрных.              — Но если бы домом правила я, то без промедления поддержала бы законную королеву, милорд, — во взгляде Флорис на мгновение мелькнула та самая фамильная сталь, но тут же сменилась привычной беззаботностью. Взяв пирожное с тарелки, она стрельнула глазами в Джекейриса и снова заговорила привычно громко: — Могу я вас просить о кое-чем?              — Всё что угодно, миледи. Кроме брака со мной, разумеется.              Флорис заливисто расхохоталась, и Джекейрис тоже улыбнулся искренне. С ней легко было скинуть груз ответственности с плеч, побыть всего лишь мальчишкой, проводящим вечер в приятной компании.              — Не думаю, что вы во мне заинтересованы, милорд.              Он знал эту придворную привычку заворачивать истинный смысл слов в намёки, подтексты и недосказанность. Но Флорис не изворачивалась и не пряталась за кружевом речей. Она говорила почти прямо, но от всего сердца. Будто всё было под контролем.              — Просьба моя, однако, схожа. Когда вернётесь в Королевскую Гавань, милорд, похлопочите о моём замужестве. Чтобы супруг мой был и добр, и не стар. И приблизиться ко двору я была бы не против.              Когда вернётесь в Королевскую Гавань.              Когда королева Рейнира вернёт себе трон.              Джекейрис склонил голову, пряча внезапно нахлынувшие на него чувства. Признательность, тревогу, беспокойство. Восхищение. Он непреодолимо восхищался женщинами, их тонкой дипломатией, несгибаемой решимостью.              — Вам в супруги я найду лучшего из всех лордов Семи Королевств, клянусь.              Флорис мягко дотронулась до его руки, невесомо погладила. В этом жесте не было ничего интимного — только чуткая дружеская поддержка.              — Но лучший из всех уже занят, — поддразнила она.              — Это правда, — улыбнулся Джекейрис, отпивая чай. — Мой брат Люцерис затмевает всех.              Они рассмеялись; разговор перетёк на драконов, потом на обсуждение общей родни, потом — моды. За окнами уже сгустились сумерки, шторм успокоился и теперь дождь лил мерно, не стремясь вернуть сушу в океан, а молнии в небе сверкали лишь изредка. Можно было бы лететь домой. Но у Джекейриса была запланирована ещё одна встреча.              Он сердечно распрощался с Флорис, за такое короткое время ставшей ему настоящей подругой. До этого из девушек он дружил лишь с Бейлой да Рейной — но они были родственницами. А Флорис, простая, искренняя, упрямая и решительная, сама проложила дорогу в его сердце и прочно там обосновалась. Если бы Джекейрис мог сам выбрать себе жену, то супруги вернее он бы не нашёл. Может, подобным был брак его родителей — матушки и отца, сира Лейнора. Платоническая любовь и взаимное уважение. Но всё имело свойство кончаться, особенно — счастье.              То, что покои не пустуют, он понял ещё в коридоре. Просто сердце вдруг сжало ледяными тисками. Будто, зайдя, он совершит самую большую ошибку в своей жизни. Но в этом Джекейрис был похож на мать: он всегда потакал своим желаниям.              Камин был разожжён — мягкий свет огня скрашивал суровую обстановку комнаты. Джекейрис ожидал увидеть Эймонда в кресле, застать его врасплох точно так же, как тот сделал это вчера. Там никого не было.              Он перевёл взгляд на кровать. И нашёл на ней свою пропажу — Эймонд лежал, уткнувшись щекой в раскрытую книгу. Коса за день растрепалась, но он не расплёл её, не поправил, и теперь вылезли целые пряди.              Джекейрис сделал пару осторожных шагов. Грудь Эймонда мерно вздымалась, глаз был закрыт. Но с ним всегда надо было быть настороже — вдруг притворялся. И всё же… картина дремлющего Эймонда, умиротворенного и трогательно беззащитного, что-то рушила в мироздании. Как он, жестокий и безжалостный, мог одновременно быть уязвимо прекрасным?              Видят Семеро, лучше бы Эймонд не показывал никогда этой своей стороны, которую раньше, наверное, открывал лишь матери. Так было бы легче притворяться, что между ними лишь взращенная годами, тщательно выпестованная ненависть. Ненависть и обыкновенная людская похоть, которой не нужно искать оправданий. Для самого Эймонда, кажется, так и было. Он просто брал, что хотел, и не испытывал угрызений совести, не питал предательских, извращённых чувств, отравляющих хлеще дорнийских ядов.              В комнате было тихо, как в могиле; только трещали дрова в камине. Джекейрис растёр лицо, надавил пальцами на веки. В таких ситуациях он привык думать о побеге, но в этот раз мысли не шли. Что-то, всё-таки, окончательно в нём сломалось: теперь думалось лишь о том, как здорово было бы видеть такую картину по утрам, каким способом можно было бы разбудить…              Колени упёрлись в кровать. Джекейрис наклонился и дотронулся до щеки Эймонда, погладил полосу шрама. Его левый глаз — и сапфир в нём — снова был скрыт кожаной повязкой. При близком рассмотрении книга, на которой тот уснул, оказалась каким-то философским трактатом, полном заумных мейстерских словечек и высоких размышлений о вечном. Ему самому ближе была история.              Эймонд не проснулся, только ближе подался к гладящей руке. Хмыкнул во сне. Джекейрис повёл ладонью выше, к волосам, зарываясь пальцами в белые мягкие пряди. Но и это эффекта не произвело.              Не желая всё же будить Эймонда, Джекейрис ушёл в смежную комнату, куда слуги натаскали тёплой воды для омовения. Пусть за день он и не сделал ничего особенного, но пот после тренировки хотелось смыть. Лезть в кровать в таком виде не хотелось.              Одежда кучей легла на пол, и Джекейрис со счастливым вздохом опустился в воду, откидывая голову на бортик деревянной ванны. Впервые за многие дни в его голове было пусто и тихо. Не думалось ни о чём. Он просто наслаждался тем, как теплота воды пробирается внутрь, как согревает кости и чуть уставшие мышцы. Веки тут же отяжелели — потянуло в сон. Надо было дотянуться до мыла, но глаза не хотели открываться, а в голове уже путалось, заманивая мягкой дремотой.              Шаги он всё же услышал, но глаз не открыл. На грудь легла тяжёлая ладонь, другая коснулась подбородка.              — Решил утопиться? — со сна голос Эймонда был чувственно хриплым, и Джекейрис лениво улыбнулся. Рука с груди опустилась чуть ниже, на живот.              — Подай мыло, — проигнорировал он вопрос.              Протянутая рука осталась пустой. Вместо этого Эймонд, видимо, намылил собственные ладони — на грудь они легли уже скользкими. Джекейрис сел чуть ровнее и замер, не желая рушить хрупкость момента.              Эймонд прошёлся намыленными руками по плечам, обхватил шею — на ней его пальцы чуть сжались, заставляя Джекейриса резко вдохнуть. Каждое медленное, настойчивое прикосновение жаром отзывалось в паху, туманило разум. Но Эймонд не торопился, старательно омывал его, не опускаясь ниже груди.              Они не разговаривали, только оба тяжело дышали. Тишину нарушал лишь плеск воды. Джекейрис вздрогнул и втянул живот, когда Эймонд провёл ногтями по бокам, словно пересчитывая рёбра. У талии пролегала граница воды — дальше руки не опустились.              В комнате, бывшей раньше прохладной, теперь стало нестерпимо жарко. Джекейрис чуть развёл ноги и опустился ниже в воду. Темнота за закрытыми веками пульсировала кроваво-красным. В другой раз он, может, и позволил бы прелюдии затянуться, но двухдневное ожидание сводило с ума. И не только его.              Он накрыл ладони Эймонда своими и потянул ниже. Тот артачиться не стал — одной рукой погладил бедро, другой — сжал колено. Он всегда стискивал пальцы так, будто хотел оставить синяк. С такой силой вцепляются в поводья коня или дракона. В мысли тут же заполз образ Эймонда в полной лошадиной сбруе: удила, шлея, уздечка — кожаные ремни, оплетающие голое тело. И даже тогда он вряд ли стал бы послушным.              Фантазия была настолько навязчивой, что Джекейрис поймал себя на желании намотать на руку повод — заменить его, пожалуй, можно было только косой.              Но все мысли вымело, когда ладонь Эймонда опустилась меж его ног и наконец дотронулась до члена. Джекейрис так сильно откинул голову, что заболела шея; пальцами он вцепился в бортики ванной, чтобы не затянуть к себе в воду Эймонда. Тот довольно хмыкнул и, дразня, медленно двинул рукой.              Джекейрис сильнее зажмурился и попытался выровнять дыхание. Даже стыдно было, что простые поглаживания почти заставляли его лезть на стену. Он совершенно не мог противостоять животному магнетизму Эймонда, его драконьей притягательности.              К шее прижались губы, тёплый язык собрал стекающие капли пота. Голой кожи касалась плотная ткань одежды — Эймонд был в полном облачении. Пока одна его ладонь неторопливо ласкала член Джекейриса, другая сжала его плечо, надавила, заставляя ниже сползти в воду.              Мягко кружащий язык сменился зубами; Джекейрис вздрогнул, когда Эймонд с силой укусил его под челюстью, словно стремясь вырвать кусок — хищный зверь во плоти.              Ласкающая ладонь сжалась крепче, двинулась сильнее — Джекейрис сцепил зубы, чтобы сдержать стон. Под веками пекло, в животе нестерпимо горело. Может, так себя чувствуют люди под драконьим огнём. Эймонду даже не надо было говорить дракарис, чтобы сжечь его дотла. До углей, в которых уже не разглядеть черноты его испорченной души. Наверное, поэтому Таргариенов всегда сжигали: чтобы никто не понял, что сердца их так же порочны, как и у простых людей. Что и боги-драконы подвластны порокам и соблазнам… даже сильнее остальных.              У него дрожали колени. Эймонд наверняка самодовольно улыбался — эта его ухмылка одними уголками губ так въелась в мысли, что Джекейрис мог представить её в любой момент. И право на самодовольство у того определённо было — у Джекейриса сбивалось дыхание и туманом застилало голову. Он до крови прикусил губу, не давая вырваться ни единому звуку.              Хотелось затащить Эймонда в ванну, почувствовать сверху горячее, тяжёлое тело, вдавить, вжать, вплавить в себя. Захлебнуться им и в нём. Но приходилось довольствоваться ладонью. У Эймонда были длинные, узловатые, мозолистые пальцы — они отлично обхватывали всю длину, сжимали именно так, как нужно было, двигались в единственно верном темпе, зажигая в темноте звёзды.              Теперь губы прижались к щеке, а к виску — кожа повязки, таящая под собой сверкающий сапфир. Джекейрис вскинул бёдра, вжимаясь ближе в руку, обхватывающую член; вода всплеснулась и наверняка вылилась на пол. Наплевать.              Он почувствовал, как Эймонд тянет его за подбородок, заставляя приоткрыть рот, разомкнуть зубы. Джекейрис позволил вырваться дрожащему выдоху, потом — низкому стону. Он всё ждал поцелуя, но его не последовало, лишь ещё один укус — теперь в изгиб шеи, у самых ключиц.              В нём зудело желание открыть глаза, схватить Эймонда за плечи и поцеловать крепко, глубоко, так, чтобы языком достать до самого сердца, распробовать на вкус его ярость, ненависть, гнев. То, что сломало, испортило, взрастило его. Вобрать в себя. Стать таким же.              Но он играл по собственным же правилам: оставался недвижим, слеп и уязвим. Позволял решать за него. А Эймонд обожал делать всё, как хочется ему. Обожал контролировать хоть что-то — раз собственную жизнь не мог.              Удовольствие било разрядами молнии, словно они были в центре шторма, разрывающего землю пополам. Словно они были его причиной. Джекейрис слепо протянул руку, ухватил Эймонда за растрепавшуюся косу и дёрнул на себя. Тот в отместку стиснул ладонь, и это стало последней каплей — Джекейрис почувствовал, как перехватывает у него дыхание, как поджимаются пальцы ног, как в животе разливается пламя наслаждения. Эймонд вжался в него, впитывая крупную дрожь, короткие стоны, вцепившиеся до синяков пальцы, раньше сжимавшие бортики ванны.              Несколько минут канули в тишину, пока они дышали друг другом. Потом Джекейрис отстранился и наконец открыл глаза — всё тут же потемнело и поплыло, и ему пришлось снова откинуть голову на бортик.              Будто в тумане он видел, как Эймонд, стоящий коленями на полу, наклонился и убрал его мокрые волосы, прилипшие ко лбу и спадающие на глаза. Рукава его нательной рубашки промокли насквозь, на груди ткань почти просвечивала. Когда хотел было убрать руку, Джекейрис поймал её за запястье, опустил ниже, прижался губами к бьющемуся загнанно пульсу. Хотелось вцепиться зубами в тонкую кожу, вырвать артерию, захлебнуться хлынувшей кровью. Присвоить это биение сердца только себе.              Джекейрис начинал подозревать, что кровожадность передаётся через постель. Или просто в нём наконец проснулись те гены, что так ярко проявлялись в Эйгоне Завоевателе, в Мейгоре Жестоком.              — Вода остыла, — буднично прошептал Эймонд, будто до этого они вели разговор о погоде. Джекейрис вздохнул; из него словно вынули все кости, двигаться сил не было совершенно.              Он всё же сделал усилие и сел. Нужно было домыться — намыленным, с испачканным собственным семенем животом ложиться в кровать совершенно не хотелось. Эймонд молча помог облиться водой из вёдер — довольно прохладной — и всё это время обжигающе смотрел. Не уходил: своё он ещё не получил.              Вернулись в спальню. На кровати валялась раскрытая, оставленная книга, на которой Эймонд уснул.              — Долго меня ждал? — спросил Джекейрис, ложась на одеяло. От горизонтального положения его тут же развезло и потянуло в сон; одежды на нём не было, она обрела пристанище на кресле.              — Нет, — отозвался Эймонд, вороша угли в камине. Он ответил чересчур быстро, словно стыдился того, что уснул. — Скучный трактат попался.              Правда была в том, что ребёнком Эймонд часто засыпал за книгами. Не от того, что ему было плевать на учёбу — а от того, что слишком много учился. Засиживался допоздна, замучивал мейстеров вопросами. А Джекейрис вместе с Эйгоном задирал его… и за это было стыдно.              — Ложись, — позвал Джекейрис, убирая книгу на тумбочку. Эймонд помедлил, словно решая, не уйти ли. Потом всё же присел на край кровати. — Расскажи мне, о чём там пишут.              Эймонд поморщился, чуть повернул голову. Огонь камина гротескно выделял его скулы, вспыхивал искрами в правом глазу.              — Про предназначение. И неизбежность судьбы.              — Теперь я понимаю, почему ты уснул.              Может, то был неверный свет, а может, Эймонд и правда покраснел.              Повисло странное напряжение, будто они оба не знали, что делать, когда взор не затянут пеленой страсти. Джекейрис подполз ближе, осторожно дотронулся до плеча Эймонда, словно боясь спугнуть.              — Давно у тебя… — он коснулся повязки; Эймонд развернулся к нему лицом, забираясь с ногами на кровать, — сапфир?              В прошлый раз его не было. В прошлый раз там был уродливый шрам, некрасиво стягивающий кожу.              Джекейрис медленно потянул повязку вверх, давая время себя остановить. Эймонд был недвижим, только смотрел с какой-то печалью. Теперь в глазнице сверкал, ловя отсветы, ровно огранённый сапфир.              Это было прекрасно. Эймонд был прекрасен.              — Не слишком. Пришлось заново вскрывать рану. Неделю пролежал с лихорадкой, мейстер говорил, что инфекцию занёс, — тихо ответил он, дотрагиваясь до щеки там, где алел свежий порез от тренировки. Джекейрис накрыл его руку своей, погладил конец старого шрама, наконец осторожно коснулся камня. Он был тёплым и гладким.              С мокрых рукавов рубахи Эймонда натекло на кровать.              — Матушка чуть не убила меня за эту выходку.              Они оба хмыкнули. Джекейрис представил разгневанную Алисенту, врывающуюся в покои мечущегося в бреду Эймонда. Вспомнил её ярость шесть лет назад.              — Я никогда не спрашивал… Как ты справился с потерей глаза?              Несколько мгновений Эймонд словно раздумывал, стоит ли делиться. Уровень их странных взаимоотношений не подразумевал откровенность.              — Когда ты лишаешься глаза, — он помедлил, подбирая слова, — это не то же самое, что просто закрыть его. Твоё зрение меняется. Твоё восприятие меняется. Чтобы увидеть то, что находится слева, мне приходится поворачивать голову.              Эймонду явно было трудно говорить об этом — Джекейрис видел, как ходят желваки на его скулах.              — Но хуже всего, что теперь мне трудно оценивать расстояние. Раньше у меня был хороший глазомер, но сейчас я иной раз промахиваюсь мимо стула, когда сажусь. Роняю кубки, неправильно распознав, где стол, — он горько рассмеялся. — Эйгон проливает вино потому что он неисправимый пьяница, а я — потому что калека. Бывает, отправляю Вхагар на посадку раньше нужного. Я едва не пролетел мимо Штормового Предела. Долгие годы я думал, что больше никогда не смогу владеть мечом — не видя половины и не в силах оценить расстояние, как я буду биться наравне? Я компенсировал зрение ловкостью и быстротой. Если я не могу видеть — буду слушать. Буду стремительнее, настойчивее, упорнее. Чтобы никто не посмел упрекнуть меня в слабости, назвать уродом и немощным.              Говоря, он не смотрел в глаза. Сведя брови к переносице, кривил тонкие губы. Для Джекейриса эта речь стала открытием; он вдруг вспомнил все моменты, когда Эймонд медлил перед тем, как сделать, казалось бы, обычное действие: сесть за стол, перелистнуть страницу, дотронуться.              — Но в бою ты так же искусен, как и раньше.              — Будь это правдой, я разделался бы с тобой в два счёта. Ты бы и меч из ножен достать не успел.              Джекейрис не знал, что сказать. Благодарить за горькую откровенность? Эймонд просто рассмеялся бы. Ему явно не нужна была жалость. Он давно переплавил её в ярость, в ненависть, позволяющую ярко гореть. Вот только что будет, когда подпитывающие его чувства иссякнут?              Разговор снова не ладился.              — Эйгон не хотел быть королём, — произнёс Эймонд, сжимая в руках ставшую ненужной повязку.              — Он и права не имел, — яростно отозвался Джекейрис. Тема определённо была опасной — могла повторить вчерашний вечер.              — Побеждает тот, кто быстрее и хитрее, мой принц. Сестрице стоило укреплять связи в Гавани, а не убегать на Драконий Камень с дядюшкой под руку. Будь у неё шпионы в замке, она могла бы успеть завладеть ситуацией. Но уже ничего не исправить.              Это было правдой. Джекейрис и сам периодически раздумывал, почему матушка была свято уверена, что передача власти пройдёт без проволочек. И сама ничего не делала, чтобы подготовить почву, не пыталась заслужить любовь народа и вассалов. Просто смиренно ждала.              — Ты, конечно, сделал бы всё по уму, — протянул он, ухмыляясь.              Эймонд ожёг взглядом.              — А что, сомневаешься?              В единый миг он метнулся вперёд, опрокидывая Джекейриса на кровать. Навис над ним, опираясь на руки.              — Сомневаюсь, — нахально выдал Джекейрис, поймал косу в кулак и дёрнул на себя. Эймонд едва не упал.              Они сцепились, схлестнулись губами. Эймонд, навалившийся сверху всем весом, был тяжёлым — не сдвинуть его, не поколебать.              В кои-то веки они были на кровати.              Джекейрис чуть повернул голову, отстраняясь, — они лежали почти на самом краю, и от неловкого движения могли упасть на пол. Попытался сдвинуться, но с тяжеленным Эймондом сверху это было не так-то просто. И тот помогать явно не собирался — жарко дышал в шею и рукой гладил бок.              — Я тебя скину сейчас, — полузадушенно пробормотал Джекейрис, но Эймонд лишь целовал ему ключицы и тихо смеялся.              Единым рывком он всё же перевернул их обоих и тут же оседлал Эймонда, прижал его запястья к покрывалу, не давая снова сменить позицию. Тот протестующе вскинул бёдра, потом вдруг прикипел взглядом к его лицу и хитро прищурился.              — Сделай для меня кое-что, ñuhys dārilaros.              Когда Эймонд говорил на валирийском, его голос будто обёртывался бархатом, скользил по коже, вызывая мурашки. Низкий, соблазнительный тон и раскатистый звук «р» заставляли колени слабеть.              — Issa? — фраза длиннее потребовала бы умственного напряжения — всё же Джекейрис не слишком свободно владел валирийским. Беглые разговоры матери и Деймона он понимал через раз.              Эймонд попытался приподняться, но Джекейрис всё ещё удерживал его запястья.              — Надень повязку.              Джекейрис вздёрнул бровь.              — Что?              От неожиданности он даже отпустил Эймонда, но тот не двинулся, только вслепую попытался нашарить на кровати снятую ранее повязку. Потом опёрся на локти и протянул её Джекейрису.              — Надень.              Тёплая коричневая кожа коснулась щеки, прижалась к левому глазу. Эймонд помог затянуть ремешки и отстранился, чтобы посмотреть.              Джекейрис замер, привыкая к ощущениям. Было странно. Теперь он не видел левую часть комнаты, не мог оценить, что там происходит. Камин всё ещё трещал, но он больше не видел его краем глаза.              Эймонд тяжело дышал — странно, но, похоже, это завело его не на шутку. Он дотронулся кончиками пальцев до повязки, погладил щеку, оттянул нижнюю губу, касаясь ровного ряда зубов. Джекейрис чуть приоткрыл их, языком провёл по первым фалангам.              — Тебе идёт, — промурлыкал Эймонд, выгибая шею, которая словно была создана для поцелуев. — Я даже знаю, какой камень подарил бы тебе, — он за плечи потянул Джекейриса на себя, выдохнул жарко прямо в ухо: — Jehar.              Изумруд.              Зелёный камень. Цвет Хайтауэров.              Джекейрис сглотнул, пытаясь представить — изумруд вместо карего глаза.              Сапфир напротив насмешливо блестел в тусклом свете. Не раздумывая, он наклонился и лизнул тёплый камень, чувствуя языком все грани. Эймонд под ним, кажется, задержал дыхание.              — Думаю, мне больше подошёл бы рубин, — прошептал Джекейрис, сильнее прижимаясь бёдрами. На нём не было одежды, на Эймонде — только штаны и тонкая рубашка. Всё стеснение куда-то бесследно пропало. — Мы всё же Таргариены.              — Или агат, — предложил Эймонд, обвивая руками за талию.              Джекейрис качнулся, притираясь ближе к паху Эймонда. Сам он ещё не восстановился после ванны, но собирался быстро наверстать.              Странная одержимость местью немного пугала. И Эймонд уже, похоже, не делал различий кому именно мстить: Люцерису или его старшему брату — кто уж под руку попался. Может, извращённая фантазия с повязкой немного умаляла это его стремление — Джекейрис в любом случае не собирался признавать, что подобное заводило и его.              Воспользовавшись его задумчивостью, Эймонд быстро перевернул их, сам оказываясь сверху. И тут же отстранился, сорвал с себя рубашку — Джекейрис сразу впечатался взглядом в напрягшиеся мышцы его груди, крепкий торс, бледную, кое-где испещрённую шрамами от тренировок кожу. Видимо, Коль его не щадил. Впрочем, и у него самого были следы от уроков Деймона.              — Sӯz taoba, — насмешливо протянул Джекейрис, пока Эймонд возился с поясом штанов. Тот оскалился.              — Taoba iksan daor, — отозвался он, ложась рядом.              Называть Эймонда мальчиком и правда было глупо. За эти годы он вырос в настоящего мужчину: сильного, уверенного, так и разящего опасностью. Оголённый, наточенный меч. Тёмная сестра.              Наверное, Эймонд был похож на Висенью. И на сына её, Мейгора. В верности близким, жестокости, кровожадности. В мести.              У Эймонда на крепких плечах — там, где у самого Джекейриса рассыпались мелкие родинки — были веснушки. Целые неведомые созвездия бледных пятнышек, складывающиеся в причудливые узоры. Джекейрис дотронулся до них пальцами, потом — языком. Прочертил линии, будто нанизывая веснушки на единую нить. Завязать её узелком да себе на шею повесить как трофей.              Эймонд выгнулся, прижимаясь к ноге — Джекейрис остро чувствовал его возбуждение, его желание. И сладко было знать, что оно вызвано им, его касаниями, его словами.              Они мерно дышали, уткнувшись друг в друга, водили ладонями по разгорячённым телам. Эймонд пах чистотой и мылом.              Джекейрис представил его, распаренного, млеющего, в тёплой воде. Белые волосы, перекинутые на голую грудь, капли, стекающие с них.              Похоже, больше всего в Эймонде его возбуждала уязвимость. Как хищника привлекает страх жертвы, его заводила покорность. И в то же время — неповиновение. Ярость, ненависть, месть.              Они оба были сотканы из противоречий, из ожиданий и чьих-то мнений. Бастард, на чьё происхождение все закрывают глаза, и второй сын, которому его положение — кость в горле. Веларион и Таргариен. В наивных мечтах — король и десница.              Отчего-то Эймонд опять медлил. Прижимался всем телом, тёрся как течная кошка, целовал, куда дотягивался, но вниз спускаться не спешил. Джекейриса, успевшего снова возбудиться, это совершенно не устраивало — он сам приподнялся и отполз выше по кровати, опираясь на её спинку.              Голова Эймонда оказалась на уровне его бёдер. Он вздёрнул бровь, перекатился, оказываясь меж разведённых ног Джекейриса, и укусил его за ляжку. Тот едва не взвыл.              — Мне казалось, тебе это нравится, — Эймонд рассмеялся, как волк зализывая место укуса. Джекейрис не ответил, только мстительно лягнул пяткой в бок. Что ж, укусы ему и правда нравились — нравилась сладкая боль, следы зубов, удушающий стыд, приходящий на утро. — Да и всё остальное тебе очень нравится, как я погляжу.              Его рука опустилась на член Джекейриса, настойчиво сжала, пока сам Эймонд сверкал довольной ухмылкой.              — Как будто тебе нет.              Разговоры у них обычно ни к чему толковому не приводили. Жесты и прикосновения были искреннее, многозначительнее.              Джекейрис нетерпеливо вскинул бёдра, обхватил Эймонда ногами за торс, притягивая ближе. Поза была не особо удобной: жесткая спинка кровати впивалась сзади, затекали руки. Но ради удовольствия можно было и потерпеть.              Эймонд же явно имел другие планы — после пары движений руки он свесился с кровати и зашарил в куче одежды.              — Передумал насчёт своей награды? — Джекейрис воспользовался передышкой, чтобы устроиться получше. Сполз на подушки, наслаждаясь зрелищем крепкого обнажённого тела перед собой.              Едва выступающие крылья лопаток, по-девичьи узкая талия, впадина поясницы. Мыщцы, перекатывающиеся по коже от малейшего движения. Не удержавшись, он наклонился вперёд в желании проследить языком хребет, пересчитать все позвонки.              Эймонд обернулся через плечо. Уголок его рта, обычно приподнятый в усмешке, дрожал. Во взгляде была абсолютная пустота.              — Skorion? — Джекейрис отстранился и замер. Его ладонь легла на поясницу Эймонда, чувствуя под пальцами напрягшиеся, заледеневшие мышцы.              — Daorun, — спустя пару мгновений ответил тот.              Пустота во взгляде пропала так же быстро, как и появилась. Но Джекейрис всё равно колебался — поведение Эймонда не давало ему покоя.              — Skoros otāpā?              Почему-то говорить по-валирийски казалось правильным. Джекейрис не мог описать это чувство — просто слова так легко срывались с губ, будто он никогда и не знал другого языка. Будто они всё ещё жили под небесами Древней Валирии.              — Ao.              Сердце Джекейриса болезненно сжалось, будто когтистая рука в него вонзилась. Он обхватил руками талию Эймонда, уткнулся носом ему в плечо. Тот вздрогнул — на миг показалось, что вскочит сейчас и будет таков.              Но Эймонд, видимо, устал убегать. Устал искать у всех внимания.              И сам бы он в этом никогда не признался.              Джекейрис протянул руку, сдёрнул шнурок, удерживающий косу от окончательного рассыпания. Осторожно расплел чуть запутавшиеся пряди. Эймонд всё это время сидел болезненно прямо, не оборачиваясь.              Водопад белых волос снова окутал его плечи; Джекейрис же задумался о том, чтобы и самому такую длину отрастить.              Нужный настрой вернулся к Эймонду почти мгновенно — даже сбивала с толку его быстрая, неконтролируемая смена эмоций. Он развернулся, толкнул Джекейриса в грудь — тот позволил себе упасть на кровать — и вскинул руку, в которой что-то блеснуло.              То был стеклянный флакон с тягучей жидкостью.              Масло.              Джекейрис ухмыльнулся. Ставки росли.              — Ñuha udrimmi taoba, — довольно промурлыкал он, разводя ноги.              Эймонд оскалился. Звать его мальчишкой было будоражаще приятно — если забыть о том, что тот, в общем-то, был старше.              Масло полилось на раскрытую ладонь, засочилось меж пальцев — Джекейрис не мог взгляд отвести. Он нервно провёл рукой по волосам, убирая влажные, прилипшие ко лбу пряди. Знал, что его ждёт дальше. И думал только о том, как придётся долго лететь на Вермаксе, превозмогая боль.              Эймонд склонил голову набок. Сапфир сверкал особенно ярко.              Потом он навис сверху, снова заскользил рукой по члену — теперь легко и быстро, заставляя Джекейриса закусить изнутри щёку. Жар его тела сводил с ума, и всё же этого не было достаточно.              Умолять он, конечно, не собирался. Раз уж Эймонд взял инициативу на себя — пусть и продолжает.              Джекейрис знал, что будет неприятно и даже больно. И всё равно хотел. Хотел, чтобы его заклеймили как племенного быка, присвоили. Откуда эти мысли родились — непонятно, но природа их пугала.              Повязка, о которой они оба едва не забыли, всё ещё непривычно давила на глаз, мешала смотреть нормально. Впрочем, зрение у Джекейриса всё равно плыло — дышал он рвано и неглубоко, а гиперчувствительность после произошедшего в ванной только усугубляла положение.              Он кусал губы, глотая стоны. Жарко было невыносимо, пот катился по голой коже, волосы снова свивались в мелкие кудряшки.              Пик был близко. Но Эймонд не дал ему снова провалиться в пучину удовольствия — пережал у основания, и Джекейрис всё-таки не удержал разочарованный стон.              Он и правда сходил с ума. Разум покидал его как вытекает вода из прохудившейся бочки. Капля за каплей.              Эймонд возвышался над ним — похожий на мраморную статую, невозможно прекрасный, распалённый — и довольно щурился. Такого хотелось запереть в своей спальне и не выпускать до следующего Рока.              А потом он завёл руку, всё ещё облитую маслом, за спину и насадился на собственные пальцы. Джекейрис подавился вздохом.              Это было странно. Порочно неправильно.              Он не мог отвести взгляд.              Не знал, сколько времени прошло. В какой-то момент оно превратилось в незначительную, досадную мелочь.              Облитый пламенным светом камина, Эймонд напоминал то ли древних могущественных Таргариенов, то ли одного из богов. Воина, Неведомого ли. Всё было едино: их общее сбитое дыхание, переплетённые пальцы, спаянные намертво взгляды. Не понять было, где начинался один и заканчивался другой.              — Kostilus, — выдохнул Джекейрис спустя, казалось, целую сотню веков. Вокруг могли строиться и разрушаться государства, рождаться и умирать великие короли, пеплом оседать столицы, а они оставались здесь.              Эймонд не стал тянуть. Качнулся вперёд, коленями зажимая талию Джекейриса, медленно начал опускаться.              На его высоком лбу выступила испарина, плечи сжались.              Джекейрис едва удерживал себя от того, чтобы вскинуть бёдра, перевернуть их обоих, вторгнуться до упора. Было мучительно тесно, горячо, томительно. У него снова туманило голову, сердце стучало как после затяжной тренировки.              Но больше всего его вело от мысли, что Эймонд явно сразу так хотел, готовился до этого — предыдущих минут было бы недостаточно. Уже поблекшая фантазия о нём в ванной дополнилась новыми чертами: длинными пальцами, выгнутой спиной, закушенной от напряжения губой.              Они оба едва дышали. Джекейрис положил руки на бедра Эймонда, мягко помогая ему опускаться.              Выдержка трещала по швам. Тела плавились, сливались воедино.              Джекейрис неотрывно смотрел, как напрягаются косые мышцы на животе Эймонда, как вздымается его грудь, как ходит напряжённо кадык. И жалел, что расплел его косу — самое то за неё ухватиться было бы.              На задворках сознания всё ядовито шипела мысль о том, как они до такого дошли. Как запятнанное издевательствами и ненавистью детство перетекло в разделённую постель.              Но все мысли начисто выместили порочная похоть, теснота, невыносимый жар. Желание.              От вжатых пальцев на бёдрах Эймонда наверняка расцветут синяки — Джекейрис держал его крепко, опуская на себя. Держал и изводился от нужды поскорее набрать темп, унять жажду, ворочающуюся под кожей.              Он всегда считал тебя себя джентльменом — умел ждать, умел ставить чужое удовольствие выше своего. Услужливость Эймонда же имела другие корни — он доводил до края, изматывал, откровенно наслаждался этим.              У того блестели глаза — что живой, что сапфир — и горела ухмылка на губах.              — Kona kostōba, — прошептал Эймонд, касаясь собственного члена, прижимая его к своему животу, — hae dārys, — и чуть качнулся.              Джекейрис едва не прикусил язык. Эймонд выгнулся в пояснице, криво улыбнулся и качнулся ещё раз.              Ему и не нужен был кинжал, чтобы убивать. Достаточно было одного взгляда, вздоха, стона, движения. Джекейрис уже готов был добровольно подставляться под драконий огонь.              И как ему теперь говорить на валирийском, если сразу будет вспоминать это — горячую кожу под руками, белизну волос, дрожь. Как делить постель с кем-то другим.              Эймонд поднимался и опускался, дрожа и дыша неровно. Касался себя, жмурился, останавливался, чтобы отдышаться. Ударил Джекейриса по рукам, когда тот хотел сам задать темп.              А потом наклонился и потянул к себе за поцелуем. От позы у них обоих огнём горели мышцы, но язык скользил по языку, зубы стучали друг об друга. Руки Эймонда сомкнулись, сжались на шее Джекейриса — тот захрипел прямо в поцелуй, непроизвольно вскинул бёдра, выбивая из Эймонда короткий дрожащий звук. От нехватки кислорода начинала кружиться голова, темнело в глазах.              Что ж, такая смерть была бы неплоха. Даже приятна.              Эймонд надавил сильнее — казалось, ещё немного и горло под его руками легко сомнётся; хлынет кровь. Джекейрис начинал задыхаться: он больше не мог вздохнуть, только сипло хрипеть, мысли путались, немели пальцы. Было страшно и в то же время мучительно хорошо — узел удовольствия затягивался только туже.              У него закатывались глаза, но даже сквозь муть спутанного сознания он видел, как смотрит на него Эймонд. Восхищённо, самодовольно. Яростно.              Семеро, он и правда может умереть.              Руки Джекейриса вцепились в плечи Эймонда, попытались оттолкнуть его — бесполезно. Сила стремительно утекала, в лёгких заканчивался кислород.              Он умрёт. Умрёт, умрёт…              Сознание уплывало. Пульс падал.              Собрав остатки сил, он рванулся набок, опрокидывая Эймонда на постель. Тому пришлось тут же разжать хватку — Джекейрис захрипел, наконец вдыхая.              — Ilībōños, — выплюнул он, когда в глазах перестало плыть, а в ушах — звенеть.              Теперь Эймонд был распластан под ним, и его губ не покидала ухмылка. Не убил, так раззадорил.              Что ж, Джекейрис умел играть по чужим правилам. Теперь его рука сжалась на чужом горле — он наклонился вперёд, надавливая, и одновременно двинул бёдрами, вжимая Эймонда в кровать. Тот закатил глаз и обхватил его ногами за талию, не давая далеко отодвинуться.              Едва не потеряв сознание от удушья, теперь Джекейрис ощущал всё неимоверно чутко: тесноту и отзывчивость тела под собой, напряжение мышц, мелкую дрожь, когда удавалось толкнуться особенно глубоко. Вёл его не опыт, а какой-то первобытный инстинкт, природа, заставляющая дракона заклеймить свою пару.              Волосы Эймонда разметались по постели; он хрипел, вдыхая совсем немного, комкал пальцами покрывало. Джекейрис надавил ему на челюсть, заставляя вжать голову в подушку, нажал на выступающий кадык, чувствуя, как тот двигается под пальцами при каждом сглатывании.              — Arlī, — просипел Эймонд, улыбаясь совершенно безумно.              Джекейриса прошибло особенно ярко — то ли от хриплой, пустившей мурашки по коже просьбы, то ли от абсурдности самой ситуации. Эймонд просил придушить его сильнее. Толкнуться глубже. Выбить все остатки разума. Заставить забыть обо всём за пределами кровати.              И он не мог отказать.              По спине катился пот, лёгкие горели. Эймонд под ним сипел и коротко стонал, вскидывая бёдра навстречу.              Легко можно было задушить его. Скинуть тело в воды залива Разбитых Кораблей, по утру заручиться поддержкой Баратеона и триумфально вернуться домой. Джекейрис насладился этой мыслью, улыбнулся ей, как старой подруге, и прогнал в самый темный угол разума.              Его ладонь легла на член Эймонда, зажатый меж их телами, двинулась пару раз. Тому этого хватило — закрыв лицо руками, он вздрогнул и весь сжался, заканчивая.              Джекейрис только навалился сильнее, вторгаясь особенно глубоко, судорогами Эймонда подстегивая собственное удовольствие. Сорвал с себя изрядно надоевшую повязку, чересчур ограничивающую видимость.              Эймонд растёкся по подушке; его щёки алели, грудь быстро и часто вздымалась. Он был таким нежным и мягким… что сердце дрожало.              Вжавшись ему лбом в плечо, Джекейрис наконец догнал и своё наслаждение. На мгновение он словно ослеп и оглох — настолько хорошо стало в единый миг, все органы чувств переполнились и отказали. Кажется, в бреду он что-то бессвязно бормотал на валирийском — но вряд ли полубессознательный Эймонд разобрал что именно.              Какое-то время они так и лежали, восстанавливая дыхание и собираясь по кусочкам обратно. Этот миг хотелось растянуть на вечность — законсервироваться в нём, в этой спальне. Остаться навсегда кожа к коже.              — Kempa iksā, — пробормотал Эймонд.              — Ūī usōven, — Джекейрис скатился с него и перегнулся, чтобы взять с пола первую попавшуюся вещь — то оказалась рубашка Эймонда — и вытереть их обоих. В голове его царила блаженная пустота. Не было сил ни двигаться, ни говорить.              Он лёг обратно, перекинул руку через Эймонда, уткнулся лбом ему в плечо, ожидая, что тот оттолкнёт, отодвинется. Но этого не произошло.              Эймонд запустил ладонь ему в волосы, пальцами перебирая влажные пряди, свившиеся в мелкие кудри у шеи и ушей. Почесал кожу короткими ногтями — так ласкают игривого щенка или котёнка.              Жар близости постепенно сменялся прохладой. Но залезать под одеяла не было желания. Так они и лежали, позволяя друг другу отойти от переизбытка эмоций, тонули в приятной тишине.              Конечно, это ничего не меняло.              Они оставались по разные стороны пока ещё не начавшейся войны — и завтра им разлетаться к своим королю и королеве. Но сегодня ещё не закончилось.              — Хочешь, подарю тебе повязку? — выдохнул Эймонд ему в затылок. — Будешь носить и хвастаться как трофеем.              Джекейрис усмехнулся. Представил лица родных, узнавших, за что именно достался этот трофей — непонимание матушки, ступор Люка, ярость Деймона.              — Я предпочёл бы твой сапфир.              От смеха Эймонда, низкого, раскатистого, губы растянула улыбка. Слышать бы этот смех почаще.              — Амбиции у тебя явно в мать, мой принц.              Общий язык ощущался чужеродно — не сравнить с валирийским, чьё раскатистое звучание рождалось драконьим рыком, рёвом океана, пением птиц. Словно пришлось сойти с небес на землю, лишиться крыльев.              В конце концов, разморённый теплом тела Эймонда и двумя разрядками за вечер, Джекейрис задремал. В этот раз ему не снилось ничего.              Он, кажется, просыпался ночью — когда чужие волосы, свесившиеся на лицо, мешали дышать. Под утро они, тесно переплетясь руками и ногами, полусонные, снова довели друг друга до края, скрадывая губами едва слышные вздохи и малоуловимую дрожь. Напоследок Эймонд вцепился зубами в плечо — больно было так, словно он собирался растерзать плоть до кости.              Джекейрис оттолкнул его и тут же приложил ладонь к горящей коже, чувствуя под пальцами полумесяцы ран. Тёплую кровь.              Эймонд лежал рядом, широко ухмыляясь — его оскаленные зубы были красны даже в тусклом свете занимающегося утра. Он чуть склонил голову и прищурился. Крылья его носа трепетали, будто впитывая запах свежей крови.              И смотрел так, как обезумевший от голода зверь смотрит на свою жертву.              Сколько бы времени они ни проводили вместе, тому всё было мало.              Эймонд придвинулся ближе, чтобы, видимо, вылизать рану. Джекейриса от одной только мысли бросило в жар; он откинул голову, открывая доступ к шее и плечу, прикрыл глаза и тихо вздохнул, когда пульсирующей кожи коснулся чужой язык, повёл широкую полосу, собирая редкие выступившие капли крови.              — Zaldrīzo ānogar, — прошептал Эймонд, пальцами повторяя контур укуса.              Джекейрис рассмеялся, прогоняя мысль о том, что теперь, похоже, будет возбуждаться всякий раз услышав валирийскую речь.              Шторм наконец улёгся: небо расчистилось и свет восходящего солнца сочился в комнату, пламенным венцом подсвечивая волосы Эймонда, нависшего сверху. Джекейрис даже засмотрелся, заправил длинную, спадающую на лоб прядь тому за ухо.              У него опять странно щемило сердце. Эймонд смотрел настороженно-чутко, словно любое неосторожное движение могло спугнуть его как оленя в Королевском лесу.              Джекейрис потянулся за поцелуем.              В дверь постучали.              — Милорд? Лорд готов вас принять, — раздался приглушенный голос из-за двери.              Эймонда это совершенно не остановило — он прижался губами к ключицам, чуть прикусил выступающую кость. Джекейрис позволил ему, проклиная себя.              Стук повторился.              — Иду, — крикнул Джекейрис. Иначе от настойчивого слуги — или стражника — было не отделаться.              Рука Эймонда перетекла с бока на бедро; Джекейрису пришлось схватить его запястье, чтобы ладонь не опустилась ниже. Тот протестующе хмыкнул.              — Kelītas, — Джекейрис попытался подняться, но Эймонд перекинул через него ногу и прижал к кровати.              — Daor, — упрямо прошептал он, крепко вжимаясь бёдрами.              Они оба знали, к чему всё опять шло.              Признаться честно, Джекейрис ожидал, что наутро обнаружит пустую постель. Так бывало всегда: Эймонд исчезал, стоило первым лучам рассвета разогнать ночной мрак. Словно полнящая его тьма не выдерживала конкуренции.              Но сегодня он — тёплый, настоящий, привычно упрямый — был здесь. Рядом.              Джекейрис обхватил его лицо ладонями, потянул на себя, смыкая их лбы. Дыхания перемешивались, сердца стучали в унисон. Раз-два, раз-два-три. По венам бежала одна и та же кровь. Одни и те же мысли ранеными зверьми кружили в головах.              Этот поцелуй не был похож на отчаянную схватку, как остальные. Он сочился невысказанной болью, страхами, мольбами. Как странник, попавший в чужую страну, где боги его не слышат, они молились, зная, что не получат ответа. Что все слова тщетны.              Эймонд вздохнул. С его губ соскользнуло мимолетное: то ли имя, то ли ещё что. Пальцы, сжимающие плечи, едва дрожали, как было всегда, когда он не знал, что делать.              Потом его взгляд потяжелел. Сместился с лица Джекейриса на его плечо, туда, где алел свежий укус. Брови сомкнулись у переносицы, губы растянула усмешка. Не говоря ни слова, он поднялся, спустил ноги на пол.              У него была красивая, ладная спина. Разлёт лопаток, ровная полоса хребта, поясница, на которую прекрасно ложились руки. Спутавшиеся за ночь волосы падали на голые плечи — мягко обтекали все изгибы, все впадины.              В кровати как будто сразу стало холоднее, будто единомоментно пришла зима — Джекейрис слышал, как скребётся в окно фантомный белый ворон из Цитадели. Последние мгновения их вместе утекали.              Он перевернулся на бок, наблюдая, как неспешно одевается Эймонд. Впрочем, рубашка его всё равно была безнадежно испорчена плодами минувшей ночи — тут Джекейрис не смог сдержать ухмылки.              — Береги второй глаз, — проговорил он, когда Эймонд почти выскользнул за дверь, так ни разу и не обернувшись.              Тот замер. Плечи, снова обтянутые кожей, напряглись и сжались.              — А ты не играй в безрассудство, — наконец отозвался он. Негромко, будто говоря себе, а не Джекейрису. Может, так оно и было.              Дверь мягко открылась и закрылась. Джекейрис уронил голову на подушку — но надо было собираться, разговаривать с лордом Борросом и улетать. И так загостился.              Круглый Чертог был всё так же мрачен, а его хозяин — неприветлив. Когда Джекейрис, уже полностью готовый к дороге обратно, вошёл в зал, Баратеон будто бы вздохнул с облегчением. Видимо, и правда не хотелось ему выбирать сразу из двух правителей, из двух гонцов.              — Вот что, принцы, — процедил он со своего каменного трона, переводя взгляд с Джекейриса на стоящего тут же Эймонда. — Возвращайтесь к своим королям и королевам да скажите, что Баратеоны не будут поддерживать ни одну из сторон в этой сваре. Вы все родственнички, постоянно между собой грызётесь, а страдают остальные. Штормовой Предел не будет сражаться за тех, кто даже в собственной семье порядок навести не может.              Джекейрис незаметно выдохнул. Всё же он боялся, что лорд Боррос выберет своим королём Эйгона. Но пронесло. И было это решение, пожалуй, лучшим из возможных: вряд ли он смог бы таки добиться поддержки своей стороны.              — Как бы это решение не обошлось вам дорого и кроваво, — выплюнул Эймонд, стремительно разворачиваясь на каблуках. Через мгновение о его присутствии напоминал лишь разъярённый вид лорда Борроса.              — Милорд, — Джекейрис чуть склонил голову. — Спасибо за кров и пищу. Я передам о вашем решении королеве.              Лорд Боррос отпустил его, махнув рукой. Глупо было надеяться, что из-за неосторожной колкой фразы Эймонда он вдруг переменит решение. Баратеоны слишком славились упрямством.              Во дворе, всё ещё полном воды после шторма, его догнала Флорис. Джекейрис сбавил шаг, ласково улыбнулся ей, оставил поцелуй на кончиках пальцев протянутой руки.              — Моя леди.              — Бросьте, зовите меня по имени.              Они чуть постояли, обмениваясь говорящими громче слов взглядами.              — Я бы приняла другое решение, — прошептала Флорис, подходя вместе с ним к уже готовому к полёту Вермаксу. Тот склонил голову и заинтересованно блеснул умным глазом.              — Я знаю.              Прочие разговоры были излишни. Джекейрис уже пообещал позаботиться о её женитьбе и выполнит эту просьбу достойно — если, конечно, доживёт до возвращения Королевской Гавани.              Седлая Вермакса, он скосил взгляд туда, где вздымала крылья Вхагар. Различил на её могучей спине беловолосую фигуру. Эймонд, будто почувствовав, посмотрел в ответ.              Может, это был последний раз, когда они видели друг друга.              Они оба взлетели одновременно. Пара взмахов крыльев — и Штормовой Предел превратился в маленькую точку, окаймлённую водой. В чистом небе слепяще сияло солнце.              Их дороги расходились. Джекейрису было на север, Эймонду — на северо-запад. Но тот всё равно медлил, летел почти рядом, не торопясь сворачивать.              На миг Джекейрису показалось, что сейчас начнётся погоня, кровавая схватка. Вермакс был быстр, но по силе и размерам знатно уступал древней Вхагар — самой старой из всех ныне живущих существ.              Но Эймонд не раззадоривал драконицу, не собирался нападать. Просто летел рядом. Будто они совершали прогулку и теперь возвращались домой. Мысль была приятной. И глупой.              Под ними простирались воды Тартского пролива — того же цвета, что и сапфир Эймонда. Впрочем, он снова надел повязку. И сильно отклонился от нужного курса.              Джекейрис хлестнул поводьями, заставляя Вермакса ускориться. Он знал, что затягивать расставание опасно.              Эймонд, несмотря на приличное расстояние, разделяющее их из-за размаха крыльев драконов, смотрел не отрываясь. Его волосы белым полотнищем реяли на ветру.              — Geros ilas, — крикнул Джекейрис, зная, что даже если его не услышат — из-за шума ветра и крыльев, — то считают по губам.              Ответа не последовало. Эймонд зло хлестнул Вхагар, сворачивая влево. И чего он ждал: ещё одного приглашения сменить сторону?              Джекейрис до боли вглядывался в небо, едва тронутое облаками, пока чёрный дракон с беловолосым всадником не скрылся из виду.              А потом полетел на Драконий Камень.