***
Собаки заливисто лают где-то через улицу от того места, где остановилась графская карета. Это заставляет Морана напрячься, словно по смутному инстинкту зная, что по их душу шум. Уильям, как замечает полковник, чувствует то же самое — об этом можно судить по игривой улыбке, которая то и дело касается тонких губ, сколько бы её не пытались скрыть за серьёзностью и… О боже, Уильям действительно хочет убедить Себастьяна, что удивлён, а не светится от предвкушения?! Какими же забавными Мориарти иногда могут быть. Моран старается увести себя в эту безопасную и приятную тему. Грациозно (как и полагается слуге человека со знатным гербом) открывая Уильяму дверь, лучше просто рассуждать о таких привычных для его понимания особенностях этой семьи. Лучше загонять подальше мысли о том, что главный охотничий пёс Лондона наверняка тоже здесь. Теперь понятно, почему Уильям хотел сделать такие пустяки сам — видимо, Холмс всё-таки раскрыл деятельность этой конторки и сейчас пытается найти свои хвалёные нити, ведущие к истине. Мориарти же, случайно оказавшись рядом под видом обычной прогулки для всех и под видом задания для своей команды, в этом случае может уличить совершенно невинный повод повидаться с этим… детективишкой. Моран одного лишь не понимает — почему он? Почему ни Фред, ни Бонд, которым на отношения Уильяма всё равно, почему страдать вынужден он?! Пути этого человека поистине неисповедимы! Соберись. Ты на задании, дурак. Да, возможно это просто очередная проверка, урок, чтобы Моран оставался в тонусе и не забывал о главном, о работе. Что бы ни случилось, он не может подвести Мориарти, и даже чувства — не веская причина. Да, именно это, наверное, Уильям и хочет сказать данной миссией, ведь всё же не престало ему говорить прямо, он выше людских страстей, хоть и продолжает заботливо указывать, учить. И пускай, что все такие мысли, возможно, лишь глупый самообман. Морану дышать легче стало и это самое главное. С таким утверждением он, наверное, даже обычный посредственный флирт от этого сыщика Моран сможет вынести не дрогнув, даже не схмурив бровей. Он ведь обязан не подвести, обязан справиться с миссией, а это была именно она, только она, да! И солнце по-прежнему ярко, радостно рыщет сквозь алые, киноварные листья, рассеиваясь тонким золотом по земле. С лёгкой улыбкой Ульям выходит из кареты, и каблуки звонко стучат о мостовую, словно первые ноты известного реквиема.***
Когда они наконец заворачивают на нужную улицу, где находится эта конторка, Моран не может не поморщиться так, как сделал бы на его месте Льюис. Этот Холмс весь вывалян в грязи, словно действительно самый настоящий пёс. Искал улики? Что ж, даже если это ему не удалось, в поиске он всё равно хорош — найти такую большую лужу, когда весь Лондон впервые за столько дождливых дней был как никогда сух! Ставшая кофейно-коричневой от грязной воды рубашка липнет к его телу так же, как и буро-синие штаны. Мутные капли стекают с растрёпанных волос, бледной шеи… Пуговиц расстёгнуто больше, чем обычно — возможно, имела место быть погоня? Сам Холмс и ярдовцы вокруг него словно не замечают проблемы, увлечённо обсуждая что-то. Моран на секунду почти с садисткой усмешкой думает о том, что ещё пару часов в такой одежде в пускай и погожий, но всё же осенний денёк, и этот Холмс, наконец, сляжет с простудой, перестав волновать сердце Уильяма. Но Себастьян быстро себя отдёргивает — он не имеет права и мечтать о таком, это грешная зависть, он не достоин даже её. — Нужно помочь мистеру Холмсу, как думаешь, Моран? — покачав головой, не спрашивает — утверждает Уильям, словно читая мысли полковника. Пресекая малейшие попытки продолжать в том же духе. — Да, — покорно кивает Себастьян, признавая, что перешёл черту. К тому же, если этот Шерлок заболеет, сердце Уильяма будет взволновано гораздо больше, а значит нельзя допустить, чтобы младшему Холмсу было плохо. Повредит плану, да, а ещё Льюис наверняка будет зол… — В таком случае, — Уильям изящным движением снимает с себя длинное чёрное пальто и вручает его в окаменевшие, ледяные руки Морана — организм не обманешь глупыми миражами разума. Морану физически плохо от осознания какое будет наказание за его своеволие — оно ведь было, Моран всего себя отдал Уильяму, всего, а значит и мысли свои в том числе. Уильям же умел быть жесток и беспощаден с нарушителями, — передай это ему. Хочется выругаться. Но Моран твёрдой, по-военному отточенной походкой идёт к младшему Холмсу. Растрёпанной язве, болячке, занозе в душе. Конечно же, только для Морана, ведь для всех остальных этот Шерлок — идеал. Себастьян считает его еретиком, извратившим молитву господину Уильяму. Когда Моран подходит, то все, наконец, замолкают. Смотрят недоумённо, подозрительно, и один только этот Холмс — заворожённо, с предвкушением и не на полковника, на пальто. Конечно, Моран просто инструмент, он давно это принял. Но быть инструментом бога, который так отчаянно неразумно решил предаться любви… Это заставляет падать в безвозвратную Бездну. Вовсе не из-за того, что этот самый бог полюбил другого, не его, вовсе нет. А после того, как ноги сломаются о самое дно, эта неведомая сила вновь заставляет, приказывает — всё же подняться, отряхнуть разодранные колени от грязи, крови и продолжать верить, следовать. Моран не может предать свою веру, даже если очень больно. Просто не хочет. — Вас просят следить за здоровьем более тщательно. В следующий раз такая безответственность может привести к печальным последствиям, — голос Морана холоден, вежлив. Какая бы буря не бушевала бы в сердце, ничего не должно быть открыто, особенно ему. Этому жалкому человеку, отбирающему последнюю надежду. — Передай, что я ценю заботу, но у всякой жадности должны быть пределы. Я не его собственность, — конечно, как такому гению не понять истинный смысл — Уильяму ведь просто ревностно до злостных бликов в алом мареве глаз от того, что на его такого мокрого Шерлока кто-то ещё смотрит. Как же паршиво быть участником этой тонкой игры. А Шерлок улыбается так дерзко, что хочется вмазать. С благоговением ведь принимает одежду Мориарти, вдыхает запах его парфюма, и всё равно ведёт такие речи! — Смею предположить, что он оспорит ваше утверждение, — Моран сдерживается, чтобы не съязвить в ответ, чтобы не сорвать дорогое пальто с грешных плеч, которые его собой оскверняют. Выдержка. Достоинство. Роль. Три правила держат спокойствие на самом кончике. — Значит, я сам скажу, — пожимает этими самыми плечами Шерлок, словно смеясь над всеми потугами Морана, держать себя в руках. А потом и вовсе наклоняется ближе, чтобы, ухмыляясь, едва слышно прошептать ликующе, — знаешь, у меня есть такие методы, которые могут заставить его передумать. Моран не в силах терпеть больше, он разворачивается и уходит прочь. Всё равно все его обязанности уже сделаны. Но пройдя несколько шагов, он натыкается на взгляд Уильяма, что смотрит куда-то за Себастьяна. Взгляд жуткий, опасный тем, что ужасно собственнический. Он буквально пленит в терновую клетку своей бушующей ревностью. Взгляд блаженного, абсолютного обладателя, нашедшего сам смысл жизни, не желающего ни с кем им делиться. Упивающийся победой, залитый восхищением до поджатого в сладкой судороге сердца… взгляд. Морану не по себе видеть такое, это действительно ненормально. Но отчего-то пробегает шальная мысль о том, что смотри так кто-нибудь на него, у Морана колени бы не от страха, а от сильнейшего возбуждения подкосились. Во рту непонятная сухость. Сейчас смотрят вовсе не на него, так что нет этих ощущений, нет. Только совсем не томная — боязливая дрожь. Уильям страшен в гневе. Ревность рождает ярость и страх у неосторожных, случайных жертв. Всё же обернувшись на секунду, Моран замечает, что Шерлок сильнее закутался в дарованное пальто. Между разговором с коллегами всё ещё вдыхает, словно по какому-то странному, дикому рефлексу, тонкий запах парфюма и Уильяма. — Молодец, — шепчет наконец Мориарти, когда Моран стоит перед ним, ожидая дальнейших распоряжений. Но смотрит всё ещё куда-то туда, в сторону, в залитую солнцем даль улицы. Ярдовцы и Холмс уже ушли, скрылись за поворотом в своём расследовании. Неровно выдохнув, Уильям говорит своим почти обычным голосом, неловко улыбаясь полковнику, — пойдём домой. Льюис, наверное, ждёт… Морану хочется посмеяться над тем, что только сейчас Уильям вспомнил собственного брата. По правде говоря, момент всё ещё не самый подходящий. Но он не издаёт ни звука, глазами не смеётся даже и, с тихим хлопком закрыв за своим господином дверь, натягивает поводья. Под размеренный стук копыт, освежающий шелест ветра удаётся прийти в себя. Просто наваждение этого солнечного дня, совсем здоровье никудышное стало, раз такая ерунда столь сильно нервы расстраивает… А ещё Моран вдруг понимает, что погожим дням он всё же больше предпочитает дожди. Они трепетно скрывают всё, что нужно не знать непосвящённым. Они заботливы в своей тайне. А обнажённая истина — медленный яд, оказалось.***
Майкрофт нежно ведёт пальцами по рельефному торсу. Моран открытый, податливый, Моран воск, тонкая отзывчивая струна. Много времени понадобилось, чтобы достичь такого, чтобы Моран, их сильный и независимый Моран, доверился. Отдал себя всего в родные руки. Майкрофт выцеловывал шрамы, ласкал длинный член и смотрел с неприкрытой влюблённостью — всё, чтобы Себастьян расслабился, не боялся неизвестности. Момент гораздо интимнее чем все те, что были до этого, что случались ранее в их небольшой спаленке правительственной квартиры. Альберт, затаившийся у противоположной спинки кровати с бокалом вина, тоже напряжённо молчит, предвкушая. Они правда так долго ждали этого часа! Моран под Майкрофтом тихо и сбивчиво стонет. Прошло несколько недель после происшествия с младшим Холмсом, он давно уже позабыл его. Моран сейчас позабыл даже самого себя, пребывая в каком-то странном трансе, в новых и необычных ощущениях. Остались только сухие горячие губы, целующие живот и ниже, всё ниже и ниже поцелуями спускающиеся. Немного обветренные, обкусанные Альбертом до твёрдых корок, царапающих кожу. Морана от них и Майкрофта ведёт, крышу срывает. И стоны громче, голос хрипче. Самого Альберта он в своём разложенном на тёплых, влажных от их тел простынях положении он не видит, но чувствует будто кожей. Знает, что глаза индийско-зелёного цвета сейчас прожигают его и Холмса фигуры, натурально вкушают, словно изысканное яство, экзотическое блюдо. Запоминания со всем рвением каждый сантиметр порочной картины. Морану жарко. Он впервые оказался вот так… Под кем-то. Нет, сразу отметает глупые мысли Себастьян, не под кем-то — под Майкрофтом, что хоть немного успокаивает. Моран верит Холмсу, верит тому, что тот не причинит ему зла, не способен он, нет. Всё остальное простой мандраж, вызываемая им дрожь. Предвкушение и желание доминируют над абсурдным страхом облажаться. Моран возбуждён до поджатых пальцев на ногах, до смятой в истоме простыни. И тело прожигает словно тем самым электричеством, которое стало таким популярным в последние года, когда Майкрофт касается холодными смазанными пальцами там, собираясь подготовить Себастьяна для себя. Нелепый стыд окрашивает щёки и разгорячённую грудь в нежно-розовый. В который раз за вечер в чувствах прикусив губу, Моран осознано насаживается сильней. Это пошло, влажно, порочно так всё. А ещё романтично до жути, до глупых слезинок — разве можно? Моран не юная дева, чтобы быть таким сентиментальным! Но Майкрофту будто всё равно на это, он каждым жестом, касанием своим спрашивает действительно ли всё хорошо, согласен ли Моран на новый небольшой шажок к главному, к удовольствию? Майкрофт знает, что спроси он об этом прямо, Себастьян бы взбесился в своём смущении, может даже ушёл бы вовсе. Слишком много его сердце вынесло и за внешней угрюмой коркой стало очень ранимым. И потому Майкрофт делает всё так тонко. Чёртов дипломат до мозга костей. Морану приятно безумно и не понятно от чего именно — от физического желания или нежностей всех этих непривычных. Когда пальцы с вязким звуком покидают его нутро, Моран скулит, тянется за ними в забытьи, желая вновь стать наполненным. Теперь он понимал Альберта и то, почему Мориарти так развратен в постели. Это сущий инстинкт, невыносимая жажда подчиниться, которая, как оказалось, есть даже в самых суровых тиграх. Моран видит Майкрофта, который нависает над ним, оперившись одной рукой так близко к разгорячённой щеке, что, стоит немного только голову в сторону пододвинуть, и можно поцеловать, укусить за запястье. Моран видит, как Майкрофт смазывает себя, как поджаты его губы в усиленно сдерживаемом желании прямо сейчас, без всяких промедлений повалить Морана и трахнуть до закатанных в блаженстве глаз, до сорванного голоса. Себастьяна прошибает приятная истома от того, что это он, он заставил великого Майкрофта Холмса почти потерять контроль, забыться! И хочется позволить прижать себя к матрасу в исступлении, позволить Майкрофту отпустить все свои инстинкты, Морану хочется этого. Но вот сам Холмс не допустит такого даже в ущерб себе, не причинит боль в их первый раз, пусть и кажется, что она сейчас нужнее нежностей. Морана бесит и восхищает эта забота. — Я… Я хочу сам. Сверху. Можно? — хрипло спрашивает к удивлению Майкрофта Себастьян, поднявшись на локтях. Он хочет отплатить за чувственность, устроить из этого греха своеобразное шоу — в конце концов Альберт, наверное, заскучал. Майкрофт лишь кивает, не в состоянии и слова вымолвить в предвкушении, садится так, чтобы Морану было удобнее насаживаться на него. Себастьяну до одури хочется увидеть какое выражение будет на лице у этого вечно самодовольного Мориарти, когда они с Майкрофтом будут вытворять такое. Он прижимается спиной к неровно вздымающейся груди Холмса, всматривается в темноту, но не видит ничего кроме смазанных очертаний — свет от окна освещает только их с Майкрофтом, сам Альберт остаётся в тени. Ничего страшного, ночь только началась. Осторожно направляя головку влажного от смазки члена, Моран шепчет сбито и не дыша, замирая на секунду в ожидании ощущений: — Держи меня. Майкрофт, прошу, Майк… — незаконченная фраза обрывается низким, почти утробным стоном, когда член всё же входит в него. Майкрофт, внемля мольбам возбуждённого сознания, обхватывает бедра Морана ладонями, несильно сжимает их, почти рыча. Он тоже уже на пределе. Медленно опустившись до самого основания, Моран замирает, пытаясь привыкнуть к новым ощущением. Руки Майкрофта ласкаю его талию, живот, как бы говоря, что всё хорошо будет. Не о чём волноваться. Он рядом и готов остановиться в любой момент, если вдруг больно станет. Моран нерешительно поднимает вверх, позволяя члену Майкрофта почти покинуть его, а потом вновь садится до конца. Так ещё несколько раз, на пробу. Не обычно, немного жжёт там, но не сильно… А когда Майкрофт, слегка надавив рукой на его спину, заставляет Морана чуть наклониться вперёд, Себастьян вскрикивает. Та самая точка. Боже, как же приятно. Это новое ощущение накрывает с головой, Моран закрывает глаза, прислушиваясь к себе, пытаясь понять, когда он стал таким чувственным. А Холмс всё ударяет по ней, этой ужасной точке сущего наслаждения, выбивая из Морана стон за стоном. Руки с талии поднимаются выше, к соскам, крутя и сжимая их до непривычных искорок удовольствия, разливающихся по телу каким-то немыслимым пламенем. Себастьян трепещет, дрожит, прижимаясь к разгорячённой груди Майкрофта. Рядом слышится шуршание простыни и Моран раскрывает глаза заинтересованно. Наверное, сейчас они ужасно чёрные, словно дёгтем затопленные и радужки совсем не видно. Наверное, они слегка мутноватые, покрытые той самой пошлой поволокой, потому что держать сознание становится так трудно, дыхание к чёрту сбито, а сосредоточить взгляд — непосильная задача. Когда он всё же делает это, Моран видит Альберта, который подобрался ближе, чтобы рассмотреть, услышать каждый звук ближе и ярче, возможно даже прикоснуться… А взгляд, которым Мориарти пожирает их с Майкрофтом, такой знакомый-знакомый, что бросает в хладный пот. Говорят, прожив много времени бок о бок, люди перенимают привычки друг друга. Тем более они братья, в них должны быть родственные черты и одни на двоих повадки. Всё это неправда, бред, глупый мираж! Невозможно, чтобы он был здесь, чтобы всё точь в точь до малейшего оттенка было!.. Интересно, кто кого научил делать так? Мысли проносятся быстро, они путаются и утягивают за собой куда-то в тот погожий денёк… Моран задыхается теперь вовсе не из-за возбуждения, ему страшно, противно до дурноты от себя. Реальность искривляется, будто картинка в разбитом зеркале, он потерян, он падает во что-то вязкое, тягучее, ненастоящее. На кончике сознания словно выжигают белоснежно-красное клеймо. Майкрофт сжимает его крепче, останавливаясь сразу, о чём-то спрашивает взволнованно, но для Морана его речь почему-то кажется такой непонятной сейчас, словно на другом языке, словно не из этого изломанного мира она. Альберт смотрит с нескрываемым беспокойством, но уже поздно, всё произошло. В Моране отпечаталось это мгновение, этот взгляд — тот самый, который жуткий, опасный тем, что ужасно собственнический, буквально пленящий в терновую клетку своей бушующей ревностью. Того самого блаженного, абсолютного обладателя, нашедшего сам смысл жизни, не желающего ни с кем им делиться. Упивающийся победой, залитый восхищением до поджатого в сладкой судороге сердца… взгляд. И смотрит на него так не родной и любимый Альберт, который такой приятно-таинственный, словно сбежавший из затерянного в лесу королевства, нет. На Морана смотрит светловолосый ревнивый бог с кровавыми глазницами. Ты говорил, что будешь млеть от возбуждения, когда на тебя будут так взирать, почему же сейчас неосознанно рвёшь простынь? Неужели боишься, ты, слабый, поломанный жизнью дурак? Он смотрит на тебя такого грязного, покрытого несмываемым грехом, смотрит и запоминает каждую клеточку твоего ничтожного тела. У него идеальная память, ты знаешь? Он никогда не забудет твою порочность. Ты ведь этого хотел, признай. Быть разложенным перед ним, когда кто-то другой выбивает из тебя всё спесивость и ярость, заставляя отдать всю свою свободу, подчиниться. Ты ведь хотел, хотел же?! И поверь самому себе — он тоже хотел видеть твоё унижение. Он… — Хватит! — надломлено сипит Моран, не в силах кричать, совладать с бешено бьющимся сердцем, ехидными голосами в голове. Они душат, смеются, рвут его на части. В голове всё трещит, всё тёмное, жуткое и лишь одна ненастоящая, неправильная такая картинка в этой непроглядной черноте — Уильям. Его образ накладывается на Альберта, который сейчас тоже выглядит таким испуганным, потерянным. Моран не знает, где заканчивается реальность и начинается эта пытка. Он видит на себе довольный кровавый взгляд, который сменяются вдруг едко-зелёным, видит хищную улыбку и так неправильно изогнутые в приступе губы. В голове словно дикие птицы, взбесившись, кричат неистово. К горлу подкатывает ком то ли слёз, то ли тошноты. Моран словно наизнанку вывернут чьей-то умелой, жестокой рукой, а перед глазами всё вспышки, всё сюрреалистичные существа. Он словно в сильнейшем ознобе, ему хочется разорвать себя на частички. Это хуже тех кошмаров, что были после Индии, страшнее тех ощущений, что возникали в первые несколько лет, когда он смотрел на подарочные фигурки тигров в витринах. Это личное. Напряжение настолько сильно, что кажется, что внутри что-то обрывается. На самом деле просто кровь из носа впервые в его жизни течёт, добавляя ещё большей неправильности. Она тягучими, тёмными каплями падает на руки, пачкает простыни, губы. Она алая и это заставляет задыхаться вновь и вновь, потому что он повсюду, он везде смотрит, прожигает своим красным пламенем. Уильям даже в самом его отвратительном теле, он контролирует каждый вздох и удар сердца, Уильям и есть эта самая тягучая кровь. Моран провинился, и в наказание ему не дают и вздоха сделать. Так нужно. Он заслужил. — Моран! — кричит совсем рядом Альберт, по щёкам которого стекают растерянные, уродливо прозрачные слёзы. Они чистые, словно летнее небо, первый весенний ручей в лесу, а Моран упал на дно, в Бездну, ему больше нельзя касаться света. Альберт тянет к нему свои руки, на которых уже отпечаталось множество тёмно-розовых полумесяцев ногтей. Он умоляет посмотреть на него, правда хочет утешить, помочь, — Моран, пожалуйста, что случилось?! — Не касайся меня! — те самые голоса в голове, вновь подменяя реальность, не дают увидеть в человеке напротив Альберта. Только Уильям, такой отзывчивый всегда, такой добрый Уильям, который спас его! Сейчас он продолжает ухмыляться злостно, оттягивая свой воротник, облизывая свои нежные губы. Он предлагает себя так же, как предложил Моран. Сделка должна быть равноправной для обеих сторон, не так ли? Сущий кошмар наяву, Моран не может больше вынести. И когда Альберт всё же притрагивается к его щеке, Моран хрипло кричит, срывая голос, — прошу не надо! Уильям, прошу!.. Альберт отшатывается от Себастьяна, словно от огня, хотя никогда до этой самой минуты его не боялся. Молчавший, столь же напуганный Майкрофт, который в эти минуты тихого ужаса, паники пытался хоть как-то проанализировать ситуацию, найти корень проблемы, сейчас шумно выдохнул. Конечно, теперь он всё понял. Конечно, Альберт тоже не дурак. Мориарти трясёт всего. Хуже, чем в самые тёмные времена, когда по всей этой правительской квартирке были раскиданы запачканные тёмно-болотные осколки. Порочная кровь мешалась с вином и едкими слезами. Но тогда Майкрофт знал чем помочь, знал, что обратимо всё это, знал, что рано или поздно, но закончится и Альберт соберёт себя заново. Тогда ему всегда помогал Моран. Сейчас же, когда Себастьян напуган чем-то в своей голове настолько, что багровая кровь из носа тёмными каплями капает, когда Альберт обнимает себя за плечи с силой, точно оставляя там красные полосы ногтей даже через рубашку, Майкрофт впервые в жизни растерян. И в то же время в нём вдруг зарождается, плещется сильнейшая ярость, злость. Опять эта двуличная тварь отбирает у него всё, играется и после вдребезги разбивает. Оставляет только сломанные, умершие глубоко внутри души когда-то блистательных людей. Они были любимы Майкрофтом, но… — Этой всё моя вина, — севшим голосом шепчет Альберт, глядя куда-то в пустоту. Майкрофт хочет встряхнуть его хорошенько, потому что Мориарти вдруг стал похож на неестественную фарфоровую куклу, потому что он, чёрт возьми, не виноват! Только этот их Уильям, что везде и повсюду, словно тень, только он здесь заслуживает быть осуждённым! Но Альберт не может слышать его мыслей. Альберт нервно заламывает свои изящные руки, потому что очень хочет прикоснуться к Морану, но нельзя. Будет только хуже ведь. Он лишь продолжает шептать, — это я поклялся отдать ему всё, что у меня есть, поэтому он забирает и тебя, Моран, он ведь в праве!.. Ему ведь нужна полная покорность, иначе не свершится план… Это я, я всё это начал, я так эгоистично попросил его… И я отдал ему тебя, Моран, я так виноват перед тобой, я… Горькие слёзы ручьями текут по побелевшим щёкам, Альберт дрожит весь, у него тихая, но всепоглощающая истерика, он медленно умирает внутри… У Майкрофта паника самая настоящая, Майкрофт хочет найти этого лживого до самых кончиков волос, этого даже не настоящего Мориарти и впечатать его в стену. Бить до тех пор, пока не сойдёт эта лицемерная ангельская улыбка, пока этот Уильям не покажет свою истинную паршивую сущность. Ему мало Шерлока? Он забрал в свои сети любимого брата, завязал своими загадками глаза и ведёт беспомощного Шерли его прямиком на эшафот. Майкрофт не смирился с этим, нет, но он знает своего брата, знает, что тот не позволит себя дурачить долго… Но всё равно сердце так позорно ноет каждый раз, когда в очередном отчёте о раскрытых преступлениях английского дворянства мелькает имя Шерли. Он всё же так ещё юн ведь, так чувственен, и Майкрофт переживает, не в силах вмешаться. И вот к чему привела его нерешительность сейчас! Этой твари недостаточно Шерли, она утягивает в свою липкую паутину двух других самых дорогих для Майкрофта мужчин. Уильям дьявол. Он губит всё светлое и искреннее. Майкрофт всей душой его ненавидит. И в эту минуту ему наплевать на чёртову империю, на все начинания и планы реформ. Он в отчаянье. У Майкрофта забрали всё, что было так дорого в жизни, всё, что эта эгоистичная тварь вдруг посчитала своим. Она ведь делала так раньше, да? Присвоила себе чужое имя, чтобы хоть как-то замаскироваться, скрыть свои намеренья и нечеловеческий облик. Майкрофт сейчас как никогда хотел расправиться с этим Уильямом. Но стоит только Альберту сделать ещё один судорожный, почти задыхающийся вздох, и Майкрофт с силой отвешивает себе пощёчину. Нельзя, чтобы этот Уильям забрал ещё и драгоценное время, нельзя допустить рокового конца. Нужно хоть что-то предпринять, попытаться спасти. — Успокойся, — властно приказывает он, глядя на Альберта, — ему сейчас хуже, чем тебе. Ужасно грубо, и Майкрофта воротит от себя такого, но иначе нельзя. Он не сможет справиться с двумя нервными срывами сейчас, он, наверное, сорвётся сам и тогда уже никому не помочь. Альберт кривится, словно собираясь накричать на Холмса за его сухость, а потом вдруг замирает в тоже мгновение, смотрит с внезапной надеждой, осознавая, молчаливо принимая какое-то важное решение, и утирает слёзы тыльной стороной ладони. — Ты поможешь ему?.. — голос Мориарти дрожит, но он готов забыть о себе, когда дело касается близких. Потом, конечно, будет истерика, депрессия страшная, затяжная ужасно. Ничто не проходит даром, всё оставляет неизгладимый след на душе, сколько не откладывай. Но сейчас он готов исполнить всё, что прикажут ему, всё, чтобы только Морана спасти. Он слишком привязался к своему полковнику, что сейчас царапает, раздирает свои запястья, не в силах совладать с собой. Альберт слишком любит. — На кухне в верхнем ящике чёрная коробка. Принеси шприцы и морфий, — вместо ответа на вопрос, вновь приказывает Майкрофт. Он впервые не уверен в том, что сможет сделать так, как нужно, но вот облегчить страдания своих мужчин он обязан, это его долг. Он потратит всего себя, чтобы справиться. Альберт кивает просто, встаёт чуть покачиваясь. Но до того момента, как сознание не выровняется, не делает ни шагу вперёд. Слишком важно всё, чтобы облажаться из-за проблем организма. Когда он уходит, Майкрофт достаёт из шкафа рядом с кроватью новые простыни и полотенца. Одновременно с этим бросает настороженный взгляд на Морана, который сейчас свернулся на кровати в маленький напряжённый комок. Нет, слишком опасно оставлять Себастьяна одного, а потому Майкрофт ждёт, когда вернётся Альберт. После же, забрав у него ампулы с мутной жидкостью и несколько шприцов, отдаёт полотенца и просит смочить их прохладной водой. Мориарти снова беспрекословно подчиняется, уходит в ванную, чтобы сделать так, как велели, а ещё самому умыться, хоть немного привести себя в порядок. Майкрофт прав, его чувства сейчас никому не нужны, есть проблема важнее. Всегда есть что-то важнее. Холодная вода стекает по ореховым кудрям, кажется, делая только хуже. А там, в спальне внезапная тишина пугает Майкрофта, давит так. Он планировал провести эту ночь как лучшую в своей жизни, но и он, к сожалению, не всемогущ, не может рассчитать всё с точность. Это ранит сильно, заливает сердце удручающей печалью. Майкрофт ведь тоже любит, так почему каждый раз что-то идёт не так, почему он не заслуживает даже капельки счастья? Но Холмс вновь ударяет себя по щеке, чтобы прогнать ненужные чувства, чтобы сохранить самообладание. Сейчас самый главный этап — рассчитать дозировку. Он не имеет права на ошибку. Когда Альберт, весь холодный, дрожащий, приходит со стопкой белой мокрой ткани, они начинают процедуру. Осторожно касаясь Морана, что вздрагивает каждый раз, они вытирают застывший пот, свернувшуюся кровь. Моран жмурит глаза и всё просит их уйти, оставить его одного, не смотреть. Он так ненавидит свои слабости, не выносит, когда их видят другие, пускай и самые близкие. Майкрофт, зная это, спешит закончить всё скорее, избавить их полковника от разрывающего кошмара. Ввести препарат под кожу, чтобы Себастьян поспал хоть немного, чтобы во сне не было ничего из этой жуткой ночи… После руку подставляет уже Альберт. Его тёмные круги под глазами, опущенные плечи и неестественная бледность тоже пугают. Но Мориарти старается выдавить из себя подобие улыбки, доказать, что ему не настолько плохо. Что Майкрофт всё сделал правильно, и не Альберта сейчас нужно было спасать в первую очередь. Холмс поспорил бы с этим, но сил не осталось. Он тратит последние на расчёт новой дозы уже для Мориарти — ему ведь тоже нужно забыться, поспать… И, вынув пустой шприц из тонкой руки, Майкрофт чувствует, что усталость огромным зверем давит на плечи, скребя когтями по сердцу. Кажется, что сон это то, что с ними происходит сегодня. Страшный, неестественный, ненормальный, но сон. Однако самообман — не лучший метод. — Спасибо, Майкрофт, — надломлено шепчет Альберт, но в его глазах действительно плещется благодарность самая настоящая. Он забирается под тонкую простыню к уже уснувшему Морану, но не решается прижаться, обнять так, как раньше делал всегда, — завтра ведь нам всем будет лучше, правда? Мы же справимся, Майкрофт?.. Альберт проваливается в сон до того, как слышит ответ, да и по правде говоря, Майкрофту нечего было сказать убедительного. Он сам хотел, но не мог поверить в целительное свойство утра. Наступило ли оно вообще? Смотря в незанавешенное окно, Майкрофт видел только хмурые тучи, не менявшие своего положения час за часом. И ни единого проблеска солнца, надежды нового дня.