***
— И надолго мы туда? Джолин мешает трубочкой лёд в прозрачном пластиковом стакане и смотрит куда-то на липкое пятно на их столике, прежде чем поднять на отца глаза. — На неделю, быть может. Всё зависит от Джорно. И немного... — Джотаро уличает себя в том, что ему требуется миллисекундная пауза, прежде чем связать языком слова, — от нас с тобой. Джолин приподнимает брови и поджимает губы. Всего на пару секунд. — Понятно. И как мне быть с колледжем? На лице Джотаро мелькнула сдержанная улыбка, и слабый (Джотаро не понимает: нервный или надменный) смешок тут же прячется им самим же в собственном кулаке. — Что я сказала такого смешного? — Между бровями Джолин пролегла недовольная складочка. — Тебе, конечно, не знать, с каким трудом я вообще туда попала, но имей совесть хотя бы не издеваться надо мной. Джолин откинулась на спинку диванчика, отворачивая голову. — Мама будет беспокоиться, — более спокойно. — Я не издеваюсь, Джолин. Ты же прекрасно знаешь, что с этим проблем не будет. Не с твоими связями, — чуть склоняется вперёд, делая голос по-скромному тише. — Моими? Наверное, всё же это твои связи, пап. — Именно поэтому ты тоже летишь в Неаполь. Это не просьба и не приглашение. Или ты хочешь нахвататься проблем и с итальянской мафией? — может, полушутя, а может, и всерьёз, произнёс Джотаро. — С моими-то связями? — бросила она с улыбкой исподлобья, скрестив руки. Джотаро покачал головой. Джолин шутит с ним. Значит, Джолин согласна.***
Давай притворимся. Притворимся во всём, в чём могут притворяться люди. Самое её существование в этом мире — классический для него коан, не разрешённый, тот, которому разрешения и не предвидится. Тысячи предполагаемых разгадок разбиваются вдребезги, потому что они все невозможны. Давай притворимся, что это просто дурной итальянский воздух. Такой сухой летом, что пересыхает до боли горло, и спасти его может только такое же сухое белое вино. — Я так устала. Бокал в её руке покачивается мерно, по стеклу нежно стекают капли холодного конденсата, она скидывает босоножки с ног и складывает свои ноги на его колени. Лёгкое струящееся платье ниспадает вниз, обрамляя кожу чуть выше колен и стремясь вниз, ко стулу. Эти бёдра. Он кладёт ладонь на её колено. Давай притворимся, что это началось лишь спустя пару дней после того, как самолёт приземлился в аэропорту Италии, а не задолго до сегодняшнего дня. — Давай допьём вино и пойдём спать. В его речи остался тот мягкий акцент, наличие которого она никогда не понимала, но всегда хотела понять. Это тот кусок его мыслей, который она не поймёт. Тот язык, на котором она не заговорит. «На каком языке ты думаешь?» Поднимается ладонью; гладит подколенные впадины. Джолин откидывает голову назад, делает глубокий вздох. — Давай. Заснули они (давай притворимся, будто никто из нас не надеялся, что это произойдёт именно так) в одной постели. Где-то вдали шумел прибой.***
В разгар раскалённого дня они теряются посреди испещрённого маленькими улочками Неаполя. Кругом тишина, ощущение странной пустоты и полное безлюдье — самая сиеста. Джотаро сверяется с путеводителем, не перепутали ли они названия улиц, и ворчит про себя, что его дочь так беспечно относится ко всему на свете — и она делает вид, что совершенно искренне кается перед ним. Она тянет его за мизинец чуть вниз по узкой улице, не ускоряя шаг, не оборачиваясь на него. Джотаро лишь наблюдает. Следует за ней. Джолин толкает дверь перед ними, ведёт отца за собой, и тяжёлая дубовая дверь за ними издаёт глухой и громкий хлопок — они перешагнули порог часовни. — Слышишь, как тихо... — шепчет она ему на ухо, сжимая его руку в своей крепче. Сжимая руку, переплетает пальцы. «Слышу,» — хочет он сказать. Но молчит. До уха доносится лёгкое потрескивание огня на свечах, чуть поодаль. Джолин размыкает их пальцы, делает несколько мягких, тихих шагов вглубь. — Знаешь, у Адама хотя бы был отец. Ева стала матерью всему человеческому роду, но у неё самой не было мамы. Джотаро осторожно следует её плавной поступи, поглядывая на её макушку, не глядя в глаза. В свете редких неаккуратных лучей её волосы отливают синевой.***
— Занятный этот твой Джорно. Весь такой манерный и строгий. Почти как ты. Только ты не манерный. Джотаро стряхнул белоснежно-белым в свете почти полной луны полотенцем солёную воду с волос. — Это комплимент, или ты опять ворчишь на меня? На песке лежала на три четверти выпитая бутылка всё того же белого вина. Всё бы ничего, если бы Джолин не вылакала это всё в одиночку. Вообще, Джотаро был против, но кто остановит совершеннолетнюю девушку от покупки бутылки вина? Да и к тому же такого недурного. «Уж очень мне понравилось оно вчера. Всё же итальянцы знают толк в хорошем алкоголе». Джолин поднялась на локтях, чтобы бросить смеющийся взгляд на отца. Эта седина в висках. Пьяная Джолин ещё задумывалась над тем, чтобы признать для себя её довольно... заводящей. Трезвая Джолин ни за что бы себе такого не разрешила. Только по наущению пьяной Джолин. — Даже объяснять не хочу, — она вновь откинулась назад, накрывая кепкой отца лицо. До её уха донёсся звук шагов по ещё тёплому песку; он остановился подле неё. — Ты помнишь, как мы ездили на море втроём, во Флориде? Тогда было так пасмурно, что мама хотела поехать домой. Но ты настоял, чтобы мы остались, и разрешил мне поплавать. Я тогда ещё не знала, насколько счастлива в тот момент я была. Конечно, он помнил. Ему и помнить-то, по хорошему, больше было нечего. Тогда они с Мариной были на грани развода — собственно, через пару-тройку месяцев это и произошло. Джотаро уехал в Токио по как раз так удачно подвернувшемуся приглашению отчитать курс лекций в Токийском университете — и больше не возвращался. Они, конечно, виделись с Джолин — если можно считать её летние и рождественские поездки в Японию достаточными, но положение дел, в целом, не менялось годами. Джотаро (с странным щемлением меж рёбер он это осознавал) хотелось бы думать и надеяться, что на его дочь снизошло что-то, что заставляло проливать раз за разом свет на потёмки своих страхов и обид, но он был уже научен жизнью, что животрепещущие откровения — сыр в мышеловке. Вкусный, что оближешь пальцы, а потом щелчок, бело-красные вспышки под веками, и вот ты барахтаешься в драке с агонией за свою ещё трепещущую в теле душонку. Поэтому произнёс: — Это в тебе говорят выпитые тобою бокалы вина, Джолин. Обращение по имени вызывало какую-то странную дрожь под лёгкими и, кажется, всё тот же секундный ступор. Он сел рядом с ней на раскинутое на песке белое полотенце, и, снимая свою кепку с её лица, аккуратно держа за плечи, приподнял её, чтобы она села. — И тебе не помешало бы освежиться. Джолин игриво-пьяно мычит с закрытыми глазами (совершенно ничего непристойного, сказала бы она, положив руку на Библию), когда, закончив свои слова, Джотаро положил ей руки на плечи. «Испугается?» Не испугалась. Волосы нежно колыхались на солоноватом ветру, когда Джотаро спустился чуть ниже — к завязке верёвочек летнего девичьего бра. По бархатистой в свете неполной луны коже волнами заструились мурашки, и Куджо тут же перевёл взгляд со спины девушки на её повёрнутое в сторону лицо. Её брови опустились, как и уголки губ — но это выражение лица совсем не выдавало в ней страха, противления, отвращения, презрения, стыда, злости. Это было морское спокойствие. Может, затишье перед бурей. На её коже, под лопатками, уже успела появиться белая полосочка от загара — Джотаро провёл пальцами под завязанной тесёмкой — и распустил узел. Нити беспомощно упали вниз, к пояснице и бокам, и Джолин сделала глубокий вдох. Куджо успел только дотронуться до верхних завязок-бретелей, но дочь, опередив его буквально на секунду, закончила это дело сама. Тут же, чуть пошатываясь, встала на ноги, и спустила низ купальника, полностью обнажая оставшиеся кусочки тела Неаполитанскому заливу — насыщенный лунный свет обволок её с ног до головы, и она, переступая с ноги на ногу, зашла в воду.***
— Папа, споёшь мне колыбельную? — Я совсем не умею петь. — Это и не важно. Джотаро поджимает губы, нажимает на выключатель в детской. Не смотрит на неё, только качает головой. — Спокойной ночи, Джолин.***
Его кожа на ощупь шершавая и на вкус солёная — её кожа от воды холодная, она с ног до головы нагая. Джолин обжигающе-тёплая; Джотаро в какой-то момент даже пугается. Он всегда обладал ей по умолчанию; она была плоть от плоти его, кровь от крови. Но она могла принадлежать ему всего на половину — всего пятьдесят процентов его генов смотрят на него, заводят его, доводят до немого исступления. Это медленно сводит с ума и в то же время усмиряет то безумие, которое напрягало воздух вокруг них своим плотным туманом. Что это — скрытый нарциссизм, страх "другого", сидящий в печёнках? Или всё то самое зудящее мортидо? Он прячет всё своё глухое одиночество, все свои давно позабытые чаяния в её лоне; она заполняет пустоту в себе его телом. До него всегда было настолько же далеко, насколько и близко. Они делят эту зыбкую, вяжущую и обволакивающую темноту на двоих, разделяют её, как последнюю трапезу перед смертью — и что там мортидо? Джотаро всё ещё сомневается. Не было никакого мортидо и нет; столько раз он был в дюйме от смерти, столько раз уже должен был умереть и кануть в небытие, но он здесь — живой, живее всех живых, и в доказательство тому — существо, всегда носящее часть его в себе. Как минимум, половину. Домокловым мечом висело знание, что никуда они друг от друга не денутся, даже если сильно захотят. Они повязаны. Шепчет, бормочет, шепчет. Кажется, даже плачет. Шепчет, бормочет, шепчет. Молчит. Она податлива под его руками, и как будто бы даже отчаянно принимает ласку, каждым рваным вздохом, каждым смазанным взглядом вбирая в себя его лишь больше и больше. Он до конца не может понять, что же он творит со своей Электрой, и почему чувственное в нём наконец одолело рациональное — он целует её за ухом, когда она вся сжимается вокруг него, и тут же обмякает. Она лежит на его груди, мерно дыша, и сквозь сон бормочет: — Папа, споёшь мне колыбельную? Джотаро глубоко вздыхает; на секунду ему кажется, что он в кошмарной полудрёме. Его пальцы путаются в её влажных, раскиданных по плечам волосах, на её спине луна бликами высекает полосы — как витражи в соборе. — Я не умею петь. — Это совсем не важно... — на полувыдохе шепчет она. Джотаро пересиливает себя. Не уходит. Держит её в своих руках крепко, чтобы на этот раз она никуда не пропала. Чтобы он сам никуда не пропал. Кто чей буёк — не совсем понятно. Давай притворимся, будто нам нельзя стать ещё ближе. — Спокойной ночи, Джолин. Джолин молчит.