***
— Ха-ха-ха, ну ты даёшь, Жан. Шевелюра Гарри лезет тебе в рот, в лицо, в ухо. Вы словно два болванчика шатаетесь из стороны в сторону, гремя зелёным и бордовым стеклом и шурша неоновыми пакетами из местного магазинчика. Все косяки ободраны, а устои подорваны. — Давайте, лейтенант-ефрейтор Дюбуа, кидайте бутылки сюда: я налью воды, охладить. — Ты слышишь громкий лязг-звон. Кажется, что-то разбилось. — Гарри, блять, ну не буквально кидай, ха-ха-ха, — ты и он снова разражаетесь искренним хмельным хохотом. Сейчас тебе так хорошо. В ледяной прозрачности кварцитовой чаши плавают цветные стëклышки. Теперь лампа у тебя яркая, и малиново-изумрудные блики парят вокруг, словно на дискотеке. Ушами ты слышишь мнимые, растекающиеся где-то за воротом звуки далёких 30х — эпохи пробуждения, эпохи разбитых надежд. — ДИСКО-ИНФЕРНО! — с этим твой напарник валится в водную гладь, орошая всё вокруг весёлыми брызгами-слëзами. Серость в мгновение становится радужной. Ты немного нервно ерошишь волосы, смотришь на ванную, где ядовито-зелëный блейзер плывёт вместе с кричащими, мерцающими, голубыми ботинками, и всё это великолепие, как остов, держит хитрая ухмылка и бутылки. — Боже, сколько бутылок, — ты трëшь усталым полупьяным движением переносицу. — Гарри, мы с тобой настоящая алкашня, сколько здесь вина? — Ты не считай, ты пей, Жан, — хитрая ухмылка такая нежная и светлая, что твоё вечно хмурое лицо невольно улыбается в ответ. Но ты непреклонен: — Ну уж нет, давайте, лейтенант-ефрейтор Дюбуа, вылезайте. Я, конечно, понимаю, что поимка серийного убийцы — тот ещё праздник. Но бухать в холодной ванне с сомнительным собутыльником я не намерен. — О, так вот кто я тебе. Сомнительный собутыльник. Жан, а я думал мы напарники. — Нижняя губа капризно выставлена вперёд, но в глазах пляшут притворные чертята. Внезапно тебя накрывает волна воды. Секунда, и ты уже приземляешься подбородком на широкую грудь в ярко-жëлтой рубашке в звёздочку — мокрую и пахнущую хвойным одеколоном и спиртом. Вода заливается куда угодно, и в ванной для двоих тесно и даже местами больно. Но ты абсолютно по-детски счастлив, хоть и стараешься сохранять серьёзность. — Отлично, лейтенант-ефрейтор Дюбуа, теперь мы оба полностью мокрые и… Тебе не дают договорить: об твои зубы неприятно и жестко ударяется стекло, а затем глотку обжигает горячая волна боли и винограда. — Ну-ка давай пей, Жан, а то ты такой вечно смурной ходишь и грустный. Ты кладёшь руку на его грубые большие ладони и жадно пьëшь отравленную жидкость, пытаясь отчаянно напиться тем, чем напиться нельзя. Затем осоловело оттолкнувшись на край ванной, ты легонько ударяешься об плитку-кочевницу спиной, и по твоему хребту разносятся разряды спиртового тока. Ты видишь тонкие струйки крови, плывущие от твоей прекрасной белой сорочки, видимо, от радужных стекляшек-осколков бутылок. Только сейчас ты замечаешь, что вся ванная усыпана осколками, как ночное небо залива — звëздами. Но тебе всë равно: ты лишь следишь за тем, как красные струйки выписывают сложные фракталы по кромке воды. Кровь пахнет будущим. Каким-то внезапно повелительным тоном ты говоришь: — Давай разговаривать. Теперь вы лежите в холодной ванной напротив друг друга, и ваши ноги переплелись в замысловатых линиях путешествий во времени и пространстве. Вы оба облокотились на бортики, зажали в руках по бутылочке паршивого ревашольского вина и болтаете о какой-то ерунде. Твои пьяные серые глаза смотрят в такие же пьяные, но зелëные, — его. Тебе очень спокойно и хорошо. Сейчас ты безмятежен. Лишь бы человек напротив не узнал, что у тебя сейчас на него стояк.***
Сегодня хороший день. Сегодня воскресенье — твой выходной. Вчера тоже было хорошо, но по-другому. Вчера был твой День Рождения. Все пришли в участок с цветами, подарками, улыбками, а кто-то и с алкоголем. Ты вспоминаешь яростное лицо капитана Прайса и согнувшихся в три погибели перед ним Торса и Чеса, которые одержимо, и как будто даже искренне, клялись, что в шуршаще-звенящих пакетах лишь безалкогольное пиво и лимонад. Ты хихикаешь себе под нос и расслабленно откидываешься на бортик. В ванной пузырится апельсиново-мятная пена, которую тебе торжественно вручила Жюдит. Торс и Чес подарили бутылку какого-то сложно выговариваемого вина из далëких южных окраин Изолы. Прайс и Бердяева выписали премию, и ты не хочешь признавать, но для тебя это был самый лучший подарок. Нет, ты не меркантилен, просто жить в Ревашоле становится с каждым годом всë тяжелее и тяжелее. И не только финансово. Но сейчас ты стараешься не думать об этом, а лишь наслаждаться нежной пеной, прохладой комнаты, мягким звуком трения воды о кожу. В мире ведь не так много удовольствий? Почему же себе в них отказывать? Ты вспоминаешь всё, что ты любишь в жизни, всë, ради чего ты живëшь: вкус мескийского кофе по утрам, задыхающиеся сердце-рëбра после погони, тонкий запах лаванды за мочками ушей у Жюдит, тëплые объятия Торса или Чеса, бледный огонь внутри тебя после приëма таблеток, дрожь в коленях, свежевымытые волосы, капсульные фотоаппараты, до крови обкусанные губы, прекрасную дорогую ткань. Ты вдруг вспоминаешь о ткани, резко вскакиваешь из ванной и бежишь полностью голым, с развевающимися как у собак волосами, до прихожей, а там слегка ломкими ногтями открываешь бархатную коробку, которую тебе подарил он. Ты жмуришь глаза и промаргиваешься, чтобы в сотый раз понять, что это реальность. В иссиня-чëрном ложе лежат три разномастных галстука из прекрасного шëлка. Абсолютно все вызывающе цветастые! Когда Гарри вручил их тебе, ты стоял, затаив дыхание, не зная что и думать. Это был абсолютно не твой стиль, но с первого взгляда они тебе… понравились? Ты взял второй посередине, потому что он был ошеломляющим. По невероятно ультрамариновой глади скакали тропические лимонные и розовые птички, и будто от злого охотника или в подарок они были спрятаны в золотую полупрозрачную линию, что скрывала часть их крылышек и хвостиков. От галстука исходила густая вибрация. —Жан, — глубокий низкий голос с ровным дыханием назвал твоë имя. — Я подумал, твоему стилю не хватает немного «диско». Большие горячие руки выхватили из твоих ладоней галстук и легко накинули тебе под воротник. Мгновение, и вот уже классический четырехугольный готов. Всë это время ты, затаившись, следил за движением длинных крупных пальцев, что с удивительной беспечностью и без малейшего подтекста исследовали твою саржевую рубашку, нежную кожу на горле и зону ключиц. После маленькой сладкой пытки ты увидел в зеркале всë того же Жана — хмурого и иногда даже мерзкого, но в этом отражении был виден лëгкий персиковый румянец и лихорадочный блеск глаз. Остальное оставалось таким же. Чуда не произошло. Но тебе оно и не было нужно. И вот сейчас, держа снова в руках этот прекрасно-ужасный галстук, ты нервным движением сжимаешь его в кулаке и снова идëшь в ванную. В каком-то сомнамбулическом экстазе, садясь на бортик чаши с водой, прямо напротив зеркала, и смотря то на себя, то на воду, то куда-то вверх, ожидая увидеть то ли лик светоча, то ли его лицо, ты зажимаешь в руке не только галстук, но и член, быстро, почти болезненно, проводя по всей длине несколько раз. С слегка стыдливым вздохом ты представляешь, как он лично отбирал для тебя каждый галстук и укладывал в чернильную коробочку, похожую на те, в которых дарят звенящие браслеты и колье на годовщины. Как его слегка мозоленные грубоватые подушечки деловито, со знанием дела оценивали ткань и качество узора. Ты усиленно нажимаешь на ствол, одновременно вспоминая чувство давления и власти от его рук на твоей шее. В порыве животной ярости подчинения ты засовываешь два пальца себе в рот и начинаешь по-биологически дико обсасывать, давясь и щурясь от боли. Мгновение, и ты видишь его руки снова, можешь разглядеть каждый рыжеватый волосок на коже и идеальные полулунные ногтевые пластины. С каким-то липким, будто после кошмара, облегчением ты кончаешь прямо на галстук и только потом с ужасом думаешь, как будешь его носить. Абсурдность ситуации заставляет тебя рассмеяться, не надломано и искусственно, как всегда, а по-очистительному искренне. Сейчас лучший момент, чтобы себе признаться во влюблённости в него. Сейчас ты безмятежен. Ты думаешь, что взаимная влюбленность тебе не обязательна.***
Эта тварь опять пришла в участок, нажравшись. Сейчас почти зима, а в твоей квартире не дают отопление. Тебе холодно, очень холодно. Ты включаешь лампочку — у тебя их уже давно три, у них апельсиновый цвет, и ванная теперь становится не серой, а кремовой. В твоей руке бутылка какого-то конфискованного рома из порта, а в глазах злость и разочарование. Ты слишком долго мучаешься с ним. И не можешь отпустить, затягивая в петлю самоненависти ещё и его. Таблетки помогают плохо, приходится глотать их горстями, и сейчас ты чувствуешь, как островок спокойствия в виде ванной улетает от тебя куда-то в окно комнаты. Теперь это не ванная, а лишь кафельные руины твоего спокойствия и самоконтроля. Ты допиваешь бутылку рома и в порыве яростной маскулинности ломаешь перед собой отражение. Куски зеркала выглядят аппетитно. Тебе хочется откусить ломоть отполированного стекла и долго жевать, пока нежные стенки твоих дыхательных и пищеварительных путей не покроются кровавыми подтëками, пока ты не будешь задыхаться от нестерпимой мерцающей боли. Ты думаешь, что внутри станешь похожим на диско-шар и непроизвольно улыбаешься. На твоëм голом израненном теле лишь расстёгнутая, прожжённая дымом нежно-голубая рубашка и кошмарный птице-клеточный ультрамариновый галстук. Ты думал, что надев его сегодня, подпишешь мирный пакт между ним и тобой, и ваши дружба-напарнические отношения хоть немного, но восстановятся. Ты не знал, что он этого даже не заметит. Уже привычно пришедши с налито красно-синими скорбящими глазами и оторванными пуговицами на пиджаке, он всех слепит своими галогеновыми полосками, что, кажется он неуклюже пришивал всю ночь, пока по-чёрному пил. Ты кривишь брови, с ядом и злостью выворачиваешь его из участка, спускаешь как можно больнее с коротенькой лестницы на крыльце. Ему, кажется, всё равно. Только на секунду он хватает тебя за уродливый галстук, но только лишь для того, чтобы удержать равновесие. Ни намека на сознание не промелькнуло в этой изрезанной временем и пиролидоном роже. Ты с брезгливостью вытираешь слюни на своей форме и со стыдом поспешно уходишь внутрь здания, оставляя его распластано лежать у ступеней. Тебе плохо, но ты не можешь подавать слабости, только не сейчас. Пока никто не видит, тебя рвёт в близстоящий фикус пончиками и кофе, и ты пытаешься скрыть свои слёзы и слюни, но выходит скверно. Звоня из полицейского таксофона Бердяевой, ты спешно отпрашиваешься домой и выбегаешь по чëрному ходу из участка, не зная, куда двигаться дальше. Ты думал, что в ванной безопасно, но теперь, когда ты здесь, то понимаешь, что вся эта тишина и мир были не более чем иллюзией, что ты придумал себе это, дабы сохранить свой разваливающийся надвое-натрое разум, что лишь пластырем держался на антидепрессантах и медицинских наркотиках. Ты делаешь из галстука ленту Мёбиуса, оборачивая один конец вокруг душевой лейки, а другой вокруг своего горла, ещё трепетно кое-где прикрывавшегося кромкой рубашки. Медленно опускаясь по стенке, ты чувствуешь, как нежный шёлк почти ласково зажимает твой кадык в тиски. Где-то на периферии ты чувствуешь запах мятного зубного порошка и почти чувствуешь в сухой полости рта его структуру. Твой член крепко стоит и под удушающей хваткой ткани требует к себе всë больше и больше внимания. Ты отчаянно мастурбируешь, нет — дрочишь, пытаясь заполнить зияющую кровоточащую дыру в сердце огрызками змееподобного хлёсткого оргазма, смешанного с болью, представляя вместо галстука его большие грубые руки. Когда кислорода почти не остаётся, и ты в собачьем экстазе закатываешь глаза, а по подбородку медленной густой струйкой течëт слюна со вкусом пыли и таблеток, именно тогда ты измученно кончаешь в ладонь и на кафель, отпуская натяжение галстука и собственное внутреннее напряжение. Ослабив душевный узел, ты вязко опускаешься в ванную чашу на обжигающе холодную белизну и включаешь воду. Закрыв глаза, ты снова видишь радужные колечки — быть может, это твои мысли? Ты чувствуешь, как дыхание выравнивается, а пульс замедляется. Спокойствие и смирение накрывает тебя с головой. Сейчас ты безмятежен. Ударная доза антидепрессантов, наконец, начала действовать, и ты даже не заблевал раковину убийственной связкой алкоголя и таблеток.***
Во дворе отличная погода. Золото плавится на лавках, тонких веточках, игральных костях, плечах и всём, всём, всём. В воздухе пахнет мазутом, мороженым и «Астрой». Ты думаешь, что это хороший день. Это будет… не грустно. В ванной царит полумрак — ласковые лучи еле доходят до твоего замыленного, плывущего в спокойствие серого корабля. Здесь лишь прохлада и безмолвные тени. Царство теней, где ты главный король. Скоро ты отдашь свою корону кому-то более достойному. Ну… или она пропадёт в разуме-рое теней, станет коллективным шёпотом, который, может быть, он услышит. Если найдёт его. Ты стараешься не думать об этом. Ящик на стене пригвождён аккуратно и двигается бесшумно. На полочках стандартный набор мужчины — бритвы, зубная щётка, анальгетики, лосьоны для бритья, парфюм, снова бритвы, антидепрессанты первого типа, расчёска, мыло, антидепрессанты второго типа, снова бритвы. Боже, сколько у тебя бритв?! Но ты как будто беспечно жуёшь абрикосовую жвачку и думаешь о преемственности поколений через триаду пространство-время-серость (а быть может это всё одно и тоже). Твои волосы аккуратно уложены, ты чисто выбрит и пахнешь мятой и медовой сладостью жвачки. На твоих щеках болезненные, но всë-таки проклёвывающиеся апельсиновые блики света из приоткрытой двери и одной оставшейся колеблющейся лампочки. Они тебе напоминают нового человека в вашем участке. Его солнечную куртку, невысокий рост и вечно щурящиеся бархатные глаза, хоть он и в очках. Ты чувствуешь, как твой (бывший) напарник расцветает рядом с человеком в оранжевой куртке — они вместе бегают по утрам, едят дрянную шаурму Куклова, курят перед уходом по сигарете, улыбаются. Кажется, ты чувствуешь, нет, ты знаешь, что того, за кого ты боялся, наконец, могут удержать на поводке из мягкой кожи и даже гладить по длинным каштановым волосам. И все будут счастливы. А твоё путешествие, кажется, кончается аккурат на этой залитой цитрусами остановке, в прохладе мнимо-интрозолярных стен. Обнажившись, ты снова смотришь в зеркало и не видишь лица. Теперь ты понимаешь те ощущения в первые дни в Мартинезе, когда он не мог разглядеть в зеркале даже свою вечную гримасу. Ты включаешь тёплую воду, и она жизнерадостно журчит, щебеча что-то на своем — акватическом. На полке рядом стоит всё что нужно — новые лезвия, стопка антидепрессантов, амфетамин и водка отличного качества. Ты не знаешь, что из этого убьёт тебя первым, но тебе это и не нужно знать. Ты выплёвываешь жвачку в ладонь и прилепляешь на зеркало, затем медитативно садишься в уже заполненную почти до краëв тёплым маревом ванную. Словно веками отработанный ритуал, ты закидываешься антидепрессантами, затем амфетамином и запиваешь водкой. Здесь нет места колебаниям и недомолвкам самого с собой, для себя ты всё давно решил. Ровными методичными движением ты перерезаешь вену на левой руке, а на правую уже не хватает сил. Ты резал горизонтально, потому что хотел пожить ещё чуть-чуть. Насладиться этим немного грустным оранжевым утром. Вода очень быстро становится густо-красной, как варенье на тостах и ты чувствуешь такую лёгкость, что готов смеяться, если бы это было возможно. Ты думаешь закрыть ли тебе глаза или оставить их открытыми. Повернув на бортике голову к далёкому солнцу из окна, ты видишь прелестную женщину в платье, сотканном из света. От неё пахнет мятой, мёдом и апельсинами. Она идёт к тебе на встречу, грациозно садится рядом с бортиком и наклоняется к твоему лицу. В её глазах плещется расплавленное золото, и она улыбается почти больно. Она наклоняется и нежно целует тебя в губы, затем помогает подняться. Ты не стесняешься своей наготы, ты чувствуешь себя невинно, будто в тебя засунули раскаленный шар из детства. Твоя ладонь крепко вложена в её, и ты шагаешь туда, куда шагает она. Ты понимаешь, что она ведёт тебя не в золото света, а лишь туда, где расстилается необъятная пустота и только тишина служит ей аккомпанементом. Она — твой мимолётный проводник, которого ты больше никогда не увидишь. Тебе это и не нужно. Ласковая бледность впускает тебя в свои объятия, это более сильно и честно, чем эфемерный золотой свет. Расставшись с ней одним лишь взглядом, ты устремляешься в субатомный уровень распада. Туда, где даже время стоит на коленях, склонив голову в подобострастной молитве. Сейчас ты безмятежен. Потому что «тебя» уже нет. Как нет и «сейчас».