Играй

Пальцы. Такие нежные, аккуратные. Словно не мужские, да и не женские тоже. Эти белые изящные руки принадлежат ангелу, самому настоящему ангелу с такими же ангельскими голубыми глазами и розовыми губами. Эти пальцы чуть касаются клавиш, словно боятся повредить пианино. Мелодия, до боли знакомая, трогает с первых нот. И как бы французский император ни любил военную музыку, как бы ни отказывался от классических вечеров в театрах, говоря, что скучает там, услышав это произведение, сердце его приходило в трепет, начинало приятно ныть, прося больше, прося, чтобы мелодия звучала вечно. Он и сам не мог понять, почему эта соната так волновала его душу. «Давай же», — молит он, смотря своими блестящими от проступивших слез глазами на расслабленное умиротворенное личико ангела. Уголки его розовых губ приподняты, голубые глаза прикрыты. Играет, не смотря, и попадает по нужным клавишам. Мелодия тиха, льется, как весенний ручеек. «Играй, mon ange, играй, дави на клавиши, не бойся». И игра ускоряется, становясь чуть громче, словно ручейки соединились вместе. Нежные пальцы все еще боятся с силой давить на клавиши, боятся, что они слетят. Наполеон прикрывает глаза от удовольствия, но ему по-прежнему мало. Француз закусывает губу. Фальшивит. Слишком аккуратно и нежно. Попадая по нотам, фальшивит. «Плохая игра, не твоя, mon ange». Улыбка исчезает с лица. Ангельские губы сжимаются, брови выдают волнение. Он всегда любил играть роль совершенного во всем ангела, чистого, добродушного, отзывчивого. Мелодия уже не льется, а звучит на весь зал, выходя за его пределы через открытые двери и окна. Ночной холодный ветер врывается в комнату, шевеля огоньки свеч и вызывая волну мурашек по коже ангела. Наполеон не чувствует холода, его охватил жар, он начинает расстегивать пуговицы мундира. Возможно, он не привык исполнять мелодию таким образом, но эта манера игры ему более к лицу. «Знал бы ты только, как тебе подходит эта роль, мой ангел. Ты чувствуешь, как мелодия охватывает тебя с ног до головы? Чувствуешь жар в груди? Войди в эту роль полностью, она предназначена для тебя». Прекрасен. Смотря на образ ангела, подобрать точнее слова нельзя. Безусловно, он прекрасен. Но фальшив. «У людей, что окружают тебя, явно нет слуха. Они не слышат твоей фальшивости, не чувствуют твой страх, не видят, какой ты на самом деле. Глухи и слепы. Я же слышу, как ты фальшивишь, вижу, как стараешься скрыть свои ошибочные попадания не в нужные ноты. Особенно когда я рядом, все настолько ясно и очевидно. Ты становишься уязвим, только тронь, и твоя маска посыплется на мелкие песчинки. О, как же я радуюсь, когда она сыплется. Мне нравится наблюдать за твоим перевоплощением. Я — не то жалкое окружение тебя». Огоньки тухнут, один за другим, и зал погружается в темноту. Шторы волнуются, и шелест их заглушается громкой игрой. «Почему бы тебе не сыграть так, как хочешь сам? И не нужно мне лгать, что ты играешь, как хочешь. Все еще далеко от тебя настоящего, не так ли?» Прежняя нежность, с которой пальцы касались клавиш, испарилась. По ним бьют, со злостью, что вырывается из ангела. От громкой игры проснулись жители дворца. И все удивлены, от чего не спится двум императорам в час ночи. Наполеон ударяет кулаками по верхней крышке пианино. «Играй, не жалея инструмента. Сломаешь — я приобрету новый», — приказывает Бонапарт, и французский мундир падает на пол. Императора явно не заботят чистота и аккуратность в данный момент. «И зачем я только согласился сесть за пианино, знал же, к чему все придет, знал, чего он захочет», — жалеет ангел о своем согласии сыграть любимую сонату Бонапарта. Глаза его зажмурены, губы дрожат, горят. Но кого он обманывает, разве он сам не хотел бы сыграть роль, на которую его настойчиво, почти что насильно толкает этот корсиканец? Мелодия страшна, она приводит в ужас, и жители дворца боятся даже выйти из своих комнат и идти в зал, чтобы проведать императоров, да и велено было не тревожить. Разве обычное пианино способно играть так громко и жутко? Способно. Если за ним сидит дьявол, чьи пальцы горят адским пламенем и бьют по клавишам со всей ненавистью. Губы его искусаны до крови, челюсти сжаты. Ангел исчезает на глазах Бонапарта, ангел горит и сгорит полностью, стоит только сказать: «Вот она, твоя настоящая роль — Дьявол». Последний удар по клавишами, и адская музыка во дворце прекращается. Александр слышит, как второй не милее него дьявол аплодирует, усмехаясь. Романова мучает жар, сердце его готово вырваться из груди, с силой ударяясь о ребра. Но как же приятно это мучение. Какое блаженство — гореть в адском пламени. Русский император поднимает голову и видит оскал на лице француза, видит его восторг, и улыбается, слизывая кровь с алых губ. Наполеон же — настоящие слезы Александра, что блестят от лунного света, и он безмерно рад искренним чувствам императора. Бонапарт перестает опираться о пианино, которое смогло выдержать и не раз еще выдержит игру двух великих императоров-дьяволов. Наполеон снимает белые перчатки и бросает их на крышку пианино, с нежностью берет руками голову Александра, гладит горячими обжигающими пальцами щеки, скулы и целует. Губы Романова горят, принося приятную сладкую боль, от которой русский монарх теряет контроль над собой. Он уже давно потерял, когда только в первый раз посыпалась маска ангела... «Ты всегда плохо играл, Александр. Тебе и не нужно играть ангела передо мной. Я все равно тебе не поверю, — шепчет француз, припечатывая свои слова в трещины на алых опухших губах, чтобы они никогда не забыли сегодняшнюю ночь. — Ты — дьявол, самый настоящий дьявол». «Ты и сам дьявол, — отстраняясь, говорит Александр и смотрит в горящие огнем глаза напротив, — сжигающий мое сердце дотла». Наполеон усмехается, руками расстегивая русский мундир: «Так давай же вместе будем гореть в этом адском пламени».