more of a dragon than i'll ever be

Взять с собой братца пройтись по Шелковой улице казалось идеей еще куда более безумной, чем Эйгон мог себе только представить. В нем сейчас играет не больше, чем любопытство. Любопытство и алкоголь в крови. Это же будет интересно: посмотреть, услышать, а может, и вовсе ощутить реакцию Эймонда. Мать привыкла называть Эйгона позорником, свиньей и пьяницей, пятном всей семьи. Она так любит заводить шарманку о том, что все эти годы она только и делала, что исполняла чужую волю, рожала и воспитывала детей, детей-наследников, но своим поведением Эйгон сводит на нет все ее труды, тянет ее — и себя тоже! — на самое дно. И смешно все это, до тех пор смешно, пока не больно. — Если кто-то из стражи заметит, что нас нет, то они тут же известят об этом мать, — Эймонд если и говорит, то говорит скучно, строго формально, прямо как и ожидают от наследного принца; мать им гордится, это все знают. — Она хватится тебя, Эйгон, как за престолонаследника. Вместо этого ты порочишь свою жену. Ты позоришь весь наш дом. Раньше Эймонд был пустым местом для Эйгона, не больше чем игрушкой для развлечений. Однако не совсем для тех развлечений и немного не той игрушкой, к которым Эйгон пристрастился уже чуть позже, когда начал взрослеть, взрослеть своим первым инстинктом. В эту пору ничего больше и не хотелось, кроме как брать и принимать — и никак иначе. Сейчас Эймонд стал другим. Его разум деформировался, прошел эту бурную метаморфозу сразу после того, как он потерял глаз. Мать тогда с месяц от него не отходила! И видеть это, смотреть на это было невыносимо для Эйгона, для которого материнская любовь измерялась в количестве пощечин, полученных за день. Эймонд тоже ведь вырос. Вырос, и поэтому Эйгон взял его с собой, чтобы младший мог вкусить эту взрослость, вдыхать этот отравленный воздух. Если они делят одну кровь, значит, пускай и дышат одним и тем же воздухом. Это максимально близкое к тому, что Эйгон мог бы назвать «связью». Достаточно ломкой, достаточно тонкой, чтобы оборваться сию же минуту. — Пока ты со мной, ты точно так же очерняешь нашу семью, нашу прелестную матушку, — Эйгон знает, что своими словами может сделать только хуже, причем последствия этого «хуже» могут быть и вовсе необратимыми, но пока они здесь, на улице среди толп зевак, закутанные в плащи, ни для кого не заметные, Эйгон сосредотачивает всю ситуацию в своих руках — он управляет, а Эймонд всего лишь поддается. — И ты знаешь, что я не могу лечь в постель с Хелейной. Она моя сестра. Более того, мне тошно от того бреда, который из нее вылезает. Эймонд резко остановился, так шаркнул ногами по земле, что и Эйгон остановился на месте, обращенный спиной к брату. Он мог ощущать этот взгляд на себе, взгляд ненависти и отвращения. — Не говори так о ней, — Эйгон почувствовал укол в груди; почему его брат заботится о ней с таким порывом, готовый едва ли не псом гончим наброситься на него здесь и сейчас? — Тогда выслушивай ее байки сам, — Эйгон выплюнул в ответ. — Ты и трахай ее, начини ее своими сыновьями, хватай корону и садись на трон. Исполняй долг. Заставь мать гордиться собой сильнее прежнего, если это возможно. Когда Эйгон представляет себе свой побег, мыслями он держится всего лишь за одну идею: уметь бежать так быстро, бежать за сотни лиг, преодолевая такие расстояния, что никому и никогда не удастся его поймать — за ноги оттащить, уткнув лицом в грязь; за ворот, как нашкодившее животное. Когда Эйгон воображает себе свой побег, он не может вообразить в нем полного одиночества, абсолютно полного отречения — кто-то обязательно должен быть рядом, кто-то, готовый пойти наперекор, кто-то, у кого мозги заточены исключительно для того, чтобы оставаться преданным, до самых подкорок плоти и души преданным. Идеальный образ в голове каждый раз принимает очертания младшего брата. Эймонд — он ведь практически ручной, отнюдь не свой-собственный: если хорошо попросить, он минует любое препятствие, но только при особенно хорошей просьбе. Он так ласков с матерью, так учтив и мил с сестрицей. Им суждено быть втроем, выжить втроем — матери, Хелейне и Эймонду. Будет правильно, если он возьмет в жены сестру и станет королем. В идеальном будущем Таргариенов Эйгона быть не должно, и как раз полное осознание этого и заставляет кровь внутри Эймонда вспыхивать с новой силой, напитываться завистью. — Ты все это получишь сразу после того, как дашь мне сбежать, — Эйгон обращает полный тоски взгляд на толпу, толпу серую и безродную; это подлинное отребье, пронизанное свободой, волей, которых у Эйгона не было никогда и уж тем более не будет после того, как его коронуют, если вообще когда-либо вознамерятся это сделать. Эйгон развернулся, сократив расстояние между ними. Пальцы на ладонях до того дрожали, жаждали контакта — и от этой мысли Эйгона вовсе не тошнило, в отличие от всех прочих, которые когда-либо посещали его голову. — Или умереть. Дай мне умереть, брат. Ничего из этого мне не нужно. Мне не нужен этот трон. Я для него не подхожу и не собираюсь подходить. Он обхватил ладонями лицо брата, причем плотно, несильно впиваясь ногтями в щеки; крови не будет, потому что Эйгон знает, как Эймонду нравится наблюдать кровь, но не свою, — чужую. И, может, понравится и братская. Эйгона проняло приятной волной от мысли о том, что Эймонд, вероятно, попробовал бы эту кровь на язык. Никого он не желает сейчас так сильно, как желает своего же брата здесь, на улице, пропахшей сексом и грехом. Еще немного осталось, и они достигнут Дома Терпимости. Братец точно там никогда не был, и он наверняка все еще… Если все же нет, да и скорее всего нет, то Эйгон научит. Какой из него будет старший брат, если он откажется передать опыт младшему поколению? — Это никого не волнует, — щеки младшего брата горят под кожей Эйгона, взгляд прямой и четкий; кровь, должно быть, воистину из пламени. — Ты останешься в Королевской Гавани, живой. И с короной на голове. — Неправильный ответ, — пальцы Эйгона смыкаются у горла Эймонда, без надавливаний, только изредка поглаживая; он четко распознает бьющуюся жилку у самого основания. — Тебе лучше отпустить меня, — говорит Эймонд необычайно тихо, со сквозящей в голосе угрозой; таким тембром впору войну объявлять, возвещать о ней и вести ее. — Заставь меня, — Эйгон приподнимается на носках (все-таки разница в росте теперь ощутима), чтобы прижаться к брату плотнее. — Я исполняю свой долг, брат. Как первый наследник, я приказываю тебе заставить меня отпустить тебя. Эйгон едва удержал себя от того, чтобы не скривиться при слове «долг», которое сам только что произнес, причем достаточно уверенно для того, кто не хочет иметь с этим словом и его функцией ничего общего. Он и не имеет — ради этого он старается куда больше и куда серьезнее, чем ради того, чего ждет от него мать. Впрочем, сейчас она ждет не больше, чем застать сына всего в дерьме, по пояс в грязи, вдрызг укатанного, затраханного, смердящего, жалкого, захлебывающегося в собственных слезах и еще в каких-нибудь выделениях… Это куда лучше, чем думать о том, что мать была бы не прочь увидеть его мертвым. Он просит о смерти, но просит обычно тихо, ночами, в полном опустошении и бессилии. И при брате, который может это ему дать. Даровать милость, иначе сказать. Эймонд — это собака, готовая вцепиться в свою жертву по команде, только вот навряд ли нуждающаяся в обычной трепле по шкурке и почесывании за ушком. Корона и трон — вот они, лакомые кусочки для такого пса. — Ты еще пожалеешь об этом, тварь, — Эймонд плюнул Эйгону в лицо, и тот провел языком по губам. Он засмеялся во всю мощь, со всей той болью и отчаянием, что в нем плещутся столько лет, столько лет попыток — и все бестолку, он по-прежнему в этой точке невозврата. — Я уже жалею, брат мой, — хохочет, пока Эймонд не оставляет попыток вырваться; какой же ребенок, дикий ребенок, ребенок такой жестокий и такой свирепый, кровожадный, обидчивый ребенок. — Жалею день ото дня. Эймонд повалил их обоих на землю. Толпа перед ними шевелилась, миновала их, словно бы они никто. Они и есть никто, пока находятся за пределами замка, пока находятся на достаточном расстоянии от стен, за которыми их дед-десница плетет интриги, за которыми мать последовательно сходит с ума, пока их отец давится маковым молоком до тех пор, пока не дождется своей последней минуты. Но они с Эймондом выглядят смешно. Принцы. Лорды. Наследники. Просто это забавно — наблюдать за тем, как потомки завоевателей низводят благородный род таким неблагородным, омерзительным способом. Когда кулак младшего пришелся по лицу Эйгона, тот не удивился. Кровь незамедлительно хлынула с губы; он закашлял, придавленный чужим весом. — Моли Богов о том, чтобы они сберегли тебя до того, как ты забудешь о том, чтобы сберечь себя, — Эймонд очень часто и громко дышал, при его такой взбалмошной и аритмичной натуре. — Ты должен быть благодарен. Он куда больший дракон, чем я когда-либо был и когда-либо буду. Эйгон внимательно всмотрелся в глаз, единственный теперь, брата; кроме ожидаемого омерзения он ничего не увидел. Только голос у него дрожал — замерз, не иначе. Но ведь голос может дрожать по самым разным причинам, одна из которых даже в голову лезть не желает. — Меня уже давно должны жрать черви, а жуки выползать из моих глазниц, — он всхлипывает, но вовсе не от удара брата, и даже не от утренней материнской пощечины, — он просто всхлипывает. — Я должен быть как можно дальше от этого дома. Его порядок не для меня. Я не создан для этого порядка. Эйгону хочется забиться в угол и закрыть лицо ладонями, растереть кровь по всему лицу, слиться с грязью, может, отодрать девку — или две, но перед этим как следует набраться, чтобы до самого утра не просыхать. Но этой ночью он изначально преследовал другую цель. — Я все еще кое-чего тебе обещал, — сказал он наконец, поднявшись на ноги и не удосужившись протянуть руку брату; тот и не нуждался в ней, а если бы Эйгон все же сделал это, Эймонд бы все равно заупрямился. А Эйгон очень хотел. Подержать брата за руку хотел. Напитаться ощущением опасности и безопасности одновременно. — Думаешь, я не знаю, как выглядят шлюхи? — конечно, Эймонд видел, как же иначе, если Эйгон таскал этих девок по всему замку, точнее, по каждому его особенно интимному и темному углу. — Одну из них рано или поздно коронуют и на трон посадят. А ведь он прав. Я шлюха. Шлюхам на троне нет места. — Но я уверен, что ты не знаешь, как ощущаются шлюхи. Правда ведь, не знаешь? Только когда Эймонд цокнул, опять же, очень и очень по-детски, все еще тот мальчишка, которому подарили свинью вместо настоящего дракона, Эйгон понял, что больше сопротивляться ему никто не будет. Когда они перешли порог Дома Терпимости, Эйгон понял: для них, или, по крайней мере, для малыша Эймонда, пути обратно нет. И хорошо, что нет, ведь вдвоем нести бремя греха куда веселее. — Оставь свое целомудрие у порога, братец, оно тебе больше не понадобится. Если от него хоть что-то останется этой ночью. — Я не собираюсь никого трахать. Я не трахну низкородную девку. И чтобы уже совсем добить: — Я никогда не опущусь до твоего уровня. Мелкий засранец. — Сначала попробуй его как следует достичь. Повсюду секс: в воздухе, в словах, особенно в действиях. Пары расстилаются прям у стен, беспомощные и убогие. Но даже и при своей убогости они по-прежнему вызывают у Эйгона зависть, ведь они свободны, они делают что хотят, даже если все, чего они хотят, — это трахаться у всех на виду, корячиться у стен борделя. — Я достаточно насмотрелся, — Эймонд за спиной засуетился, наверняка шокирован и испуган, встревожен и одновременно воодушевлен тем, что происходит вокруг. — Я хочу уйти отсюда. Озирается, глазами — глазом — ловит каждое изменение в атмосфере, вдыхает этот воздух, плетется медленно и кротко, четко за Эйгоном. Ну, ручной ведь. Доверчивый. Эйгон желает его здесь. Хочет, чтобы брат взял его именно у этих стен, чтобы все смотрели. Пару лет назад по замку прокатился слух о том, что и дядюшка Деймон тоже когда-то привел Рейниру сюда, примерно одинакового возраста с Эймондом сейчас, и тоже когда-то переспал с ней, точнее, попытался это сделать, но в последний момент не отыскал в себе мужества довести дело до конца, а потому сдался и сбежал. А Эйгон не сбежит. Надо будет — и на цепь посадит, но Эймонд от него никуда и никогда не денется. — Уходить рано, брат. Веселье только предстоит. Эйгон буквально втащил его в этот огромный зал за руку, так и притиснул к себе, заставил посмотреть в глаза, заговорил: — Скажи мне, что не хочешь этого, что мы всего лишь братья. Попробуй сказать это, пока смотришь мне в глаза. Душный воздух отвлекал. Он будто бы делал время тянущимся, бесконечным, невыносимым; по крайней мере, время ожидания. — Я не хочу. И врет ведь. Эймонд даже матушке проговаривает отнюдь не всю правду. — Хочешь, — Эйгон обвил брата за шею и впился в губы, начав тереться наполовину затвердевшим членом о бедро Эймонда. — Теперь — точно хочешь, — и вновь присосался к нему, не встретив сопротивления. Второй поцелуй, если сравнивать с первым, оказался нежнее и чувственнее; будто бы даже оказался что-то значащим. Но он ничего не значит, и они ничего не значат, пока находятся здесь. — Возьми меня, брат, — прошипел в губы младшего Эйгон, когда тот прижал его к стене; во рту так сухо стало, под одеждой — еще жарче, чем было, избавиться бы от от нее. — Я обещал тебе шлюху — получи ее. — Ведешь себя, как кусок мяса. Может, ты и есть — мясо? — Эймонд грубо разворачивает Эйгона, попутно развязывая завязки брюк старшего. — Бестолковое, омерзительное мясо. — Благодаря мне ты наконец потеряешь свою девственность, дражайший братец. — Какой же ты идиот, — когда Эйгон хочет прикоснуться к члену, к своему члену, Эймонд тут же бьет его по руке и шипит в ухо: — Не трогай себя до тех пор, пока я не скажу. — Я твой будущий король, — Эйгон пискнул, когда в него вошел первый палец, холодный и.. странный, в общем, ощущение само по себе странное — иметь нечто инородное там, на что не подумаешь. — Ты же сам говорил. Про долг. Меня коронуют в конце концов, — при трех пальцах внутри хотелось уже большего, и о большем надо было попросить, уметь это делать, но с Эймондом уметь — это всегда синонимично «терпеть». — Но если уже совсем невмоготу будет на это смотреть, могу дать тебе корону потаскать, перед зеркалом повертеться. Хочешь, а, Эймонд? — Заткнись. Когда Эймонд вошел с первого раза во всю длину, Эйгон застонал, речь ограничена была лишь «да» и «быстрее». — Ты должен быть со мной, брат, — Эйгон снова мечтает о побеге, об обретении своего собственного рая сразу после побега, где-нибудь в Эссосе или даже Браавосе. — Всегда. — Когда тебя коронуют, — Эймонд наращивал темп; Эйгон мог ощутить его приближение к разрядке, — сделай меня Лордом-командующим при дворе. — Да я лучше сдохну, — Эйгон так и норовил кончить прямо сейчас, без рук, причем неважно кому принадлежавших. — Это же каким тираном я должен быть, чтобы лишить горячо любимого брата прекрасной семейной жизни? Эймонд замолчал, даже темп снизил. — Можешь забрать Хелейну, — предложил Эйгон, удивившись, почему эта идея посетила его при трезвости. — Она же должна рожать наследников, а я не хочу иметь детей, например. — Боишься, что они поднимут бунт против тебя, когда подрастут? — усмехнулся Эймонд, вгрызаясь в плечо Эйгона для того, чтобы заглушить пронзительный крик, хотя излиться пришлось вовнутрь. Эйгон достигает конца сразу после, удивительно тихо. Он развернулся и попытался отдышаться, прежде чем ответить: — Что-то вроде того. Когда он накрывает губы брата своими вновь, он думает: идея привести его сюда была, пожалуй, не самой худшей из всех возможных.