Королевская милость

— Прошу тебя, ну, пожалуйста! В последний раз! Эймонд морщится с тем же досадным раздражением, как если бы край его плаща прищемило дверью, а не зажало в невероятно цепких для его состояния руках брата. Эйгон не требует от него ничего невозможного, вроде любви или сочувствия — он мог бы, но не требует — при этом пытается выторговать все остальное, заранее зная, что одной жалости будет достаточно. И Эймонду действительно, всеобъемлюще, самозабвенно жаль. Себя, маму, Хелейну, и даже совсем немного Эйгона. Но в основном, конечно, себя. Это хотя бы справедливо, потому что мать и сестра-супруга избавлены от хаотично-стабильных скитаний по борделям и кабакам, со всеми вытекающими вроде лицезрения этого пьяного чудовища и, закономерно, оттирания его слюней с одежды. Порой среднему принцу кажется, что даже Эйгон более приближен к божьей благости, избавленный в такие моменты от себя самого чужим присутствием. И Эймонду следовало бы завидовать, а не жалеть. — Пожа-алуйста, — снова затягивает Эйгон, когда новая попытка высвободиться из его хватки терпит крах. Несмотря на количество выпитого, он удивительно верно распределяет силы. Эймонд бы обязательно отметил его старания пощечиной, но на осунувшемся лице, каким-то чудом хранившем аристократическую бледность, и так виднеются следы чужой пьяной бравады. Принц не взялся бы винить никого из тех художников, чьи кисти украсили этот холст. Эйгон полураздет, полусломлен и полулежит на идеально убранной кровати, — радует, что хотя бы его слуги не признают полумер. Целостен и неизменен предполагаемый наследник трона лишь в некоторых вещах — он пахнет, как кабак и выглядит, как шлюха, когда льнет к бедру младшего брата и сильнее тянет почти сползший с плеч того плащ. — Отцепись, — Эймонд уже не требует, он предлагает, исчерпав последнее упрямство десятью минутами ранее и предаваясь сокрушенным мечтам о доброй широкой веревке, которую заметил на конюшне утром. — Я выйду в окно, вот увидишь, — обещает Эйгон, с трудом ворочая сухим и наверняка распухшим языком, но перспектива от этого не кажется Эймонду менее желанной и воодушевляющей. — Ты не сможешь встать, — с неподдельной горечью сообщает он самую печальную из новостей минувшего вечера. — Но теперь я хотя бы понимаю, чего ты пытался добиться все эти годы. — Конечно, смейся, — до странного покладисто кивает позор рода Таргариенов и на пробу пытается оттянуть свое тело к изголовью, отпустив наконец одежды брата, настороженно замершего от резкой перемены. Тем не менее, у Эйгона все еще ожидаемо не получается выполнять больше одного действия за раз и предпочтение отдается, по обыкновению, болтовне. — Ты и должен хотеть моей смерти, дорогой брат. Ведь тогда тебе останется всего ничего до трона. Одна похотливая сука, да приплод выблядков. Уверен, ты справишься. Эймонд с глубоким сожалением думает о том, как все же хорошо было бы согреть бескровную щеку брата, а заодно и свою замерзшую душу, увесистой и такой необходимой сейчас оплеухой, но момент для удара безвозвратно упущен, поэтому он говорит: — Единственный, с кем я хотел бы справиться сегодня — это ты, — и, лишенный настойчивого насилия, наконец, опускается на кровать. Он знает, что за всем этим последует. Они оба знают. Потому Эймонд со всеми оттенками отчаяния, обосновавшегося в единственном глазу, оглядывается на застывшего в непонятной и явно не самой удобной позе брата. Эйгон тянется к нему ближайшей конечностью, и сегодня Эймонду несказанно везет, потому что ею оказывается левая рука, — кругом одни плюсы, если не считать того, что младшему Таргариену вообще приходится все это выносить. Он перехватывает запястье прежде, чем Эйгон достигает его касанием, разворачивает ладонь вверх и обтирает краем собственного плаща от пыли и черт знает чего ещё. Гораздо мягче и бережнее, чем брат того заслуживает. Чем вообще когда-либо заслуживал и мог бы заслужить. Затем Эймонд вкладывает в эту облагороженную недюжинными усилиями, влажную, но никогда — холодную, ладонь свои стёртые, израненные бесконечными тренировками пальцы, и ведёт ими вверх, вплоть до оголенного сгиба локтя. Повторяя эти нехитрые движения, Эймонд чувствует, что балансирует на тонкой, едва ли не призрачной, грани между родственным милосердием и абсолютной святостью. Но это определенного стоит всего, ведь Эйгон затихает на несколько долгих восхитительных секунд. Он успевает подумать, что многострадальный старший брат уснул, и опрометчиво впускает в душу преждевременное ликование, когда хриплый, надломленный голос разбивает надежды выбраться затемно из этих опостылевших обстоятельств и покоев: — Ты разденешься? — Нет, — резко, но приглушённо отзывается Эймонд, ровно так, чтобы не взбудоражить присмиревшего родственника и единовременно пресечь все его чаяния. Затем принимается распутывать завязки плаща, обстоятельно справляется с застёжками явно неподходящего к случаю камзола и даже ослабляет тесьму на нижней рубахе после того, как отставляет в сторону тяжёлые кожаные сапоги. Прямо на тот ворох тряпья, которое стащил с Эйгона прежде, чем бросить его бессмысленное и почти безвольное тело на кровать. Он не сомневается, что слуги приберут одежду раньше, чем брат заметит и сможет по достоинству оценить полный пренебрежения жест, но так Эймонду хотя бы иллюзорно легчает. — Ляжешь со мной? — театральное представление имени ненаречённого короля Эйгона второго подходит к завершению, и бессмысленные мольбы сменяются бессмысленными вопросами. К тому времени в зале обычно не остаётся живых зрителей, все они синхронно отправляются к праотцам от скуки. — Нет, — скупо цедит Эймонд, и, разве что не скрипя зубами, подтягивает ноги на постель. Эйгон впечатывается в него целиком, спустя какой-то ничтожный миг, за который Эймонд успевает прокрутить в голове несколько наиболее удачных и не вызывающих подозрений имитаций самоубийства. В конце концов, никто не удивится, если старший принц однажды действительно вывалится в окно в очередном порыве экстремальной мастурбации. Пребывающий в блаженном неведении Эйгон, ещё недавно еле перекатывающийся по кровати, живо вертится под боком, словно уж у костра, давит тяжестью ладоней, ищущих большего соприкосновения. Жадно лелеет долгожданное чувство неодиночества, на собственное счастье отвлекая брата от одних греховных мыслей другими. В лучших традициях дома Таргариенов. Когда одна из беспокойных ладоней замирает на животе Эймонда, в опасной близости от пояса штанов, тот перестает дышать и разом подбирается, готовый оборонять от непроходимой глупости Эйгона их обоих. Эймонд принес себе кровавую клятву, что не позволит ему перейти эту черту. Не позволит опять. — Ты не оставишь меня? — слишком трезво и осознанно спрашивает Эйгон, проигрывая сорванному голосу, и очевидно не намеревается смещать руку ниже, оставляя для отказа расстояние, измеримое в два его подрагивающих от надвигающегося похмелья пальца. И видят Семеро, Эймонду бы хватило с лихвой. Новое, высказанное шепотом, отрицание выглядит по-настоящему честным, ему даже не приходится прикладывать для этого значительных усилий. — Эймонд, — его имя из запекшихся уст брата звучит удивительно похоже на благодарность, поэтому принц не откликается, потянувшись за неосмотрительно сброшенным плащом, чтобы укрыть их обоих, наперед зная, что тащить простыни из-под разомлевшего Эйгона самоубийственно тупая и бесполезная затея. Занятый насущными вопросами Эймонд пропускает момент, когда брат утыкается лицом ему между ключиц — остро носом и жарко ртом — и тут же, как по команде, окунается в крепкий хмельной сон. Предусмотрительно повременив, Эймонд чуть разворачивает его голову на бок, борясь с желанием услышать столь сладостный щелчок, да так и оставляет пальцы в спутанных лохмах, без вящего интереса отмечая, как соскальзывает по шраму повязка. Что ему толку от нее в праздном ожидании утра, если та все равно не сможет укрыть от раскаяния, разжигаемого красками горизонта? Эймонд пытается успокоить частящее сердце философскими размышлениями о причинах и формах вещей, которые могли бы его заботить, если бы влажные выдохи вместе с теплом ладони на животе не перехватывали каждую разумную мысль, направляя в уже исхоженное вдоль и поперек русло, в том числе и в самом, что ни на есть физическом смысле. Здесь, в этой комнате, он всего лишь безземельный, лишенный почестей дворца гость, случайно посвященный в чужие интриги. Обречённый оберегать беспутного первенца от опасностей, воздвигнутых им же самим. В конце концов, откуда бы ему взять столько самонадеянности, чтобы отказываться от милости будущего короля? И да помогут ему Семеро, чтобы этот король не забыл о брате, преклоняя колено перед нежеланным троном.