Кто из нас пленник?

— Не мог бы ты это прекратить? — монотонный голос Фёдора пусть и звучит максимально дружелюбно, но на деле, нить его терпения держалась из последних сил, о чём несомненно был осведомлён их «гость». — Что прекратить? — невинный взгляд Дазая делает его похожим на ягнёнка, хотя он даже не волк, а сам Дьявол в овечьей шкуре, что собственноручно разрезал те самые нити Фёдора одну за другой. — Вот это, — чуть более твёрдо поясняет Достоевский, кивком указывая на ту часть стола, за которой сидел закинув ноги и раскачивался на стуле Осаму. — Что «это»? — пытаясь изобразить злополучный русский акцент, издевательски повторяет он. Нить на пределе. Достоевскому уже тяжело контролировать мучивший его нервный тик каждый раз, когда Дазай специально громко шелестел своей упаковкой фисташек, выкладывая на поверхность стола по ОДНОМУ орешку, и с таким же мерзким звуком вдавливал скорлупку большим пальцем в, вообще-то, красное дерево, чтобы добраться до заветной сердцевины. И так раз за разом: шелест, нажатие, скрип несчастного лакового покрытия, хруст и чересчур громкое чавканье с причмокивающим облизыванием пальцев от крупинок соли на них. — Их не так нужно открывать, — по-прежнему выдавливая из себя спокойные ноты, старается пояснить Фёдор. — Даже мартышки это знают. — Как хочу, так и открываю. Тебе-то что? — простодушно хмыкает Дазай и продолжает своё маленькое пиршество. — И вообще, я хочу есть. Когда там уже обед? Или ужин? Я совершенно сбился во времени в этом поместье графа Дракулы, куда вы меня притащили. — Не слишком ли наглые заявления для того, кто находится в плену? — Достоевский правда готов поддержать разговор и даже откладывает в сторону всю свою писанину, коей занимался до этого, чтобы хоть на пару минут отдохнуть от раздражающих звуков. — Если я в плену, то почему не в камере или хотя бы не связан? — вопросительно и с насмешкой изгибает бровь Неполноценный. — Больше похоже на жуткий санаторий. Где мы кстати, говоришь? Глаза Достоевского медленно закрываются на несколько мгновений, а губы искажаются в широкой и такой же «милой» улыбке, прежде чем он отодвигает кресло от длинного обеденного стола, чтобы встать и звонкой неспешной поступью подойти к собеседнику на другой его край. Из-за того, что в тайном особняке Крыс были плотно закрыты все окна, единственным источником света в комнате остаётся камин и пылкий игривый свет от него превращает все тени в жуткие прыгающие фигуры. Тень Фёдора и правда чем-то напоминала лик графа Дракулы, но и его «жертва» внушала в ответ не меньший страх. — «Что?», «Где?», «Зачем?». Мне известно о тебе целую уйму разных слухов, Осаму Дазай, и в них мне казалось, что ты вышел бы для меня неплохим соперником. А что на деле? В открытую выпытываешь информацию, на которую тебе и так запрещено знать ответ? Убого, — тяжёлые шаги затихают, когда Фёдор останавливается прямо напротив кресла Дазая, окидывая парня насмешливым взглядом. — Мне так же известно, что держать тебя в клетке бесполезно, потому что ты как тот слизняк и способен протиснуться в любую щель. Нет-нет, самая лучшая тюрьма для тебя — это тюрьма в твоей же голове. Иначе, почему ты всё ещё не сбежал? — Знаю я одного «слизняка», так вот он идеально вписывается в то, что ты сейчас сказал, — на секунду задумывается Дазай, но после снова возвращает свою хитрую улыбочку. — И всё-таки, будь я настолько «жалок», стали бы Крысы так перестраховываться, что даже лишают меня права увидеть солнечный свет, чтобы не дай бог я не узнал своё местоположение? — …Неплохое замечание, согласен, — в одно мгновение Достоевский едва не потерял лицо, если бы состроил гримасу удивления, но вовремя ретировался, оставаясь таким же хладнокровным. — Но это по-прежнему стандартное мышление ВДА… Или мафии? Я уже запутался, чей ты перебежчик. С таким послужным списком тебе самое место в Крысах. — Поэтому вы отвезли меня так далеко на север? Чтобы мои природные инстинкты «замёрзли»? — Осаму делает длительную паузу, дабы получше рассмотреть реакцию своего надзирателя, а та происходит незамедлительно. — Откуда ты?.. — Фёдор чертовски поражён. Настолько заявление японца застало его врасплох, что он даже приоткрыл рот в изумлении и таращился на его глупое ехидное выражение лица. — Точнее… Я бы даже сказал северо-запад… — в глубоких размышлениях добавил Дазай, почесав подбородок. — Влажность большая, птички поют, деревья шумят. Я бы сказал, что мы где-то в районе деревни Фурусато. Так что, если вы и правда хотели, чтобы человек оставался в неведении, стоит его усыплять на время дороги, а не везти с мешком на голове, позволяя считать каждый поворот. Ожидал ли Дазай, что Достоевский в момент сменится в лице? Вполне себе. Думал ли он, что нить его терпения лопнет именно теперь? Возможно. Но думал ли он, что всегда утончённый и неспешный до всего Фёдор схватит его за грудки и встряхнёт пару раз как куклу над землёй? Тут уже была очередь Дазая удивляться. А заодно постараться не умереть от удушья, потому что сейчас это была бы весьма глупая смерть. Фиолетовые глаза сверкают от пламени камина подобно двум каплям яда в бокале с вином, прожигая Неполноценного едва ли не насквозь, вынуждая активнее болтать ногами в паре сантиметров от пола. Пусть Осаму и был высок, но худощавое телосложение позволяло Достоевскому без труда держать его трепыхающуюся тушку. — Похвально… — чересчур зловеще протягивает Фёдор, но в конце концов обретает своё привычное спокойствие и ставит пленника обратно на землю. — Ты изо всех сил стараешься быть полезным, хотя никто из твоих друзей этого не ценит и даже не думает прийти тебе на помощь. — Очень компетентно с твоей стороны за неимением аргументов указывать на личные недостатки, — фыркает Дазай, который либо правда недоволен таким замечанием, либо тем, что его любимый плащ помяли. — Но сработало ведь, — пожимает плечами Фёдор, внимательно следя за движениями Неполноценного. — На самом деле, это более чем прямо относится к нашему делу. — Это чем же? — интересуется Осаму, немного опираясь задом на столешницу. — Предложением тебе вступить в ряды Крыс мёртвого дома, — с совершенно серьёзным выражением поясняет Достоевский. В комнате повисает немая пауза, разбавляемая лишь треском поленья в камине, а после, воздух разрезает чрезвычайно громкий искренний смех Дазая, который едва не сгибается пополам, хватаясь за живот. Фёдор молчит. Он ожидал такой реакции и спокойно выжидает, когда приступ смеха Осаму закончится, хотя сейчас у него прям руки чесались раздавить ненавистного жука за его тщеславие и идиотский нрав. А может… Дазай далеко не глупец, коим пытается казаться, но и Достоевский ничем ему не уступает, если дело касается битвы умов. Даже если для этого придётся играть что ни на есть грязно. Длинные изящные пальцы снова резко впиваются в Дазая, но в этот раз выбирают в качестве цели его глотку, и смех того на быстрых оборотах срывается в непонятный хрип и нечленораздельные предложения, потому что Фёдор не скупится на то, чтобы немного придушить наглого ублюдка, дабы тот наконец-то заткнулся. Подумаешь довёл его до состояния синеющих губ! Потом ведь он его услужливо отпустил и великодушно позволил отдышаться, опираясь на край стола. — Очень… Кхех… Заманчивое предложение… — сипло выдыхает Осаму, ощупывая своё несчастное горло. — А у вас каждого новенького принято запугивать асфиксией? — Если только они чересчур болтливы, — усмехается Фёдор, с явным наслаждением наблюдая за потугами Дазая отдышаться. — Вот как? — идентично отражает улыбку русского Осаму. — В таком случае… Этого будет совершенно недостаточно, чтобы заставить меня хотя бы задуматься о переходе на вашу сторону. Да и удушение со мной случалось поинтереснее. Знаешь какой здоровский эффект получается, если один край бинта засунуть между двумя механическими шестернями, а второй… Договорить Дазаю не даёт стол. Стол, об который Достоевский резко и со всего маху приложил его голову так, что звон в ушах Неполноценного не пройдёт как минимум до следующего Нового года, настолько вспышки звёзд сейчас затмили его зрением. Вместе с головой пострадать умудрился и нос Осаму, из которого тонкой струйкой хлынула кровь, сперва окрашивая в алый тонкие губы, а после и подбородок вместе с шеей. По телу Достоевского проносится свора мурашек от столь будоражащего зрелища «беспомощности» на фоне всего ехидства и изворотливости Дазая. Грех не поддаться искушению и не вернуть голову ублюдка обратно в вертикальное положение потянув за копну волос, но лишь для того, чтобы грубо впиться в его губы поцелуем. Дазая мутит после удара и он слабо соображает, но писк возмущения вырывается из лёгких, который тут же слизывают с нижней губы, вместе с капельками крови. Безумство затмевает здравый рассудок Достоевского, стоит ощутить на языке этот металлический прикус, нагло проникнуть им в чужой рот и будто специально вымазать верхнюю и нижнюю кромку зубов, придавая Осаму тем самым ещё более беспомощный вид. Языки переплетаются, хотя Осаму и делает это больше неосознанно, чем пытается ответить. Фёдору всё равно и он не отпускает его губ до тех пор, пока самому не перестаёт хватать воздуха и он с громким причмокиванием едва отстраняется от лица Неполноценного так, что их рты до последнего соединяет тоненькая кровавая ниточка слюны, пока Достоевский не кривится в зловещей улыбке. — Я знаю куда более действенный способ заставить кого-то говорить и подчиниться, — мелодично протягивает русский и как бы совершенно ненавязчиво усаживает пассивного Дазая на столешницу. Сперва он старается сохранить ему положение сидя, но голове парня совсем плохо, поэтому Фёдор просто позволяет ему завалиться спиной на стол, свешивая с него ноги. Так даже проще. — Как думаешь, чувство стыда и собственного клейма унижения подойдёт за весомый аргумент в моём предложении? Дазай силится что-то ответить, но выходит лишь несвязное бормотание. Достоевский несказанно рад, что смог хотя бы ненадолго заткнуть этого придурка, чтобы спокойно заняться делом. Бляшка на ремне Осаму и ширинка на штанах звенят самыми первыми, позволяя без каких-либо усилий стянуть их с него вместе с нижним бельём, умудрившись оставить нетронутыми ботинки. Как Фёдор и предполагал, бинты покрывали участки тела не только в видимых местах. Почти две трети ног Неполноценного скрывались под белыми лентами, но тратить время на них русский не видел никакого смысла. Ему было достаточно склониться над распластанным Дазаем и пальцами немного оттянуть край бинта вниз, слегка оголяя тем самым внутреннюю часть бедра. По-прежнему перепачканные чужой кровью губы уже более мягко припадают к нежной коже в том месте, сперва лишь посасывая тёплую плоть, языком очерчивая края мелких шрамов, что сами попадались на его пути. Далее, Фёдор проявляет уже куда меньше снисходительности и просто впивается в кожу, чтобы украсить ту новым увечьем в форме идеального ореола зубов — эта встряска помогает Осаму немного прийти в себя и болезненно закричать. Всё равно Дазай собирает свои шрамы как какую-то коллекцию марок, поэтому одним больше, одним меньше, а Достоевскому приятно наблюдать, как из отпечатка начинают проступать кровавые подтёки, некоторые из которых попадают и пачкают вялый член. Фёдор уже собирался и сам немного приспустить свои штаны, честно считая, что никакой подготовки этот пустозвон не заслужил, но чёрт его дёрнул посмотреть наверх. Дазай был более чем в сознании, молчал, тяжело дышал и как дикий волчонок поглядывал на мужчину со своего неудобного ракурса. Эта мордашка даже немного растопила лёд в сердце Демона, поэтому он решил проявить небывалое снисхождение. Плавно протянув руку к лицу Дазая, который опасливо следил за каждым его движением, Фёдор почти невесомо коснулся его перепачканных в крови губ, слегка их поглаживая средним и указательным пальцами. — Вздумаешь укусить, и я выбью тебе зубы. Понятно? — притворно-мило уточняет Достоевский. Осаму молчит. Лишь слегка кивает и послушно приоткрывает рот, впуская внутрь чересчур настырные пальцы, от чего сразу давится, потому что Фёдор не церемонится с тем, как именно ему лучше смочить пальцы, а просто пихает их Дазаю в глотку, будто пытается трахнуть его рот. Кусать нельзя. Неполноценный чётко помнит об этом и проявляет небывалую выдержку, пока обсасывает длинные пальцы и берет за щёку с таким звуком, словно это член. От боли на глаза наворачиваются слёзы и на последних силах Дазай понимает, что зайдётся сейчас в диком кашле, но Достоевский вовремя вытаскивает пальцы наружу и у того выходит лишь сорванный глубокий вдох и новая попытка отдышаться. Но расслабляться Дазаю было рано. Вслед за хрипом, с его губ срывается болезненный вскрик, когда сразу два пальца, которые всего секунду назад насиловали его рот, теперь переключились на место пониже и настырно проталкивались через колечко сжатых мышц. Осаму казалось, что огонь из камина сейчас самолично обжигает всё его нутро, пока Достоевский практически без остановки продвигает пальцы внутрь на все три фаланги, пока не находит и не упирается в нужную точку. Это прикосновение вызывает у Осаму уже более… заинтересованный крик. По крайней мере его тело не может врать и он вздрагивает, как от лёгкого удара током. Улыбка не сходит с губ Достоевского. Он буквально наслаждается этим враньём Дазая, что взбалмошно ёрзает по столу, шипит от боли и отводит в сторону слезливый взгляд, в то время как его член уже находится в полувставшем состоянии и наружу пробиваются первые капельки смазки. Рука внутри ненадолго замирает, но лишь для того, чтобы выбрать получше угол проникновения, после чего Фёдор начинает поступательные движения, доводя пленника до того уровня ощущений, когда боль постепенно превращается в истому, если правильно знать куда надавить. Если Достоевского и прозвали Демоном, то способность искушать была одним из его главных умений, потому что теперь, Дазай обращает на него далеко не ненавистный взгляд. Скорее это… Мольба? Тихое восхищение? Как бы там ни было, но Фёдор изрядно устал заботиться о чужом комфорте, потому что вообще этого не планировал. — Хватит с тебя, — сообщает он, одним резким движением вынимая из Дазая пальцы, что сопровождается откровенным РАЗОЧАРОВАННЫМ вздохом. Достоевский аж замер на мгновение, пытаясь понять, не подводит ли его слух, но стоит взору упасть на снова ехидную морду на столе, как все сомнения отпадают и он улыбается ещё шире. — Хитрая сука. Неужели ты настолько мазохист, что притворялся всё это время? — Зависит от того, насколько ты сраный фетишист, что тебе доставляет изнасилование несчастных, — Дазай отражает его улыбку и, наконец-то, поудобнее устраивается на столе, упираясь ступнями о его столешницу и гостеприимно шире раздвигая ноги. — Всего лишь маленький воспитательный момент, — простодушно пожимает плечами Фёдор и принимается расстёгивать свою ширинку. — Надеюсь, ты так не свой член описал? — прыскает со смеху Осаму и он явно родился в рубашке, потому что Достоевский решает не реагировать на глупую подколку. И, да, член свой он так не описывал, потому что стоило Фёдору чуть приспустить штаны с бельём, и Дазай тут же заткнулся со своими подъёбами. Он только и успевает что ахнуть, когда его подхватывают под колени, чтобы подтянуть задницу ближе к краю и разместить его ноги на чужих плечах. Достоевский по-прежнему сильно не церемонится, но решает немного «сгладить углы», если это можно так назвать. Он впивается новым укусом в икру Дазая — пусть та и была забинтована, но давление челюсти даёт свои результаты. Осаму отвлекается, вскрикивает от боли и практически не замечает, что Фёдор всего в каких-то два-три толчка по самое основание загоняет в него член. Осознание происходящего доходит до японца лишь тогда, когда крупная головка куда сильнее пальцев давит на простату, от чего член Дазая окончательно твердеет и теперь изнывая трётся о его шрамированный живот. Фёдор замирает на долгие минуты, прикрывает глаза и сам испускает некое подобие стона, потому что внутри Дазая горячо и тесно. Тугие стенки, явно не привыкшие в такому стрессу, рефлекторно пытаются вытолкнуть его назад, поэтому приходится сделать дополнительное размашистое движение бёдрами, чтобы снова оказаться внутри целиком. Дазай ойкает, безудержно царапая короткими ногтями поверхность стола и до побеления сжимает пальцы на ногах, пытаясь держаться стойко и лишний раз не показывать слёз, хотя те и проступают сами собой. Ему правда больно, но боль эта постепенно смешивается с удовольствием, когда мышцы понемногу растягиваются и он в состоянии ощущать лёгкую пульсацию чужого члена и появившуюся влажность внутри. Предэкулят делает свою работу и сам Достоевский это ощущает, решая, что пора продолжать их томный вечер. Он неспешно начинает вести бёдрами то назад, то вперёд, поначалу задерживаясь внутри на середину своей длины, а вскоре практически полностью выходя наружу так, что стенки ануса обхватывали одну лишь покрасневшую головку, и следом более резко вгонял член обратно, за каждый такой раз получая в ответ громкий «ай!». Так, постепенно, нужный темп был задан: Фёдор приноровился к уже растянутому нутру, Осаму больше не испытывал той жгучей боли, будто бы в тебя пихают раскалённую кочергу из камина. А пламя в том и не думало утихать, захватывая в плен самое нижнее полено и с новой силой озаряя комнату золотистым светом. Когда-то две жуткие фигуры слились в одну, стоило Дазаю устать протирать собой стол и он самостоятельно решил сменить угол проникновения. Он резко перекинул ноги с плеч на талию Достоевского, беря ту в замок, а сам резво приподнялся и сел на край, самостоятельно впиваясь в губы Демона новым поцелуем. Кровь на их лицах успела запечься, а потому привкус её стал более горький, более резкий и в два раза сильнее ощутимый на языке. Это сносит крышу окончательно. Фёдор сам хватает Дазая за бёдра, чтобы единолично контролировать ритм своих рваных быстрых толчков, насаживая на себя Неполноценного. Тот не против. Осаму слишком ленив по своей природе, чтобы даже самому двигать задницей, а потому полностью отдаётся в плен Демона-искусителя, награждая того своими гортанными стонами, половина которых тонет в поцелуе и рваном рычании самого Достоевского. Тела обоих покрываюсь блестящей испариной и бинты Дазая уже изрядно промокли. Но ему плевать. Он полностью отдан человеку внутри себя и своим ощущениям, которые предвещают их скорую разрядку. Член Осаму плотно зажат между двумя влажными животами и в конечном итоге их упорного трения хватает, чтобы он первый достиг финала, изогнувшись дугой в спине и неосознанно полоснув Достоевского ногтями по спине, оставляя на той четыре ровные бардовые линии, из которых моментально начинают проступать маленькие одиночные капли. Боль на грани с удовольствием действует на Фёдора так же сильно, как и блядское румяное лицо Дазая, а так же его задница, что туго сжала ему член в послеоргазменных конвульсиях. Этого хватает с головой, чтобы кончить следом за ним, загоняя член максимально внутрь, выпачкав там всё в отместку за то, что сперма Дазая попала и на его живот тоже. В комнате вновь повисает тишина, но помимо треска камина к нему присоединяются и тихие вздохи в унисон, что изо всех сил стараются перевести дух, пока их хозяева всё ещё не отлипли друг от друга в порыве непонятного чувства комфорта. Фёдор уперся вспотевшими ладонями в стол, уткнувшись при этом лбом в шею Дазая, способный теперь рассмотреть следы удавки на ней. Сам Осаму такой же тихий, смирно обнимает Достоевского за плечи и задумчиво рассматривает свою руку в тусклом свете, под ногтями которой красуются мелкие ошмётки чужий кожи и крови. — Ну так… Что насчёт моего предложения? — неожиданно подаёт голос Фёдор, не двигаясь при этом ни на миллиметр, ибо кайфует от новой судороги Дазая, которая достигает и его члена, потому что он пока не вышел из него. — Определённо нет, — насмешливо отвечает Осаму и сам жмурится, когда Фёдор всё же слегка двигается в нём и глубже загоняет свою сперму внутрь, которая и так уже капает через край. — Ты хреновый надзиратель. Пыточных дел мастер из тебя ещё хреновее. — Ну и что ты мне предлагаешь? — даже поднимая изумлённый взгляд на Дазая, сердечно интересуется Достоевский. — Ну… — Дазай задумчиво осматривается по сторонам. — С удушением у нас не срослось. Может, попробуем утопление? — Ты просто хочешь в душ, мелкий гадёныш? — цокает языком мужчина и закатывает глаза от невозможности этого человека. — Не без этого! — заливисто хохочет Осаму. — Напомни мне, кто из нас пленник?