Черта

***

Толстый замок на двери не поддавался. Приваленный к стенке раненый двумордый молчал, нервируя, и даже не смотрел в его сторону. Вообще-то, так было правильно, лучше, чем с Деку, который не умел затыкаться, но сейчас Кацуки от этой тишины всеми внутренностями чувствовал, как убегают секунды. Тик. Так. Тик. Так. Сердце на каждый сдвиг невидимой стрелки грозилось захлебнуться. Окровавленные пальцы скользили по ручкам, и в перерывах между сопением и клацаньем кусачек по ржавому металлу он замирал, невольно прислушиваясь к чужому дыханию. Бессмысленно терял время, и это только бесило сильнее. Ну же! После очередной бесплодной попытки Кацуки вышел из себя. Сжав зубы, мысленно заорал, навалился всем весом, выжимая остаток из забитых мышц, и дужка наконец сдалась. Быстро оглядевшись, он всмотрелся в черные деревья, обступившие забор, потянул Тодороки на себя и, открыв дверь ногой, тяжело ввалился внутрь. Изнутри дом запирался на столько засовов и щеколд, будто его строили как раз под конец света. Снаружи тоже выглядело надежно: в отличие от редких стоянок и разгромленных онсенов у подножия, этот будто пытался слиться с ландшафтом широкой крышей и в темноте казался монументальным. Наверняка стоил когда-то целое состояние, если к нему даже дорогу отдельную провели. Кому вообще понадобилось его тут строить — высоко, далеко от популярных маршрутов, еще и в лесу, а не на удобной равнине? Кто нанес его на карту? Расслабляться было рано. Закрывшись, Кацуки заморгал, привыкая к темноте. Снаружи было терпимо, ночь выдалась лунной, но сквозь ставни на окнах свет почти не проникал, не позволяя что-нибудь разглядеть. А включать фонарик с полутрупом на шее, не проверив перед этим все щели, он не решился. Они застыли, осматриваясь. Рука на шее и бок, которым Тодороки к нему прижимался, казались нездорово горячими, чувствовалось даже через куртку. На пол сразу закапало, несмотря на перевязку. — Здесь чисто, — тихо выдохнул двумордый. Его мутантское зрение позволяло ориентироваться в полной темноте, и в другой ситуации Кацуки просто послушал бы, но не сейчас: слова вырывались из Тодороки с трудом, будто спотыкаясь об язык, он рвано дышал, продолжал терять кровь и вряд ли видел перед собой что-то кроме черных мушек. Был бы человеком — сдох бы на склоне, а так еще выпендривался. Блять. — Сам вижу. Глаза привыкли, и темнота обрела силуэты. От входа в две стороны расходилась короткая широкая пристройка, что-то вроде террасы. Или холла? Кацуки не помнил правильное название. Места было много, но его занимали несколько стеллажей, столик и накрытые чехлами стулья. К ним Кацуки и потащил Тодороки. Тот протестующе дернул головой, вцепившись в куртку на плече, но на серьезное сопротивление его уже не хватило. Это был паршивый признак. Блять, снова подумал Кацуки. — Подожди… помогу осмотреть дом… — глухо прохрипел Тодороки, как только он уронил его на шуршащее сиденье. От резкого звука оба напряглись. После паузы двумордый снова попытался приподняться, но Кацуки надавил на здоровое плечо, не давая встать, ответил мрачно: — Себе помоги сначала, помогатель хренов, — и достал нож. Хотя бороться с идиотским желанием плюнуть на все и осмотреть двумордого прямо здесь было сложно. В лесу они не могли долго оставаться на месте, и он даже толком не видел, насколько Тодороки подрали. Просто наложил перевязку поверх и потащил дальше, слушая, как тот шипит сквозь зубы. Идти оставалось недалеко, всего километров восемь по удобной дороге без сильных перепадов, но в итоге они тащились больше пяти часов, пока впереди наконец не показался забор. Кацуки размял шею. Осторожничать у него никогда не получалось, а вот добить — это пожалуйста. Хоть сейчас. Никогда у него не было с этим проблем. Ни с кем. И не будет. Почувствовав, как от этой мысли сжалось горло, он сухо сглотнул. Биту, кусачки и рюкзаки он скинул на столик. В маленьком пространстве комнат терять мобильность было чревато, и, если что, у одного Тодороки на двойном пайке будет шанс прожить в этой пристройке чуть дольше. Хотя то, что при всем его поганом упрямстве тот сейчас не мог противостоять даже Кацуки, мерзко тревожило. Это было плохо. Все было очень плохо, и в любой перспективе становилось только хуже. Кацуки задержал дыхание, затыкая жалкую панику, расправил одеревеневшие плечи и спросил: — Ну и? Слышно что-нибудь? Тодороки помолчал, вслушиваясь. Покачал головой. — Только тебя. Сердце… громко стучит. — Даже в темноте, видя вместо его лица сплошные тени, Кацуки уловил в голосе оттенок слабого неодобрения. — Слишком нервничаешь, Бакуго. «Из-за меня» не прозвучало бы, но Кацуки на всякий случай пнул его в голень. Двумордый укоризненно заткнулся. — Жди тут, — прорычал Кацуки и направился к внутренней двери. Гладкая, деревянная, с литой ручкой, сломанной та не казалась. Лицевые ставни, как он успел заметить снаружи, тоже были целы. Кацуки вслепую ощупал полотно вокруг ручки и у косяков: выбоин, зазубрин или царапин от когтей не было. Неужели никто не добрался сюда раньше? За все пять лет никто не поднялся в горы и не перерыл каждый сантиметр? Даже хозяева? Даже отряды с военными? Это же было недалеко и очевидно даже для идиотов. Япония всегда была крохотной и дохрена населенной, а лучше места, чтобы пересидеть пекло, и не придумаешь. Либо здесь, либо на воде, либо улетать к черту с островов. И та карта не могла же достаться только Деку, кто-то еще должен был знать. Кроме них вообще оставался еще хоть кто-нибудь разумный? Когда они в последний раз встречали людей? Кацуки по-собачьи встряхнулся, отгоняя эти мысли, и нажал на ручку, весь превращаясь в слух. Открылась. Скользнув внутрь, он тихо прикрыл дверь до щелчка и прижался к ней спиной. Проверил заряды на поясе, достал фонарик, переводя в рассеянный режим, и сосредоточился, поудобнее перехватывая нож. Глубоко вдохнул — и тут же почувствовал себя увереннее. Так-то было лучше. По венам, вымещая липкий страх, с запозданием хлынули остатки адреналина. Белое пятно луча выхватило лестницу на второй этаж, три темных проема и закрытую дверь. Посветив вверх вдоль перил и не дождавшись реакции, Кацуки оставил второй этаж на потом и двинулся к комнате, окна которой должны были выходить на обрыв спереди. Вообще, они все тут должны были выходить либо к обрыву, либо к лесу, и это было удобно. С одной стороны. С другой — превращало дом в ловушку, если твари возьмут след и сядут ждать, когда у ужина сдадут нервы. Они не боялись себе навредить, для них деревья были удобнее, чем для людей. Твари были тупыми — даже тупее мобов в играх из нормального прошлого, — но по-животному терпеливыми. Быстро научились охотиться, выжидать и нападать из засады. Прятаться. «Какие хищники замирают надолго и впадают в спячку? Может, крокодилы? Или, скорее, змеи? Или ящерицы?..» — бубнил Деку, записывая еще в первые, самые горячие недели. У него было время изучить уродские повадки вблизи, пока они вместе выбирались из-под Токио, поначалу он пугался каждого шороха и трепался без остановки, когда нервничал. На память Кацуки не жаловался… Для этой мысли тоже было не время. Присев и держа нож наготове, он поочередно заглянул во все комнаты. В просторной кухне негде было спрятаться, но он на всякий случай заглянул в шкафчики и под стол. На такую же большую гостиную ушло чуть больше времени, а в полупустой комнатке, длинной форточкой выходящей во двор, а дверью — в пристроенный гараж, стояли стиральные машины, бойлер и оборудование. Вроде аккумуляторные блоки. Кацуки проверил закрытую дверь, наугад врубил автоматы в энергощитке, скорее по привычке, чем реально на что-то рассчитывая: иногда везло на автономные системы, тогда у них даже был бы свет. Мебель в доме тоже была целой и в чехлах. Металлические ставни закрывали все окна — наверное, чтобы защитить стекла от горных сквозняков, но это казалось кстати. Единственная прикрытая дверь вела в ванную, и Кацуки бегло вывернул краны: воды, конечно, не было. Под лестницей обнаружилась хитро запертая кладовка, ее он оставил на потом. Если не считать пыли и древних замков, дом был таким удивительно нормальным, что это даже злило. Мало походил на убежища, в которых они зимовали предыдущие четыре года. В нем не было привычной разрухи, не бегали крысы, не воняло стухшим мусором, трупным разложением и металлом свежей крови — пахло сырым деревом и необжитостью. Не той холодной и настораживающей, которая теперь царила в городах, а той, которая остается за спиной, когда покидаешь жилье, чтобы однажды вернуться. Тут было спокойно, словно мир снаружи никогда и не сходил с ума. По стенам постукивали ветки деревьев с участка, ветер из ущелья теребил ставни, от шагов скрипели полы — и все. И все. Кацуки закрепил фонарик у плеча, подвигал головой и заставил себя еще немного расслабиться. С каждой секундой, проведенной здесь, шансы встретить тварей падали: когда фастфуд подбирался так близко, они выходили из спячки, теряли терпение и превращались в голодных берсерков. Раз в первые пару минут никто не выпрыгнул из шкафа и не свесился с потолка, пытаясь перегрызть ему горло, место действительно было безопасным. Да и нечего тварям было делать высоко в горах, где и в лучшее время из еды были только туристы и редкие местные. За весь подъем они с двумордым никого не встретили. Почти никого. Кроме того огромного ублюдка, выкопавшегося прямо у них из-под ног, как ебучий крот. Кацуки скрипнул зубами. Оставался второй этаж, и можно будет наконец узнать, что осталось от Тодороки после встречи с этим «никого». Три небольших комнаты и санузел сверху он осмотрел очень быстро, задержался только в одной: с именной табличкой «Шуичи» на двери. На стене над кроватью в ней висел здоровенный выцветший плакат с подробными инструкциями по защите от биологического, химического и ядерного оружия. Кацуки хмыкнул. У него был такой же, карга очень бесилась, когда он прилепил его на клей поверх свежеокрашенной стены, орала так, что у него даже переорать ее не получалось. Старик полдня пытался их угомонить, но удавалось у него плохо. Сколько Кацуки тогда было, лет тринадцать? На тумбочке валялись чек и мятый листок с заявлением на вывоз мусора. Кацуки расправил, глянул на даты: около шести лет назад. Ему было четырнадцать, до катастрофы оставался еще год, отличное было время для отдыха в горах с семьей. Видимо, хозяева, в том числе тот, кому принадлежала комната, действительно так сюда и не вернулись. И вряд ли уже вернутся. Бросив последний взгляд на плакат, он невесело усмехнулся. Если бы все хотя бы в первые дни соблюдали эти сраные меры безопасности, которые сами же и придумали, может, человечество не оказалось бы настолько глубоко в заднице. Сейчас было уже поздно. Людей осталось мало, у них троих даже дома больше не было: свой Кацуки сжег собственными руками, когда смог туда добраться. Вместе с тем, что когда-то было родителями. Это был всего-то пятьдесят шестой день, но он все равно не успел. Уже на лестнице, бегло осматривая потолок, он заметил, что под крышей есть закрытый чердак: с опускающейся дверцей, незаметной на первый взгляд. Оттуда никто не вывалился, и вряд ли он открывался изнутри, так что его можно было проверить и позже. Время поджимало. — Чисто, — сказал Кацуки, вернувшись на террасу, и тут же выругался, бросаясь к Тодороки. Тот не шевелился, свесив голову набок и нелепо распластавшись по стулу. На полу рядом с ботинком валялся пузырек с «лекарством»: видимо, выпал из руки, когда тот пытался вколоть. О том, что в случае с двумордым могло случиться кое-что похуже тихой смерти от потери крови, Кацуки даже подумать не успел. Сердце перекрыло кислород, прыгнув в глотку, и зачастило, пока он нащупывал пульс на шее и прислушивался к дыханию. Твари дышали иначе, у них иначе билось сердце. Тодороки пока дышал как человек — слабо, почти беззвучно, но быстро и неглубоко. И все сильнее разогревался. Снова взвалив на себя, Кацуки оттащил его в гостиную и аккуратно уложил на диван. Среди шорохов дома тихое дыхание потерялось, сливаясь с шумом ветра за окнами и стуком крови в ушах. Локти пробило мелкой дрожью. В выстуженном доме было холодно, но не настолько, чтобы трястись, как мелкая псина, и Кацуки остро ощутил, что нервы стали ни к черту. По любому поводу теперь вибрировали расстроенной гитарой, по которой будто долбанули молотком. Попытавшись расстегнуть мокрую куртку двумордого и чуть не порезавшись о разодранные щитки, он понял, что фонарика недостаточно, и на пробу подтащил большой светильник, направив лампу на диван. Та тихо стукнула и загорелась. Запахло пылью. Кацуки мельком понадеялся, что не нащелкал в электрощитке херни и не устроит пожар, не активировал случайно какую-нибудь сигнализацию, которая завоет на весь лес, и черт знает что еще. Подумал: если повезет, просачивающийся сквозь ставни свет никого не привлечет. Если еще больше повезет, к дому вообще так никто и не выйдет. А если случится чудо, то даже с Тодороки все будет в порядке. В чудеса Кацуки давно не верил. Расправившись с курткой и разрезав прилипшие намертво перевязку, футболку и свитер, Кацуки нахмурился. Левая рука и весь бок от подмышки и до самого бедра двумордого были покрыты царапинами и укусами. Хуже всего выглядели глубокие раны у живота, и он снова отчаянно подумал: вот же блять. Задрот со своими познаниями сейчас пригодился бы, врач из Кацуки был дерьмовый. Из Тодороки, конечно, не вываливались внутренности, но куски кожи и плоти, почти оторванные зубами, точно надо было пришить на место. И остановить кровь, без конца сочащуюся на пленку. Чистить и зашивать Кацуки умел, а медикаменты двумордому не требовались. Дальше свое дело должны были сделать регенерация и их с Деку волшебная вакцина: если это не поможет, уже ничего не поможет. Кацуки поднял взгляд. Лежащий на синем диване бессознательный Тодороки казался беспомощной тряпичной куклой, а не живучим мутантом. Волосы растрепались еще после драки, шрам на бледном лице выделялся нездорово ярким пятном, пересохшие губы приоткрывались в такт слабым вдохам, а ресницы на зажмуренных глазах подрагивали от боли, словно тот пытался моргать. Даже сейчас двумордый будто упрямился. Кацуки понял, что не простит себе, если тот так тупо сдохнет — из-за него и по его вине. Только не так. Он ему не позволит. Потом, когда Тодороки придет в себя, можно будет наорать на него, можно будет даже врезать хорошенько за то, что не подумал башкой, бросаясь на его защиту, словно блядский рыцарь, но сейчас — сейчас надо было собраться и сделать все правильно. Если. Если он придет в себя. Если Кацуки не придется всадить в лоб между разноцветных бровей единственную сохраненную пулю. Выдохнув, он взялся за аптечку. Стянул митенки, обеззаразил руки и нож, вскрыл упаковки с нитью и вытащил иголку. Справятся и без задрота. Все бывает в первый раз.

***

После того, как закончил, Кацуки смыл кровь, укрыл Тодороки спальником и сходил на террасу за пузырьком. Пальцы подергивало от напряжения — и с первого раза он промахнулся шприцом, чертыхнувшись, но затем, найдя на горячей руке вену, вколол разом весь. Дыхание Тодороки стало рваным, он заскрипел зубами и запрокинул голову, вытягивая шею. Тело прошило судорогой. Кацуки попытался вспомнить, всегда ли было так, но двумордый обычно кололся в одиночестве или в компании Деку — вот уж кто точно знал все побочки наизусть. Дернувшись еще дважды, тот затих и обмяк. Даже при такой температуре его кожа оставалась светлой, почти белой и абсолютно сухой, у него иначе работал организм, и Кацуки только сейчас в полной мере осознал, насколько не разбирается, что для Тодороки нормально, а что нет. Зато он прекрасно помнил этапы заражения: иссушение, невыносимая жажда, убийственный жар и выворачивающие суставы судороги, затем — замедление сердечного ритма почти до полной остановки и отупение. Необратимое изменение дыхания и падение температуры тела. Кома, похожая на смерть. Трансформация. Превращение в вечно голодную и ищущую тепла тварь происходило чуть более чем за сутки после того, как зараза попадала в кровь. Те, кого считали мертвыми, поднимались, сбегали, жрали оставшихся в живых и прекрасно прятались. Им с Деку просто повезло, что они раньше других заметили закономерность и двинулись на север. Тварей действительно замедлял холод. Раньше задроту всегда везло. Возня с Тодороки всколыхнула воспоминания о Мусутафу, и Кацуки отогнал их на подлете: там они тоже еще возились с зараженными, надеясь, что это можно остановить. Те бесконечные дни никак не хотели оставлять его в покое, словно бывших одноклассников было недостаточно. Красно-белые пряди спутались, упали Тодороки на глаза, и Кацуки убрал их, неловко заправив за уши. Подвинул его, устроив голову на подлокотнике, и криво усмехнулся. Вот так, вблизи и без своего вечного цепкого взгляда, лохматый двумордый выглядел младше, почти нормальным, если не обращать внимания на цветастость и шрам. Сколько он уже не стригся, что так оброс? Не доставал сам? Времени не нашел? Мог бы и попросить, не развалился бы. Скинув шуршащий чехол с кресла напротив, Кацуки выключил свет и сел ждать. Когда они сюда ввалились, луна только поднималась, а ночи в конце осени длились долго. До рассвета было неблизко. Снаружи по ставням шкрябали ветки, размеренно ударяясь о металл. Стылый дом заполняли скрипы. Тодороки рвано дышал в темноте. Сколько Кацуки так просидел, вслушиваясь в то и дело затихающие выдохи и глядя туда, где неподвижно лежал двумордый, он не знал. Спать было нельзя, да и не получилось бы. Под веки словно песка засыпали. Мыслей, чтобы себя занять, тоже не осталось, все были слишком тревожными, и Кацуки заставил себя не думать, сосредоточившись на звуке. Голова от этого стала такой пустой и гулкой, что каждый шорох эхом бился о стенки черепа до тех пор, пока не спрессовывался в очередной блок тяжелой усталости. Когда Тодороки, наконец, задышал глубоко и размеренно, сквозь щели в ставнях сочился блеклый свет. Кацуки потрогал его лоб — теплее нормального, но уже не такой горячий и точно не холодный, — упал в кресло и тут же отключился, словно из него выдернули шнур питания.

***

Разбудил его шум льющейся воды. За последние годы он привык просыпаться сразу, без перехода, от первого же подозрительного шороха, и теперь резко выпрямился, моргая. На пол съехал раскрытый спальник, и Кацуки хмуро на него уставился. Воздух в комнате казался теплее, пыльную тьму прорезали косые полоски. День, видимо, начался давно. Диван был пуст, и на нем больше не было шуршащего чехла, который он вчера залил кровью и антисептиком. Как можно было от всего этого не проснуться? Вот же черт. Мозг подкинул картинку, как потерявший человеческий облик двумордый вгрызается ему в глотку, пока он спит, развалившись в кресле. Как он дергается, беспомощный и слабый, трепыхается, словно кролик в тигриных зубах, пока не затихает от удушья насовсем. Кацуки передернуло. Судя по тому, что двумордый нашел, где добыть воды, и даже озаботился тем, чтобы он не замерз, из них двоих до состояния зомби отупел пока только Кацуки. Вода затихла, скрипнула дверь. Раздались шаги. — Ты крепко спал, я не стал будить, — сказал Тодороки, заходя в комнату. — Сколько времени? — спросил Кацуки, поднимая на него взгляд. Двумордый был в одних джинсах, живот и руку до плеча закрывали свежие перевязки, сменившие впитывающую накладку. Присев у дивана, тот закопался в рюкзак, прежде чем ответить: — Около двух часов дня. Кажется, на крыше солнечные батареи, — он указал пальцем вверх, — и я нашел насос. После нескольких циклов фильтрации воду можно будет пить даже тебе. — К черту, — выплюнул Кацуки, ероша волосы и подавляя зевок, — переживу, у меня еще остались таблетки обеззараживателя, все равно надо будет набрать дождевой. Раз есть батареи, должен быть и выход на крышу. Хотя хотелось спросить: какого хрена ты такой активный? Почему не разбудил для перевязки? Как там твоя дыра в боку? Куда поперся, едва очнувшись? И где он только нашел этот сраный насос? С водой вчера было бы гораздо проще, Кацуки не потратил бы все питьевые фляги, пока отмывал руки и чистил рану. Тодороки развесил мокрые вещи, натянул водолазку и повернулся к нему, будто читая мысли. — На тебе кровь. В ванной можно мыться, стирать и умываться. Вода не заражена, просто пить нельзя. — Ты-то откуда знаешь? Тебе же все равно. — Кацуки скептически задрал бровь. Двумордый невыразительно на него посмотрел. Разноцветные радужки в полумраке хищно бликовали под углом, и с застывшим в одном выражении лицом выглядело жутко. За кучу лет рядом Кацуки так и не смог до конца привыкнуть к его рептильным повадкам. Цыкнув, он поднял рюкзак и пошел в ванную. Чужой взгляд ощутимо уперся в затылок, и у самой двери Тодороки все-таки окликнул: — Бакуго. — Ну чего еще? — Кацуки не стал оборачиваться. — Спасибо. Сжав зубы, он зло отмахнулся: — Сочлись, — и подумал: вот же придурок. Как будто его тут надо было благодарить.

***

Что что-то не так, он почувствовал еще у входа на кухню. Интуиция редко его подводила, позволяя выживать там, где другие дохли целыми отрядами, и плохие новости Кацуки тоже чуял заранее. Вот и сейчас противное чувство, будто кто-то скребет по загривку тонкими когтями, подсказало, что сидящий за столом двумордый не внезапным спасением мира так загрузился. — Кто-то сдох? Или не добили? — спросил Кацуки, падая на стул напротив. Сложил локти перед собой, вспомнил надоевшие батончики в пайке и подумал: здесь, может, и запасы еды нашлись бы, до кладовки-то так и не добрались. Жрать хотелось зверски. Сколько он уже не ел? Точно больше суток. Тодороки тяжело посмотрел на него и выпрямился. Перед ним на базе стояла рация и лежала закрытая аптечка. Кацуки быстро оценил: не обычная и общая, с крестиком на сумке, а личная, черная и усиленная — в ней двумордый таскал свои драгоценные пузырьки. — Мидория до сих пор не вышел на связь, — сказал тот. Повисла тяжелая пауза, и Кацуки скрипнул зубами, подрываясь со стула. Ему не нравилось об этом думать. Сделать ничего было нельзя, и от этого еще невыносимее было сидеть на месте, когда речь заходила о Деку. Поэтому он пошел осматривать ящики — нужно было занять руки. От прошлых хозяев здесь наверняка должно было остаться что-нибудь, что еще пригодилось бы: алкоголь, лекарства, ткань и нитки, скотч, гвозди, батарейки. Кофе или перец — черт, за нормальный острый перец он бы даже согласился поймать кому-нибудь маленькую живую тварь… — Пять дней прошло, — ровно продолжил Тодороки. — Он до сих пор не добрался? Или станция не работает? Кацуки подумал: при его подготовке при худшем раскладе должен был добраться за четыре. И подключиться к той антенне, которая транслировала сообщение. Или, если там ничего не было, уже шел бы назад и вошел в зону их раций. Или. — Это Деку, — сквозь зубы зашипел он, прожигая взглядом деревянную доску, — у него иммунитет, так что его либо сожрут, либо он явится. Он мнит себя спасителем человечества, такие не… «…подыхают так легко», — не закончил он. Хотя они, все трое, как раз видели и знали — подыхают, еще как. Добряки и мудаки, военные и врачи, профессиональные спасатели и выживальщики, одиночки и семейные, взрослые и дети — все подыхали, никто не был застрахован, ни у кого не было стопроцентной защиты. Их мир не стал красивой постапокалиптической мангой, где кто-то, пожертвовав собой, мог спасти многих, и то, что Деку обычно везло как поцелованному в задницу самим Буддой, не значило, что сейчас он не мог споткнуться и тупо свернуть шею еще где-нибудь на подходе к той авиабазе. И уже никогда и ни с кем не связаться. Вообще больше ничего не сделать в своей короткой никчемной жизни. С этого неудачника бы сталось. Сколько они за эти пять лет встречали роковых случайностей? Сколько из этих «случайностей» Кацуки потом приходилось добивать лично? Сколько из них приходили и еще придут к нему в кошмарах? И Деку придет. Куда он денется. Кацуки отвернулся к ящику, с силой зажмурился, пока под веками не заплясали цветные пятна, дернул ручку и прорычал: — Может, нет связи. Никто не знает, на чем она держалась и почему заглохла именно сейчас. Может, там одна-единственная вышка, и та подохла, как только увидела Деку, ее можно понять. Может, там все кишит тварями. Хрен знает, что еще может быть, мы туда не ходили. Но Деку знает, где нас искать, он сам всучил нам эти координаты. Хоть он и идиот, но умеет выживать. Если у него все пойдет через жопу, мы останемся зимовать здесь, а он пересидит на базе. Дальше по обстоятельствам. Все! Заканчивал Кацуки так, словно вбивал словами гвозди. Он слишком хорошо знал задрота, чтобы поверить, что тот сдох, до того, как лично увидит труп. О том, что все это было больше похоже на самоубеждение, позволяющее отсрочить неизбежное, ему тоже не нравилось думать. Он, черт возьми, чувствовал, что нельзя отпускать Деку одного, что надо было идти всем вместе, как обычно. Но все равно повелся, и это тоже была только его вина. «Одного меня не почувствуют, я быстро вернусь», блять, «туда и обратно, все будет хорошо, Каччан». Когда в последние пять лет вообще хоть что-то было хорошо? — Здесь пока безопасно, — согласился Тодороки, но что-то в его тоне Кацуки не понравилось, и он обернулся. — Но?.. Двумордый тоже повернулся, встретил его взглядом исподлобья и промолчал. Кацуки повторил: — Но?.. Выкладывай, черт возьми. Вместо ответа так же молча расстегнув аптечку, тот высыпал на стол осколки и уставился на них, не моргая. Острые грани в свете маленького кухонного светильника были бурыми и мутными, жидкость успела высохнуть. Кацуки уставился тоже, посчитал резиновые затычки: получалось, что в запасе у Тодороки до этого было двенадцать пузырьков, не считая вчерашнего. — И сколько осталось? — спросил он, скрестив руки на груди и прислоняясь к столешнице. — Ни одного. — Блять! — выругался Кацуки. — Когда они разбились? Как? — Вчера. Наверное, от удара о дерево. Это крепкое стекло, его сложно раздавить, особенно все склянки вместе… — растерянно ответил двумордый, и Кацуки мельком пожалел, что не догадался проверить его кости, пока была возможность. Зациклился на ранах. Тодороки поджал губы и замолчал. Если бы мир не ебнулся и люди еще жили в обществе, кто-нибудь другой наверняка мог бы сказать, что он холодный, неэмоциональный, благоразумный, типичный отличник, и все такое. Что по его покерфейсу ничего не прочесть, настолько хорошо он себя контролирует. Прекрасная японская гордость, как она есть, бла-бла-бла и самурайская чушь. Но после почти пяти лет совместного выживания Кацуки имел полное право утверждать, что у чертового двумордого всегда все было написано на лице, как у какого-нибудь детсадовца. Удивление и непонимание, досада и недовольство, злость, грусть, страх, который тот почти никогда не испытывал — все можно было прочитать, даже едва заметную радость. Просто надо было знать, куда смотреть. Сейчас тот явно не хотел ничего обсуждать и так же явно понимал, что придется. Что ж, Кацуки вообще-то тоже много о чем не хотел ни с кем говорить, но его обычно никто не спрашивал. — И чем это грозит? — Тебе придется меня убить, — будто только этого и ждал, ответил Тодороки. Его голос, до этого неуверенный, неестественно заледенел. В повисшей на несколько секунд тишине оглушительно скрипнул стул, когда тот выпрямился, прислоняясь к спинке. Кацуки только подумал: для этого я тебя пять часов тащил на себе в гору. Чтобы убить здесь, для чего же еще. Мудила. — Да хоть сейчас! — придя в себя, ощерился он. Пальцы метнулись к поясу, привычно вытянули нож, рукоять легла в ладонь. — С первой встречи об этом мечтал. Приступим? Или все-таки объяснишь, какого хрена? Тодороки не врал и не шутил — потому что ничего из этого не умел. И теперь молчал, задумавшись. Злость отозвалась мгновенно: болезненная, обжигающая, смыла мысли огненной лавиной. Сердце споткнулось, но тут же застучало быстрее, разливая под ребрами кипяток. В такой ситуации думать было нельзя. Думать было опасно — потому что, Кацуки чувствовал, еще немного, и ему станет страшно. А бояться было жалко и бессмысленно. Бояться значило сомневаться. Он не мог себе этого позволить ни пять лет назад, ни сейчас. Страх был для слабаков, а слабаки не выживали. Кацуки же держали целым гнев и ярость. — Нет, не сразу. — Тодороки покачал головой, напрочь игнорируя повисшую в воздухе угрозу. — Не хочу умирать, пока есть вероятность, что Мидория вернется. Кацуки почувствовал, как от его спокойных интонаций по спине вверх побежали мурашки, вздыбливая волоски. Он ошибся, двумордый не хотел никаких обсуждений, он все решал только для себя и теперь просто ставил его перед фактом, словно какого-то незнакомца, с которым не повезло разделить дорогу. Будто его мнение для него не имело значения и не могло уже ничего изменить. Самонадеянный упрямый ублюдок. Ну да, как же, всегда таким был. Это было настолько в его духе, что даже ненавидеть его за это не получалось. Зарычав, Кацуки с силой взъерошил волосы на затылке и спросил: — Сколько у нас времени и что тебе нужно, чтобы не… что там с тобой случится, если не будешь колоться? Станешь как они? От «нас» лицо Тодороки словно посветлело. Кацуки прищурился и отвернулся, глядя на закрывающую окно белую занавеску. Нашел чему радоваться, придурок. — Стану. Но я не заразен, мой штамм стерилен. По правде говоря, — он посмотрел на левую руку, сжал и разжал кулак, — мне неизвестно, что произойдет, когда я перестану быть человеком. Никто из нас не проверял. Тойя пропал в начале холодной фазы, еще до полного превращения, и больше его не видели. Кацуки недовольно цыкнул. — Мой брат, — непонятливо пояснил Тодороки, и он перебил: — Я знаю! И что, больше нет вариантов? Из чего вы с Деку делали эту дрянь? — Из его крови, — ответил двумордый, и все встало на свои места. Ну да, редкий иммунный святоша, одержимый идеей сдохнуть ради воображаемого героического идеала, и военный мутант с семейными секретами, для которого собственная жизнь значила не больше муравьиной. Кто же еще мог спасти человечество? Хотя что-то в этом не сходилось, а Кацуки не любил, когда его держат за идиота. Давно пора было вскрыть этот гнойник. — Как же ты до Деку справлялся? Таких, как он, мы больше не встречали. Чем тебя пичкали, чтобы ты не слетел с катушек? — почти миролюбиво спросил он, поднимая лезвие к свету. Кромка чуть затупилась, давно надо было подточить. Нож должен был легко резать кожу тварей, вены и сухожилия. И всякие уродливые тайны. Тема была из тех, которые они никогда не поднимали, наложив негласное табу, но Кацуки только сейчас понял, что Деку, наверное, знал все. Даже не наверное, а наверняка: у того была такая пачка загадок за виноватой улыбочкой и большими честными зелеными глазами, что не стоило даже пытаться разобраться. Но общие секреты двумордого и Деку делали Кацуки самым наивным идиотом в группе. У него были догадки на этот счет. Невозможно проводить рядом столько времени и чего-то друг в друге не замечать, для этого надо быть слепым или быстро превратишься в труп. Деку не умел врать — особенно когда его припирали к стенке — но зато изворачивался, как настоящая ящерица, и недоговаривал, так ни разу нормально и не ответив. Кацуки ненавидел, когда тот так делал, но это тоже были своего рода подсказки, а выпытывать он не собирался, не настолько было интересно. Тодороки вилять не умел и отмолчаться теперь не мог, поэтому недовольно нахмурился и ответил: — Мне приходилось употреблять специальные продукты. — Какие же? — ласково, словно у ребенка, уточнил Кацуки. Подумал: ну давай, скажи вслух. Воздух между ними будто задрожал — или это задрожало от болезненного предвкушения что-то внутри Кацуки. — Из человеческого мозга… — сухо уронил двумордый, собираясь еще что-то добавить, но Кацуки шумно вдохнул, не дав ему продолжить, в два шага оказался рядом, вцепился в водолазку и дернул на себя. Выражение лица Тодороки не изменилось, он даже не встал со стула, но цепко перехватил за запястье горячими пальцами, не давая тянуть. Ткань затрещала. В этой нелепой позе они замерли, напряженно пялясь друг на друга. — Я так и думал, что ты жрал людей! — зарычал Кацуки, наклонившись. Нож в другой руке требовательно жег ладонь, и он быстро убрал его обратно. — Из-за таких экспериментов все и случилось, да? Что, интересно было смотреть, как все вокруг становятся такими же, как ты? Двумордый помрачнел. — Нет. Не я выбирал, каким мне быть, — холодно отчеканил он. — И я не ел живых людей. Никогда. И никогда не буду, Бакуго. Я думал, ты знаешь. Вообще-то, Кацуки действительно знал. Все: и отвратительно драматичную историю Тодороки до их встречи, и то, что он не виноват, и то, что он ничего не мог поделать, не мог остановить распространение вируса, еле унеся ноги из своего центра. И что он точно так же попал в жернова апокалипсиса вместе со всеми, когда все это началось. Кацуки знал. Давно сложил два и два и сделал выводы. Но именно сейчас почему-то перед глазами встало лицо матери в окне горящего дома — пустое, бледное и лишенное даже намека на рассудок, именно такое, каким он его запомнил при поджоге. Каким видел теперь в кошмарах. Он не это хотел о ней помнить. Получив подтверждение, Кацуки не почувствовал облегчения — только как застарелая горечь заполнила легкие, мешая дышать. Столько раз он спасал этого ублюдка, жертвуя своей шкурой. Подставлял спину. Спал рядом. И Деку делал так же — точно зная все, зная, что тот виноват, пусть и косвенно. И двумордый отвечал им тем же. Иногда даже слишком щедро — как в этот раз. И у Кацуки, кроме него, возможно, больше никого и не осталось. Даже некому было отомстить. Выругавшись, он резко отпустил водолазку и отодвинулся. Человеческие мозги здесь были только одни, и он ими дорожил. Нужно было найти другой способ сохранить двумордого живым. Нужно было — и точка. Без размышлений и объяснений. — С чего ты взял, что я просто не выкину тебя в лес, когда у тебя поедет крыша? Не скину с горы, как труп того ублюдка? Не хочу марать руки еще и о тебя. «Потому что это жестоко», — услышал в голове Кацуки, вслух только клацнув зубами. Мысль была жалкой, и он раздавил ее, как таракана. Тодороки бросил на него один из своих многозначительных взглядов и отвел глаза. Уткнулся в стол. — Нет. Не выйдет. — Ха? «Нет», «нет», тебя что, заело? — Кацуки задрал брови. — Почему это не выйдет? Станешь таким же тупым, как все они, не сможешь меня сожрать и свалишь в ущелье искать другие развлечения, когда станет холодно. Если повезет, впадешь в спячку в горах. Тебе будет уже плевать. Может, даже тварей жрать начнешь. Тодороки кратко мотнул головой и снова повторил: — Нет. Тебе нужно будет убить меня. У тебя ведь есть револьвер? Кацуки сложил руки на груди, чтобы ему не врезать. Кулаки так и чесались. Посмотрел сверху вниз. — С чего ты взял? — Просто знаю, — пожал плечами двумордый. Действительно. Сближение, о котором ни один из них не просил, работало в обе стороны. Тодороки, кажется, тоже много чего о нем знал — того, чего больше никто, кроме Кацуки, не должен был знать. — Даже если у меня есть пушка, это не значит, что я стану тратить пули на тебя, — ответил он. — Она одна, — кивнул двумордый и, наконец, поднял голову. Они встретились взглядами, и Кацуки вызывающе задрал подбородок. Криво усмехнулся. — Тогда, если ты еще не совсем отупел, то должен быть в курсе, что это моя пуля. В разноцветных глазах мелькнула растерянность, неминуемо сменяясь ярким, острым сожалением. Неестественно голубая радужка налилась почти небесной синевой. Вот же тормоз, подумал Кацуки, внезапно ловя себя на жадном разглядывании. Глаза, такие же отвратительно честные, говорили раньше рта. — Прости, но, боюсь, тебе придется потратить ее на меня, — только и сказал тот. — Мне жаль. Место между горлом и животом сдавило, словно в тисках. Как же двумордый его раздражал. Бесил иногда до жути, настолько, что хотелось все сделать наоборот, не так, как планировал — просто из принципа. Оценивающе цокнув языком, Кацуки упер ботинок в стул, на котором тот сидел, и наклонился, облокотившись на колено. Гадко прищурился, заглядывая в смазливое лицо, прежде чем издевательски протянуть: — Как самоуверенно, двумордый-сан! Нет уж. Если что, хватит с тебя и ножа. С чего бы мне отдавать тебе пулю? Станешь тварью — как тварь и сдохнешь. Большего не заслужил. Тодороки глубоко вдохнул, раздувая ноздри. С его лица медленно сползло то унылое смирение, которым он отсвечивал на всю кухню, и Кацуки мысленно ухмыльнулся: ну наконец-то. Проняло. Тот открыл рот, собираясь что-то сказать, и быстро закрыл. Моргнул, и его зрачки разлились по радужке. Так странно было видеть, как двумордый, вечно озвучивающий все самые странные выводы, приходящие в его цветастую башку, подбирает слова. — Это плохая идея, — все-таки сказал он. По нормальному сценарию в этом месте Тодороки должен был начать огрызаться и вести себя как заносчивый засранец. Кацуки напрягся. — Ха-а? — После завершения цикла ты можешь со мной не спра… — едва начал тот и тут же отклонился назад, уворачиваясь от кулака. Кацуки толкнул следом стул, но двумордого это не смутило, он уже ловко выбрался из-за стола, вставая у окна. Выпрямился, и Кацуки зло фыркнул, чуть пригибаясь и сдвигаясь вправо. Сколько раз он видел, как двумордый дерется, столько же раз отмечал, что слева снизу у него сужен обзор. Возможно, дело было в шраме или в том, что левый глаз гораздо больше напоминал о тварях и при всей своей мутантской функциональности обладал их же хищными недостатками. Кацуки замечал все. И Тодороки всерьез считал, что сможет ему противостоять, когда у него отключатся мозги? — Это я-то не справлюсь?! Кем ты себя возомнил, ублюдок?! — Не знаю, чем я стану, но ножа мне может не хватить, — сказал Тодороки. — Зато меня будет достаточно! Я разберусь, как тебя добить! Пока двумордый упрямился, мозг прокручивал варианты. Нужно было протянуть как можно дольше, давая Деку шанс. В крайнем случае, Кацуки мог запереть двумордого в доме, оставив тут связанного, и уйти искать задрота в одиночку. Процессы внутри Тодороки могли быть необратимыми, но Деку точно должен был понимать в этом больше: он, черт возьми, все пять лет только разгребанием этого дерьма и занимался, пытаясь найти способ всех спасти. С его суицидальным любопытством он бы сейчас бежал обратно по лесам и горам, плюнув на загадочное радиовещание с военного объекта, лишь бы проверить, как его волшебная хрень подействует на мутанта вроде двумордого уже после преодоления холодного порога. Если бы только узнал, прибежал бы, точно. Если вообще еще был жив. — Сколько у нас времени? — после паузы повторил Кацуки. Тодороки быстро глянул на часы. — Половина десятого. Кацуки закатил глаза. — Не сейчас, придурок, а до отключения твоих мозгов. — А. — Двумордый неловко выпрямился. — Я вкалываю лекарство каждый раз, когда начинают появляться симптомы. В нормальном состоянии через неделю, при ранах и истощении случится раньше. Мы не проверяли, когда произойдет окончательный переход. — И как там твои раны? — чуть мягче спросил Кацуки. Тодороки тронул бок и кивнул. — Нормально, но пока не затянулись. Мельком подумав, что нужно осмотреть и проверить, так ли там все «нормально», как заливает эта говорящая тропическая ящерица, Кацуки мысленно отвесил себе затрещину. До тех пор, пока Тодороки никого не жрал, не мешался под ногами и не подыхал в муках, умоляя себя добить, его проблемы были только его проблемами, и никого больше. — Они быстро вытянут вколотое, — продолжил тот. — Чем быстрее регенерация, тем раньше наступит следующая фаза. Так что рано или поздно тебе все равно придется меня убить, Бакуго, иначе я могу… — Если ты не заткнешься, я не стану ждать и убью тебя прямо сейчас! — рявкнул Кацуки. Тодороки поднял стул и сел обратно, не впечатлившись. Откинулся на спинку, разглядывая потолок, и сказал: — Наверное, от четырех до пяти дней. Четыре дня было ничтожно мало. Почти ничего. Из ущелья налетел ветер, ударил по ставням, на несколько секунд отвлекая их обоих, и именно этот момент живот Кацуки выбрал, чтобы подать голос. Тодороки почти улыбнулся. Кацуки мог поклясться, что, приподняв уголки губ, двумордый наверняка подумал что-нибудь тупое, и сказал: — Тогда нечего рассиживаться, поднимай задницу и пойдем. — Куда? — Надо открыть кладовку. Я жрать хочу и не для того тащил тебя на себе по горам, чтобы позволить легко сдохнуть, твоя очередь работать кусачками. Мне здесь зимовать, а ты, вроде, собирался быть полезным до конца, или мне показалось? Так шевелись! — закончил Кацуки, уже выходя из кухни. Стул снова скрипнул, и он точно слышал, как двумордый за его спиной хмыкнул.

***

Всерьез на кладовку Кацуки не рассчитывал, но в просторном закутке под лестницей, помимо странного маленького холодильника, действительно нашлось кое-что интересное: стеллаж у стены до самого верха занимали банки тунца и говядины, фруктовых консервов и овощей. В углу, накрытый очередным чехлом, обнаружился большой мешок риса. Кацуки даже присвистнул, когда его увидел. Если бы они тащили с собой что-то подобное, это заняло бы вечность и сделало их легкой целью, а питаться батончиками и разведенным белком уже порядком надоело. Давно у них не было нормальной еды. Казалось, здесь, в национальном парке, собиралась жить небольшая, но запасливая семья — или, по крайней мере, проводить достаточно времени, чтобы закупать так много. Место было не самое популярное, до ближайших соседей или поселения добираться далеко, а в плохую погоду еще и опасно, городки вообще у подножия… Вытащив первую попавшуюся банку, Кацуки задумчиво нахмурился и озвучил: — Они собирались пересидеть. — Этот дом был отмечен красным на карте убежищ Мидории, — согласился подошедший Тодороки. — Я проверил аккумуляторы и насосы, система до сих пор работает, она полностью автономная. В гараже еще есть генераторы и бензин. Удобно. — Чиновники? Или военные? — Возможно. — Двумордый неуловимо потускнел. — И от чего они хотели спрятаться? От очередной войны? Тогда все было спокойно. Тодороки пожал плечами, и выводов не последовало. Вместо них он с любопытством посмотрел на консервы в руке Кацуки и спросил: — Ты нашел еду? Кацуки небрежно кивнул в сторону стеллажа. Двумордый с надеждой пошарил по полкам, сунул нос на самую высокую, дотянувшись, облапал боковины, но в дополнение ко всему нашел только топорик, старые газеты и моющие средства. Остальное его не удовлетворило. — Ты уже все сожрал, что ли? — с подозрением спросил Кацуки, глядя, как тот присаживается на корточки и заглядывает под нижнюю полку. — Всю свою собу? Вздохнув, двумордый вытащил снизу непонятно откуда взявшиеся здесь деревянные гэта и отставил в сторону. Кацуки скривился. — Тут есть рис, так что не ной. Половинчатый затылок излучал такую вселенскую печаль, что Кацуки цыкнул, толкая его бедром в плечо. Втиснулся рядом и взял еще несколько банок, ища даты. Что-то совсем старое, конечно, могло еще быть съедобным, но на первый раз рисковать не стоило. Тодороки не торопился от него отстраняться, и его тепло проникло сквозь штанину. Рука у него была все такой же горячей. — Я проверил подводки и систему фильтрации, — заметил тот, глядя снизу вверх, — отопление не работает, вышел из строя котел, но вода уже в порядке. Можешь пить. Что за тупая отчетность, подумал Кацуки. И еще — что при всех своих новых знаниях и опыте выживания в сраном апокалипсисе, он сам вряд ли сходу распознал бы и тем более сумел запустить незнакомые фильтры. Раздраженно спросил: — Откуда ты вообще так хорошо знаешь про все это дерьмо? — Я не знаю, — скованно признался Тодороки. — Просто это коммуникации. Я ими интересовался. — Собирался подрабатывать разнорабочим? Или на кой черт тебе это сдалось? — Кацуки даже хмыкнул, представив, как двумордый в спецовке и каске с презрительно-равнодушной рожей ворочает мешки на стройке и копается в земле. Проектировать что-то в той же каске ему тоже не шло. — А как же военная карьера и блестящее будущее суперсолдата? — Военных тоже этому учат. Но я хотел попробовать стать архитектором. Что-то в его голосе заставило Кацуки прикусить язык. Он только криво дернул ртом и замолчал, бездумно перебирая банки. Все они однажды хотели чего-то большего, чем прожить еще один день. Кацуки так точно. У него были, как говорили в прошлом, мечты и амбиции. Цель, к которой он стремился, пока не стало бессмысленно вообще куда-то стремиться, потому что мир кончился разом весь, и единственным желанием в нем для всех и каждого осталось желание выжить. И, может быть, не видеть, как погибают близкие. Не убивать их самим. Единственной пулей, оставленной на крайний случай. Кацуки не мог вспомнить, о чем мечтал тогда. Сейчас, спустя несколько лет, выходило, что по-настоящему цеплялся за что-то большее один только задрот — и тот, возможно, уже сдох за свою веру. Сжав в охапке холодный металл банок, Кацуки взгромоздил сверху стеклянные и, придерживая получившуюся горку, отвернулся. — Тащи рис, двумордый. Сзади тихо шорхнуло, а потом Тодороки сказал: — Здесь пахнет острым перцем. Я захвачу. В груди, за замками, закопошилось что-то мутное, неприятно заныло, и Кацуки кивнул, не оборачиваясь. Не думать обо всем этом явно было легче, чем говорить.

***

После ужина двумордый неожиданно вымыл посуду, а потом с задумчивым видом заявил, что пойдет осмотрит дом. Кацуки покосился на него с подозрением, но останавливать не стал. Как-то они дохрена расслабились, подумал он, выкладывая на стол под лампу содержимое рюкзака. Перебрал вещи, рассортировав по отделениям, проверил колбы с горючкой на осадок, пощелкал зажигалками и, критически осмотрев нашитые на куртку щитки, взялся за починку. Когда он закончил, часы показывали два часа ночи. Зимой и в межсезонье в это время было прохладно, иногда даже холодно — особенно вдоль побережья. Твари становились медленными и сонными, поэтому они втроем старались бодрствовать, перемещаясь. Кацуки это давалось тяжело. Когда-то у него был режим, да и вообще он оставался жаворонком, в отличие от придурка Деку. Двумордый был самым удобным: ему, казалось, плевать на человеческие потребности, он мог спать в любое время дня или ночи и так же легко сутками не смыкать глаз, если была необходимость. Кацуки ни разу не слышал, чтобы он жаловался. Это бесило. Вот и сейчас веки потяжелели, но уходить так рано Кацуки не хотел. Мало ли. Рации лежали там, где Тодороки их оставил, и не подавали признаков жизни. Кацуки потянулся к своей и покрутил частоты. Послушал шипение, глядя, как бессмысленно моргают цифры, и переключился на вещание. Сначала сказал пару ласковых в эфир на постоянной частоте Деку. Потом повторял то же самое на других, пока не надоело. В тишине этого дома, когда рядом больше никого не было, одинокие звуки его голоса казались слишком громкими. Лишними и неловкими, как заевшая запись. Мир теперь молчал, а у тварей был довольно чуткий слух, поэтому они с Деку и Тодороки старались разговаривать только в надежных укрытиях. Сейчас вместо чувства безопасности Кацуки остро ощутил подбирающуюся к горлу тревогу. В голову тут же полезло, что скоро придется привыкать говорить с самим собой, чтобы не свихнуться, и он поморщился. Блять. Как будто не о чем было больше думать. — Бакуго, — позвал Тодороки из коридора. — Чего тебе? Когда Кацуки выглянул, прислонившись плечом к дверному косяку, двумордый топтался по коврику рядом с кладовкой. Показав под ноги, сообщил: — Здесь должен быть подвал. — Это тебе твои архитектурные познания подсказали? — язвительно поинтересовался Кацуки. — Нет, — Тодороки мотнул головой, — я его слышу, там пустоты. Но ты прав. Такой фундамент, можно догадаться. Кацуки цыкнул. — И нахрен он тебе сдался, если там пусто? Тодороки поднял на него бликующие в темноте коридора глаза. Посмотрел — опять со своей пробирающей до костей рептильной внимательностью — и спокойно ответил: — Если найдем вход, сможешь закрыть меня там. Или, если он достаточно холодный, сохранить труп. Мидория может быть жив, тогда мое тело вам пригодится. Почувствовав, как все вокруг заволакивает кровавым туманом, Кацуки резко втянул носом воздух и сжал кулаки в карманах так сильно, что ногти впились в ладони. Неприятные ощущения немного отрезвили. Он и сам понимал, что психовать из-за того, что двумордый говорит правду — тупо, но ничего не мог с собой поделать. Больше всего злило, с каким спокойствием тот планировал свою смерть. С какой голой, невыносимо выпендрежной практичностью уже разделывал себя чужими — его и Деку! — руками. И с каким равнодушием решал за Кацуки, что он будет делать после. Гребаный ублюдок. Никто, черт возьми, не имел права за него решать. — Это будет уже не твое дело, — зарычал он. Слова вырвались клокочущей яростью, но двумордый это проигнорировал. — Внутри дома должна быть лестница или люк. Может быть дверь где-то на участке, в гараже ее нет. Вдвоем найдем быстрее. Поможешь мне? Кацуки резко выдохнул. Громко подумал: «Что же ты своим мутантским супер-чутьем не поищешь, раз такой предусмотрительный, не додумался, а? А?!». Потом добавил еще: «Тупой упертый ублюдок, чтоб ты поскользнулся на своем тупом самомнении и сдох не так, как запланировал». Сверху приправил: «Если ты думаешь, что я настолько идиот, чтобы вестись на развод от деревянного истукана, ты ошибаешься!» И промолчал. Потому что умение молчать, которое ему пришлось выработать за годы выживания, не раз помогало сохранить им всем жизнь. Хотя сейчас очень хотелось заорать Тодороки прямо в его красивое спокойное лицо. Встряхнуть его как следует, вывести из себя, заставить… Заставить тоже испытывать эти чувства. Почему только Кацуки они достались? Почему он один вынужден был переживать, словно всеобщая нервная мамаша? Набычившись, он в два шага оказался рядом с Тодороки. Толкнул плечом, заставляя подвинуться с дороги, и рявкнул уже у лестницы: — Я сплю наверху. — Почему? — глупо переспросил двумордый, и Кацуки зло фыркнул. — Потому что пошел ты, вот почему, — лаконично ответил он, точно зная, что тот услышит. И с размаху захлопнул за собой дверь в комнату с плакатом.

***

Спалось удивительно паршиво: кровать с уложенным поверх спальником была мягкой и короткой — ноги упирались в изножье, — второй этаж оказался холоднее первого, и из-за ставней было слишком темно. В шкафу у стены напротив то и дело виделись подозрительные тени, хотя Кацуки заранее все перепроверил. Проваливаясь в сон, он то по самую макушку окунался в кошмары, то выныривал, тяжело дыша, пока не включил ночник на тумбочке. Свет успокаивал. Звуков было полно: скрипели деревья, царапаясь в дом когтистыми ветками, ветер гонял опавшие листья, стонал в ущелье и неясно завывал сквозняками на чердаке, птицы… Сквозь слабую дрему Кацуки подумал, что совсем свихнулся. Или это птицы свихнулись. Потому что их-то тут точно не должно было быть поздней почти зимней ночью. Где-то очень далеко выли собаки — или это уже казалось. Среди всего этого не хватало главного. Негромкого привычного дыхания и шуршания одежды о спальник. Чужого, человеческого присутствия за спиной. Кацуки отвык ночевать в одиночестве — потому что одному в новом мире было не выжить. И теперь тревога тонко звенела в затылке, мешая отдыхать. Чутье напоминало: либо спишь, пока кто-то рядом охраняет твой сон, либо бодрствуешь сам. Другого не дано. С первого этажа, как назло, не доносилось ни звука. То ли двумордый использовал все свои таланты, чтобы быть тихим, то ли тоже сразу же послушно лег спать, то ли в доме просто была хорошая звукоизоляция. Его словно и не было вовсе. Будто он уже умер. Заснул Кацуки только к утру. Ему снились разговоры, дикая паникующая толпа, в которой все безуспешно пытались друг друга переорать. Кого-то давили, под ногами хрустело — пакетами, брошенными телефонами, колясками. Пальцами. Кацуки пытался выбраться, уловить, о чем говорят, разобрать хоть причину, по которой столько народу собралось в одном месте — сейчас, когда это было так опасно, — но улавливал только неясные обрывки фраз и слов. Его не видели и не слышали. Ему не отвечали. Его словно не существовало — он затерялся в чужом страхе, задыхался в нем, захлебывался бессмысленной истерикой массы. Казалось, её гомон просачивается и снаружи, из леса вокруг, в чертов безопасный дом — прямо сквозь сон. Но это было невозможно. А потом раздался грохот, и он скатился с постели, выворачиваясь из мешка и хватая фонарик. Бросился вниз, в три прыжка преодолев лестницу, успел подумать только: «Началось? Уже?» — перехватил вытащенный нож лезвием вниз и, распахнув почему-то закрытую дверь, влетел в кухню, тут же отскакивая от прохода к стене. Глаза больно резануло, и он сощурился. Выходящее на ущелье окно было распахнуто настежь, заливая светом всю кухню, и перед ним, подсвеченный дневным солнцем, стоял Тодороки. Часто моргая, Кацуки попытался разобрать, насколько все плохо. Двумордый вроде выглядел нормально, если не считать того, что на нем, кроме тонкой белой футболки и джинсов, ничего больше не было. В доме для таких фокусов было прохладно: подступала зима, а они даже не пытались прогреть помещения. — Какого хрена?! — мгновенно выйдя из себя, заорал Кацуки. Тодороки обернулся и раздраженно вздохнул. Посмотрел на окно так осуждающе, словно оно его глубоко разочаровало. Даже в теплых солнечных лучах его кожа казалась бледной до синевы. — Дверцы распахнуло ветром. — Моргнув, он задрал брови. — Прости. Шум тебя разбудил? — Чего?! Как они распахнулись, они же на замках?! — Я хотел проветрить и открыл. — Проветрить?.. — Кацуки загнал нож в ножны и подошел ближе, не сводя с Тодороки глаз. — Сдурел? Здесь чертов холодильник! Он спал в свитере на майку и теперь всей шкурой чувствовал и как стылый горный воздух порывами врывается в окно, раз за разом надувая отодвинутую занавеску, и как слабо на самом деле греет лживое осеннее солнце. — Нет, просто было так… — Двумордый замер, и на его лице медленно проступило смятение. Разноцветные брови почти сошлись над переносицей, когда он договорил: — …душно. Жарко, как летом. Мне показалось, что на улице потеплело и выходящее на ущелье окно можно открыть. Ненадолго. Проветрить от влажности и пыли и… Повисла тяжелая тишина. Кацуки скрестил руки на груди, внимательно разглядывая его из-под челки. Обычно Тодороки много не болтал, и сейчас, потерянно оправдывающийся, выглядел бы даже смешно, если бы это не значило, что пиздец наступит раньше, чем они рассчитывали. — Быстро, — сказал Кацуки. — Сушняка не будет, что ли? Сглотнув вместо ответа, двумордый развернулся спиной к окну, рывком сел на подоконник и потянулся наружу, одной рукой держась за откос. Вся верхняя половина его тела исчезла из виду и гибко свесилась вбок, опасно кренясь. Кацуки выругался под нос, усилием воли заставляя себя отвернуться. Подумал: пошел нахрен, самоубийца чертов. И еще, чуть убедительнее: ни о чем не спрашивать! Пошел нахрен! Не его дело! Смотреть на двумордого, переживать за него, носиться с ним, как с беспомощным ребенком, было бессмысленно, потому что этот идиот таких почестей не заслужил — и, вообще-то, не таким уж был и идиотом, чтобы что-то серьезно изменилось от того, что его мозги с минуты на минуту могли съехать набекрень. Если собирался так тупо подохнуть, это была только его проблема. Не Кацуки. Поэтому он демонстративно загремел ящиками: где-то здесь он вчера видел старую пачку кофе, кастрюли и газовую горелку с баллончиками. Ему даже не нужна была кофемолка, он собирался обойтись своими силами. Утро не задалось, так что тупые зерна тоже пощады не заслужили. Боковым зрением уловив, как Тодороки еще сильнее высунулся наружу, упершись одним ботинком в подоконник, а потом вообще практически встал на него обеими ногами, балансируя, Кацуки стиснул зубы. Отсюда он не выглядывал, но отлично представлял, что под окном только стена, полоска фундамента и десятки метров укрытого деревьями крутого склона. Половинчатая башка мелькнула у края проема и сунулась внутрь. Пригнувшийся Тодороки с любопытством посмотрел на Кацуки, крушащего зерна импровизированной ступкой, и сказал: — Закреплю вторую дверцу, больше не будут шуметь. Выглядит безопасно, с крыши не спуститься, снизу не забраться, сбоку долезть сложно. Вечером закрою. Помолчал, о чем-то раздумывая и все так же пялясь, и заявил: — Я не буду кофе. Можешь сделать мне чай? Не прекращая давить зерна в труху, Кацуки швырнул в него испепеляющий взгляд. — Могу выбросить тебя в окно. Тодороки вытянул шею, оценивающе глядя в ущелье. Ветер трепал его отросшие волосы, в беспорядке смешал красное и белое, футболка натягивалась на плечах, а ниже висела мешком и пузырилась, открывая перевязки. Потертые и местами драные джинсы добавляли бездомного колорита, поэтому выглядел аристократичный двумордый теперь как шпана, которая раньше группками шастала по чужим районам, дралась и по мелочи воровала в комбини, чтобы доказать самим себе и своим заботливым мамашам, что они не послушные детки, а настоящие бунтари. Уже почти совершеннолетняя, здоровенная, но так и не повзрослевшая шпана. Кацуки представил и невольно улыбнулся. — Здесь высоко, но падение меня не убьет, деревья растут плотно, — уверенно подытожил двумордый. — Хотя пологий склон с другой стороны, поэтому подъем обратно займет время. Его хватит, чтобы заварить чай? Там есть зеленый. В верхнем правом ящике, в углу. Кацуки повернул голову, чтобы огрызнуться, и громко цыкнул, тут же отворачиваясь. Подставив лицо солнцу, этот придурок бессовестно улыбался.

***

Кофе был отвратительным, но бодрил не хуже оплеухи. Кацуки сварил рис, вскрыл банки какой-то рыбной дряни с овощами, прогрел, выложил на тарелку, засыпал перцем и наконец-то нормально поел. Здешние консервы были приличными, хорошо хранились, не то что те, которыми им пришлось перебиваться год назад в Аките, когда они выяснили, что ни один из них нихрена не рыбак. Двумордый есть не захотел: весь завтрак обнимал ладонями ужасную оранжевую кружку с белыми цветочками, которую Кацуки специально для него откопал среди посуды, и молча пялился то в окно, то на него, подливая себе чай. Тишина между ними была привычной. Почти позволяла поверить, что ничего не изменилось, но у Кацуки не было выбора. — Эй, двумордый, — позвал он, когда Тодороки катал в руках уже пустую кружку. Тот поднял глаза. — У тебя есть «инструкция»? Инструкцией они называли что-то вроде завещания: записанные на листке имена и даты рождения родственников и близких, небольшое послание им на случай встречи. Своего рода обещание — от выживших превращающимся. Маленькая последняя надежда, позволяющая уже почти трупу верить в то, что о нем еще кто-то вспомнит. И что хоть кто-то из родных остался в живых. Еще она позволяла проверять состояние: чем ближе была последняя грань человечности, тем хуже становилась память, особенно на цифры и имена. Со списком было легче. В рюкзаке у Кацуки, в плотно закрытом пакете у самой подкладки, таких «инструкций» лежало всего три. Деку таскал больше. У Тодороки не было ни одной. — Есть, — кивнул он. — Я принесу. — Нет, — слишком резко одернул Кацуки, откидываясь назад. — Пока не надо. После солнце скрылось так же быстро, как появилось. Небо заволокло серостью, и та ледяными каплями забарабанила по откосам и ставням. Сразу покрывшись колючими мурашками, Кацуки выругался и закрыл распахнутое внутреннее окно, но лучше не стало. Даже в куртке было холодно, а высокая влажность продирала до самых костей. По ущелью снизу змеился туман, до макушек укрывая деревья, склон и пики напротив стали не видны. Он ненавидел дожди. Двумордый смылся на улицу — «нужно осмотреть забор и территорию, пока могу, расставить оповещатели, дождь мне не помешает», — и Кацуки, собиравшийся заняться этим сам, решил, что ему, в отличие от неугомонных мутантов, нихрена не жарко. Чтобы согреться, он сделал зарядку, поотжимался, размял мышцы и, пару раз вляпавшись ладонями в притащенную на ботинках грязь, с отвращением взялся за уборку. Две комнаты, коридор и кухню вполне можно было привести в порядок, и до того, как откопать щетки, Кацуки даже не думал, что скучал по чистоте. Это было что-то из нормального мира, давно забытое. Все прошлые их убежища были разграблены, захламлены и частично разрушены, иногда в них можно было находиться только очень короткое время, а некоторые явно намекали, что как убежища их уже использовали до них и что-то пошло не так. В некоторых обосновались твари, в некоторых были только трупы, крысы и плесень. В некоторых были уже не люди, но еще не твари, и это было хуже всего. Ни одно из них не было похоже на «дом». Здесь же не было никого, и… портить его почему-то не хотелось. За финальным перетряхиванием шкафов гостиной в поисках чего-нибудь, во что можно завернуться, а что можно будет сжечь, его и застал вернувшийся Тодороки. Обвел взглядом сложенные горкой футоны и спросил: — Что ты делаешь? — А на что это, черт возьми, похоже? — На уборку? — Да ты гений, двумордый! — Кацуки вытянул с полки два толстых одеяла и всучил ему. — На диван. Тот послушно отнес объемную стопку, вернулся и снова вперился в него с любопытством осваивающего земную жизнь инопланетянина. Потом, видимо, решив, что Кацуки страдает без компании, зарылся в соседний шкафчик, притворяясь полезным, и какое-то время они провели в тишине. — Я нашел лопаты. Кацуки поднял голову от подушек и полотенец, чихнул и непонимающе нахмурился. — В смысле, обычные? Чтобы землю копать? Или мелкие садовые? Или что? Разглядывающий что-то на полке двумордый покачал головой. — Большие, для расчистки снега. Они за гаражом. — Он достал с самого верха плоские темные коробки и перебрал в пальцах. — Тебе пригодятся, если вдруг… Подозрительно заткнувшись, он так внимательно разглядывал свою находку, чем бы она ни была, что Кацуки мгновенно взвинтился. — Если вдруг, лопаты мне не помогут, — сказал он, с силой запихивая обратно ненужное белье. — Скоро здесь выпадет столько снега, что до весны мы никуда не денемся. Если ты, конечно, не обнаружил в себе способности землеройки или где-то рядом не запаркован рабочий снегоход. — Я помню, — кивнул Тодороки, задумчиво подвиснув, прежде чем продолжить: — Но когда мы пойдем в Аомори… — Харэ! — раздраженно перебил Кацуки. — Вдвоем нет смысла даже показываться рядом с большим городом. Нас сожрут раньше, чем доберемся до любого магазина. Как будто ты не знаешь, что за грызня там творится в такое время! Его снова начало бесконтрольно потряхивать. Старый план нужно было менять. Хотя он изначально был безумным и, наверное, единственным: обосноваться в убежище, сделать одну или две вылазки в город за теплыми вещами и продуктами, пересидеть до весны в горах, а потом… Потом они должны были двинуться дальше. Кацуки почувствовал, как во рту разливается горечь, а в горле встает комок. Это было почти больно. Они так далеко забрались, почти дошли до Сэйкана, пересекли чуть ли не всю гребаную Японию только ради… этого. В следующем году, если бы им повезло пробиться и тоннель не оказался затоплен или разрушен, они были бы уже в Саппоро — и там, по наблюдениям Деку, должно было быть куда безопаснее. Оттуда можно было попробовать выбраться на материк, где холоднее, а, значит, еще могли оставаться живые люди. Почти пять лет. Почти пять лет, черт возьми, все было нормально с ними тремя. Кацуки скрипнул зубами и сжал пальцами дверцу шкафа. Безысходность пока трусливо пряталась по углам, поглядывая на него из темноты с интересом голодного зверя, но он знал точно — скоро она его настигнет. Когда он останется один. И хотя сдаваться он не планировал, собираясь либо добраться до материка и понять, почему их до сих пор не спасли, либо сдохнуть, пытаясь, в руках от этого поселялось все больше противной дрожи. Он, что, боялся? После всего?.. Локтя что-то коснулось, и Кацуки понял, что застыл, глядя перед собой. — Я могу пойти за Мидорией. Или сходить в Аомори один, налегке, — сказал Тодороки сбоку. — Либо вернусь с продуктами и теплыми вещами, либо не вернусь. Так будет безопаснее. Это хороший вариант. — Еще чего! — рявкнул Кацуки, отбросив его руку. Сразу представилось, что упертый ублюдок с такими выводами мог сбежать, не предупредив. С него бы сталось, он так уже делал когда-то давно, когда искал своего отца, и тогда ему просто повезло, что Деку вперлось непременно его спасти. — Здесь достаточно припасов, чтобы пересидеть до весны. Должны найтись и какие-нибудь шмотки. В крайнем случае, пустим вещи на растопку и сделаем в доме печку. Двумордый помолчал, видимо, проворачивая в своей странной башке варианты, которые Кацуки понравились бы меньше всего, и вдруг сказал: — Когда выпадет много снега, с электричеством могут начаться перебои. Но если экономить бензин и переключиться на генераторы, их должно хватить. Ты не останешься без света. Снова. «Ты». Ну нет, хватило с него уже этого жертвенного дерьма. Кацуки так резко развернулся и бросился вперед, толкнув его в грудь обеими руками, что Тодороки не успел среагировать, и они оба рухнули прямо на горку футонов, уронив и ее, и стоящий за ними светильник. Лампочка мигнула и погасла, но Кацуки даже не посмотрел в ту сторону. Усевшись на грудь и коленями прижав руки двумордого к бокам, он крепко ухватил его за горло под челюстью, наклонился, перенося вес, и зашипел: — Как же ты меня заебал! Вы с Деку! Оба!.. В полумраке зрачки Тодороки расширились и бликовали, снова застыв неподвижно, как у рептилии. Неотрывно пялились прямо на него. Четыре с половиной года назад, когда тот только присоединился к ним с Деку, они с Кацуки постоянно цеплялись вот так, будто бы без причины, просто потому что им обоим было паршиво, но чем больше проходили вместе, чем чаще вытаскивали друг друга и дрались спиной к спине, тем реже становились стычки. Привыкли, как с тупой улыбкой говорил Деку. Нихрена он был не прав, привыкнуть к этому ублюдку было невозможно! Но одно Кацуки усвоил точно: Тодороки никогда не готов был по-настоящему уступать. Его сраная гордость бы ему не позволила, он с непрошибаемостью камня встречал крики и оскорбления, вставляя свои идиотские комментарии, выдерживал любое напряжение, выдерживал Кацуки даже тогда, когда тот и сам готов был себе врезать, и упрямо лез поперек, молча делая по-своему. А сейчас почему-то не сопротивлялся. Не пытался его скинуть или ответить, а лежал ровно, медленно глубоко дышал и не шевелился. Будто уже сдался. Будто ему уже было не важно. Только челюсть под пальцами напряглась. — Не стоит за меня беспокоиться, Бакуго, — чеканя слова, наконец, разродился он. Кацуки оскалился. — За меня — тем более! — Нет, — отрезал двумордый. — Кто-то должен выжить. Ты должен выжить. Сжав кулак, Кацуки коротко замахнулся и врезал ему по скуле — как раз с той стороны, где красовалось пятно шрама. И замер, замахнувшись снова. Хотелось продолжить, бить и бить до кровавых соплей, до разбитых костяшек, пока до двумордого не дойдет, насколько он не прав, насколько достал уже своей невозмутимостью, насколько они оба с Деку конченые, невыносимые в своей суицидальной жертвенности идиоты, и насколько неправильным для Кацуки все это с самого начала… Да, он был просто человеком. Не иммуном, не мутантом, не военным с опытом, не врачом, не инженером или еще кем-нибудь полезным. До апокалипсиса ему даже убивать не приходилось. Но он быстро научился — и, в отличие от сотен, миллионов других неудачников, сгинувших в зубах тварей или самих ставших тварями, до сих пор выживал, адаптируясь и каждый раз находя выход. В одиночку было бы сложнее, но в няньках и спасителях он точно не нуждался. И не собирался оставаться последней надеждой человечества или что там эти двое для него придумали. Пусть сами этим занимаются, раз им так хочется. От кулака вверх до локтя с запозданием плеснуло жаром, словно Кацуки сунул руку в кипяток. Морда у Тодороки всегда была прочная. — Не смей меня недооценивать, — прорычал он. — Никто больше не будет рисковать напрасно и никуда один не пойдет. Ясно? Тодороки резко выдохнул, будто сдуваясь, и закрыл свои чертовы мутантские глаза. Помолчал, давая Кацуки отдышаться, и вдруг спокойно произнес: — Там лежат диски, а под телевизором есть проигрыватель. Не хочешь посмотреть со мной фильм? — Ха? — Кацуки отклонился назад, задрав брови. Потом прижал ладонь к его лбу: тот был сухим и горячим, гораздо теплее нормы, но получше, чем когда двумордого лихорадило от ран, так что причина была не в этом. — Я тебе мозги последние выбил? Что ты несешь? Тодороки попытался пожать плечами. — Никогда ни с кем не смотрел фильмы. Подумал, может, ты присоединишься, пока есть электричество. — Он медленно вдохнул и выдохнул. — Я хочу посмотреть. От несказанного «напоследок» в груди опять противно потянуло, будто нить дернули из незажившего шва. Кацуки удивленно встряхнул головой, зарывшись пальцами в волосы. — Только не какое-нибудь сопливое дерьмо. — Хорошо.

***

У Кацуки не было слов, он мог только задыхаться и фыркать, и от этого было то ли очень плохо, то ли слишком хорошо, то ли нервы действительно начали сдавать. Трудно было понять, нарочно двумордый так делает или это просто часть его рептильной натуры, но повисшее в воздухе напряжение ослабло, словно из раздутой до предела емкости стравили воздух. Тодороки стоял с диском, смиренно дожидаясь, пока он перестанет давиться смехом. Кацуки заглянул в его наполненные недоумением разноцветные глаза, и его снова накрыло. Кто бы еще ему такое шоу обеспечил. Жаль, Деку этого не слышал, он бы опять решил, что Тодороки-кун дохрена шутник, и весь их маленький бродячий цирк стал бы еще веселее. — Серьезно? — снова спросил Кацуки, отдышавшись. — Из всего, что там было? Вот это? — А что не так? От того, как искренне Тодороки не понимал, что не так в просмотре фильмов про зомби-апокалипсис посреди чертового реального зомби-апокалипсиса, Кацуки снова поперхнулся смешком. — Тебе мало или ты просто так по тварям соскучился? — поинтересовался он. Двумордый перевернул диск, рассматривая надписи с таким лицом, будто надеялся вычитать там причину его веселья. К этому моменту они успели закончить копаться в вещах — их оказалось не так много, — закрыть ставни и проверить двери, и теперь, если не обращать внимания на мелочи, можно было даже представить, что это самый обычный вечер самого нормального дня. В горной глуши. На пятом году зомби-апокалипсиса. Кацуки снова фыркнул. — Ладно, сойдет. — Он отобрал у Тодороки коробку с диском и, помахивая ей, пошел разбираться с плеером. Молча исчезнув, двумордый уже через секунду загремел ящиками на кухне. После того, как полы перестали напоминать лесные тропы, ботинки он оставил у входа с таким чопорным видом, что Кацуки, разозлившись, тоже разулся. Тапочки они не нашли, и ходить босиком было странно: собственные ступни в носках на холодном деревянном полу казались беззащитными и неустойчивыми, а Тодороки теперь передвигался совсем беззвучно, как какая-то кошка. Запустив фильм, Кацуки занял весь диван. Вытянувшись от подлокотника до подлокотника, закинул руку за голову и вперился в потолок. Там с деревянных балок свисали на длинных шнурах лампы в черных плафонах. Наверное, когда-то это было модно, дорого и черт знает что еще. Имело смысл. В доме вообще было красиво, карге и старику бы здесь понравилось. Или нет. Кацуки не помнил. Они с Тодороки даже не додумались включить этот верхний свет. Лампы на ножке хватало, потому что она была лучше фонарика и, наверное, не жрала много электричества, вот и все. Кацуки остро ощутил, что отвык быть нормальным. И, в очередной раз, уже не так болезненно — что как раньше уже не будет никогда. Они не закончат школу, не поступят в университеты, не найдут работу. Не будут спокойно тратить вечера на тупой просмотр фильмов. Их совершеннолетие ничего больше не значило. Все было непривычно. Может, не так, как для двумордого, который был оторван от реальности и до первой их встречи и даже на школьника походил, примерно, как крокодил на хомячка, но Кацуки-то когда-то жил. И все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Несколько дней назад и глаз нельзя было сомкнуть без опасения быть разорванным, они жрали сухие безвкусные батончики, спали под деревьями и на голом мокром бетоне, жались друг к другу, как замерзшие зверьки, и отбивались от бродячих тварей. Деку бубнил и пялился в карты, то и дело дергая рацию, двумордый с пустым взглядом слушал окружение, иногда они загадочно трепались о «лекарстве», а Кацуки раздавал пинков, чтобы не тормозили, и тащил их вперед, следя, чтобы ничего не развалилось. И так было привычно. Это была их реальность. А теперь они с двумордым собирались смотреть кино в доме из модных журналов, похожем на маленькую крепость. И Деку вообще рядом не было. Все стало незнакомым: звук работающего телевизора, свист крутящегося диска, теплый свет лампы. Запахи горячей еды, зубной пасты и мыла, моющих средств, настоящего кофе. Ветки заскребли по ставням, заставляя нервничать, и Кацуки зажмурился, слушая, как ветер сменяется равномерной моросью. Капли металлически застучали по откосам. Скоро они должны были превратиться в снег. Когда прямо за головой скрипнул пол, Кацуки открыл глаза и посмотрел на подошедшего Тодороки снизу вверх. Собрался спросить, где тот так долго возился, но увидел в его руках исходящее паром оранжевое уродство и не стал. Тот оглядел гостиную, сделал непроницаемое лицо, вытащил откуда-то еще два пледа и, кинув один Кацуки, сел в правое кресло. Ткань была сыроватой, залежавшейся, но не пахла плесенью. Кацуки укутался поверх свитера и снял фильм с паузы. Первые минут пятнадцать ему было не интересно: на экране кто-то бегал, кому-то выдирали кишки, а тот орал и упорно не терял сознание, мелкие сопляки расставались с семьями, а потом холеные чистые актеры пробирались через толпу зомби, слегка запачкавшись и отбиваясь одной только металлической трубой на всех. Зомби были медленные и тупые, куда медленнее тварей, убежать от таких было бы куда проще, чем драться. Все это время двумордый сидел со сложным лицом, и Кацуки поймал себя на рассматривании. Наблюдать за двумордым было интересно. Тот так и не расправил плед, оставив его лежать на коленях. Светлая движущаяся картинка отражалась в широко распахнутых глазах, губы были плотно сомкнуты, а брови — готовы вот-вот нахмуриться. Такое выражение могло быть у ребенка, пытающегося разобраться в чем-то непонятном. Иногда он смешно дергал головой, будто хотел не согласиться с увиденным, но быстро переключался. Потом на экране какой-то мужик с разбегу выпрыгнул в окно, ничего при этом не повредив. Кацуки скривился: — Тут бы он и сдох. И Тодороки приподнял края губ, коротко кивая. В следующие двадцать минут градус идиотизма только нарастал, и Кацуки больше не мог молчать, комментируя особенно раздражающие сцены. — Они считают, что их через стекло не видно, что ли? Зомби тупые, а не слепые. — Там бы никто не выжил, эти дегенераты даже дверь не проверили. — Да у него кровь с такой скоростью не течет, с какой он превратился! Они бы все вымерли в первый же день! — Не понимаю, какого хрена за ними охотятся, у них же нет мозга. — И они даже не додумались обернуть руки и ноги? Ха! Настоящее живое мясо. — Смотри, двумордый, какие мутанты бывают. Ты еще ничего. Где-то к середине фильма Тодороки расслабился. Унес кружку, а, вернувшись, вместо того чтобы сесть обратно в кресло, подвинул его ноги и втиснулся на диван с другого края. Кацуки было возмутился и пнул его в бедро, но тот, устроившись, ловко поймал его за лодыжки и уложил себе на колени, шикнув и снова уставившись в экран. — Не шикай на меня! — зашипел Кацуки. Двумордый продолжал пялиться в телевизор, только накрыл его ступни своим пледом, а поверх устроил руки. — Сбоку хуже видно, — тихо сказал он, даже не моргая. Кацуки поморщился. Неужели ему правда было так интересно смотреть этот бред? — Завтра фильм выбираю я. Посмотрим что-нибудь нормальное. Я не верю, что в той коробке была только тупая хрень про зомби. Тодороки скосил на него странный взгляд, кивнул и откинулся на спинку. — Все это совсем не похоже на правду, — добавил он. — Конечно, это же кино. Ты бы еще настоящую любовь в порнухе поискал, — хмыкнул Кацуки. — Никто тогда не знал, как все будет. Таких фильмов сотни, и все разные. Двумордый просто насмешливо приподнял брови. Его колени под ступнями были твердыми и горячими, грели не хуже печки, а тяжесть ладоней ощущалась… Кацуки не стал отодвигаться.

***

Низко присевший Тодороки смотрел на него — и у него были глаза твари. Сжав биту скользкими пальцами, Кацуки медленно двигался по кругу, все больше заходя в слепую зону, и ждал, что тот бросится. Шаг за шагом. С секунды на секунду. Они словно танцевали, пытаясь просчитать друг друга, и первый оступившийся должен был проиграть. С ножом было бы проще, подумал он. У биты был слишком большой замах, неудобный один на один против быстрой твари. Слишком ненадежной она была в такой схватке. Но он не хотел, чтобы так вышло. Он так не хотел… Убивать его. Все вокруг было белое и пустое: лежал снег, глубокий и безжалостный, ослепляющий, в нем негде было спрятаться, по нему нельзя было быстро убежать. За спиной, Кацуки знал точно, только обрыв, ощерившаяся деревьями бездна — и ничего больше. И никого. Во всем мире. Он остался один на один со своим личным чудовищем. Понимание этого сковывало ужасом. Так сильно, что он едва мог шевелиться, конечности не слушались, словно вросшие в землю, тяжелыми ватными культями двигались в этом замерзшем нигде. Метель швырнула в лицо горсть ледяной крошки, и Кацуки сощурился, защищая глаза. Всего на доли секунды. А в следующую двумордый уже впился ему в шею, прыгнув из ниоткуда, и он не смог его остановить. Не успел. Не захотел. Кацуки чувствовал, как тот зубами и когтями рвет кожу и мышцы, как горло заливает кровью раньше, чем болью. Все заляпало красным: белое лицо напротив, его губы, руки, снег вокруг… Захлебываясь и глядя в омертвевшие голубые глаза, Кацуки из последних сил захрипел: — Тодор-роки… К спине прижалось тепло, выдергивая из кошмара, и Кацуки, не просыпаясь до конца, почувствовал, как неохотно отступает липкий страх. Спина была знакомой до последнего изгиба. Причина его плохих снов поднялась к нему лично, но это, почему-то, успокаивало. Как тупо. Сердце дробно колотилось, мешало провалиться обратно, сделав вид, что ничего не произошло, и в конце концов он приоткрыл глаза, прислушиваясь к чужому дыханию. Светильник на тумбочке был выключен. — Мне показалось, ты звал, — на грани слышимости прошелестела темнота голосом Тодороки. Заметил, значит. Кацуки глубоко вдохнул и выдохнул, притворяясь спящим. Пусть думает, что хочет. Они лежали спиной к спине, как всегда, когда Деку оставался сторожить и двумордый все-таки устраивался на отдых. Тодороки знакомо пах, знакомо дышал, даже его высокая температура теперь казалась знакомой. Шорохи его одежды по постели были правильными. Безопасными. Он не возился, но придвинулся так плотно, что его спина грела даже сквозь спальник. Тодороки был здесь. Живой. И ни на кого пока не бросался. Кацуки хватило пары минут, чтобы по-настоящему заснуть. До утра ему ничего больше не снилось.

***

— Весной в любом случае понадобятся продукты и батарейки. Если Аомори еще стоит, придется заглянуть, перед тем как идти дальше, там есть… — проворчал Кацуки, копаясь в гараже. — Там раньше были нужные м-магазины! — Выдохнул облачко пара и почувствовал, как начинают постукивать зубы. Обрезанные перчатки не помогали, кончики пальцев уже замерзли. — Б-блять, если бы знал, что перед зимовкой не попадем в город, забрал бы тот уродливый пуховик с собой! Чертов Деку! Здесь были инструменты, стол и древняя громоздкая походная печь, которую можно было растопить дровами — если бы они у них были. Утренние горы уже пахли снегом, влажную землю местами покрывала корка изморози, хотя свинцовые облака пока расщедрились только на ледяную морось. Если бы все пошло по изначальному плану, они бы сейчас как раз возвращались из Аомори — успели бы идеально в срок. Стоящий у приоткрытой двери Тодороки вежливо промолчал, что не мерзнет. Уже готовый огрызаться Кацуки резко выдохнул. — Здесь тоже что-то есть. Я видел там одежду, — сказал тот, указывая на стоящие вдоль стены высокие металлические стеллажи, — посмотри в них. Рядом никого, можно шуметь. В ящиках действительно висели куртки: несколько мужских и одна женская. Кацуки скинул сложенные веревки и какой-то шланг, задумчиво снял с дверцы страховочные ремни и карабины и, наконец, добрался до одежды, выложив на стол. — Эй, иди сюда, — позвал он и почувствовал, как Тодороки подошел сзади. Задумчиво осмотрев скудный гардероб, тот поднял и расправил огромную серую куртку. — Ты в ней потеряешься и утонешь, — усмехнулся Кацуки, — она размером на йети, а не на принцессу вроде тебя. Дважды обмотаться хватит. Тодороки повёл плечами, еще раз оценивающе посмотрел на куртку в руках, примерил — и неожиданно она оказалась ему почти впору. Кацуки от возмущения подавился воздухом. Когда он успел так вымахать? — Да какого хрена? Ты в последние пять лет жрешь непонятно что и ничего не делаешь! Двумордый неожиданно резко и без объявлений погас, словно в нем перегорела лампочка, подсвечивающая театр эмоций. — Это генетика, — ровно сказал он, — таким я и должен быть. И поэтому сейчас… Кацуки никогда не умел утешать, поэтому просто хлопнул его по плечу и ответил: — И поэтому сейчас тебе хреново. Потому что дерьмо твоя генетика. И сама по себе ничего не значит. Плечо больше не было теплым, но Кацуки списал это на толстую ткань. Другая куртка, которая на первый взгляд тоже показалась огромной, оказалась мала в плечах уже ему. Сколько всего успело измениться, а. Пока он засовывал хлам обратно, под руки попалась легкая лыжная ветровка. Кацуки посмотрел на нее, яркую, сине-серебристую, со светоотражающими полосками, небольшую и совершенно точно подростковую, и подумал, что комната с плакатом принадлежала тому же человеку. Вряд ли он был еще жив. Они могли бы быть ровесниками. А ведь Кацуки даже не посмотрел на фамилию на том чеке: зачем, если от этого всегда было только хуже? Некоторые вещи узнавать не стоило. Как его звали? Шуичи?.. Одновременно с холодком, пробежавшим по шее, он услышал, как за спиной что-то изменилось. Тодороки застучал зубами. В тишине гаража, нарушаемой только возней с ящиками и шумом ветра за стенами, звук сразу привлекал внимание. Мелкий, дробный, он выделялся своей неправильностью. Кацуки обернулся и нахмурился. Отошедший обратно ко входу двумордый обнимал себя за локти и заметно дрожал, уставившись в пол. — Холодная фаза? — мрачно спросил Кацуки. — А судороги?.. Тодороки не ответил, резко мотнув головой. То ли соглашался, то ли, наоборот, пытался отрицать очевидное — было неясно. Быстро закрыв ящики, Кацуки двинулся к выходу, толкнул его в здоровое плечо и сказал: — В доме теплее. Шевелись, пока не подох. Внутри Тодороки сначала немного отпустило, а потом быстро начало становиться хуже. Не переставая стучать зубами, тот дергано обмотался поверх куртки двумя пледами и попытался вскипятить воды, но руки у него тряслись и ничего не вышло. Кацуки проследил за движениями, понял, что это и есть судороги, и отправил его на диван. Вряд ли горячий чай или еда всерьез помогли бы, но облегчить состояние можно было хотя бы попытаться. Кацуки ненавидел ничего не делать и просто ждать. Третий день, подумал он после, глядя на то, как напряженный Тодороки мелкими глотками цедит кипяток. Должно было быть четыре-пять. Всего. — Завернись. Подергиваясь, как плохая марионетка, двумордый послушно накинул сверху одеяло и поднял на него взгляд. Лицо его еще больше побледнело, приобретая мертвенный оттенок — совсем как у тварей. Кацуки старался не вглядываться, но все равно заметил, что серый, человеческий глаз начал неровно заполняться голубым. Как будто в радужку шприцом впрыснули кислотный неон. Губы обескровило, они высохли и потрескались. Даже красно-белые волосы, казалось, потускнели, рваными прядями падая до самой шеи. Кацуки знал, что ничем не может помочь. Ни двумордому, ни Деку, никому. Он никого не мог спасти. Совсем никого, даже тех, на кого ему было не плевать. Спасение вообще больше было не для этого мира, и с этим просто стоило смириться. Как с фактом. Но эта отвратительная беспомощность его убивала, а сдаваться он так и не научился. Блять, яростно подумал он. — Ты и дальше собираешься ходить как лохматое пугало, пока куда-нибудь не наебнешься? Тодороки сел на диване, удивленно моргая. — А какая разница? Твари были лохматыми: организм продолжал жить, волосы росли, а стричь их никто не собирался. Жирный намек Кацуки проигнорировал, еще сильнее разозлившись, и прорычал: — Подстричься или нихрена не видеть — даже не знаю, есть ли разница. — Я все вижу. Кацуки издал ядовитый смешок. — Я тоже не слепой. Либо подстригись, либо собери волосы. Даже идиоты из фильмов про зомби знают, что это опасно, когда тебя могут намотать, как гребаную Рапунцель. Тодороки посмотрел на забинтованную руку, которую заметно сводило — волнами, словно через мышцы пропускали ток, заставляя пальцы скрючиваться, — и опустил глаза. Кацуки упал на диван рядом с ним, широко раздвинул ноги и сложил руки на груди, зажимая его у подлокотника плечом, бедром и коленом, и пару минут они просто сидели, слушая, как воет ветер. — Эй, — позвал, наконец, Кацуки, — ты уверен, что можешь жрать только человеческие мозги? Двумордый вытащил нос из одеяла. — Не знаю. — Вы с Деку, что, даже ни разу не попробовали скормить тебе кусочек твари? — Кацуки насупился, пялясь в черный экран телевизора, но боковым зрением все равно увидел, как Тодороки снова спрятал лицо. — Нет. — А животных? — Птичий или рыбий мозг не дает эффекта. А другие я не пробовал. Действительно, где бы он взял другие мозги. Животные, которых не сожрали в первый год, отлично научились прятаться и от тварей, и от людей. Кацуки откинул голову на спинку и вздохнул. — Если есть шанс, что мозги твари помогут тебе не превращаться… — Нет, — твердо сказал кокон из одеяла и пледов, и Кацуки окончательно взбесился. Дернув за край, попытался вытащить того наружу и зарычал: — Поздно уже отказываться, черт возьми! Надо проверить! Раскрытый лохматый Тодороки смотрел на него недовольно, не моргая. — А если, — он выделил слово, — это ускорит изменения? Если сделает хуже? Сделает меня сильнее? В этот раз Кацуки не стал сразу бросаться на него с кулаками, хотя очень хотелось. Вместо этого просто ответил: — На этот случай у меня есть нож. Я его достану, и мы узнаем, кто был прав. Тряхнув головой, Тодороки отвел взгляд. В выражении его лица мелькнула бледная тень привычного упрямства. Кацуки подумал, что сейчас он опять начнет спорить о револьвере, но тот только сказал: — Поблизости все равно никого нет. Последний труп мы скинули вниз, Бакуго. И больше они не говорили. Не о чем было говорить — или они просто не умели. В тишине двумордый отрубился сидя, уткнувшись щекой между спинкой и подлокотником, и Кацуки, потрогав холодную руку, не стал больше его дергать, закрыв в комнате. Рация на кухне до сих пор не подавала признаков жизни, хотя в эти два дня они ее даже не отключали, подсоединив к электросети. Бездумно покрутив частоты и послушав мертвое шипение, он приготовил еды, поел и поднялся наверх. Пощелкал выключателями света, пошатался по второму этажу, заглядывая за ответами в темные углы, и, в конце концов, сел на кровати в комнате с плакатом. В доме снова стало очень тихо. Затихла даже неугомонная горная погода снаружи. Молчало ущелье. Молчал лес. Молчала злость, которая держала Кацуки живым. Все менялось так быстро. И кто не адаптировался, тот не выживал. Разве не этому тебя научили эти пять лет, Бакуго Кацуки? Рюкзак лежал рядом, на полу между кроватью и дверью — удобно, чтобы можно было схватить, двигаясь к выходу, если придется в спешке покидать дом. Вытащив револьвер, Кацуки разрядил его, проверив, и зарядил обратно. Положил на покрывало и откинулся рядом, глядя в потолок.

***

Ему снилось что-то мутное. Снова — голоса, неясные образы, смешавшие то, что он пережил, с тем, чего никогда не было: спотыкающийся, убегающий раненый Цубаса; черные обесточенные города, одетый в школьную форму улыбающийся двумордый, сидящий на парапете у реки с пакетом клубничного молока. Отец, расстроенно смотрящий из темноты. Кацуки бежал к нему по коридору старого дома и никак не мог добежать. Он хотел просто поговорить, что-то сказать, спросить — много чего, но вокруг ревел пожар, пожирая стены, и все крики сгорали в нем, едва вырываясь изо рта. Пламя было быстрее времени. Куда быстрее любого из людей. Старик виновато улыбнулся, блеснув очками, и исчез, проглоченный темнотой. От отчаяния Кацуки закричал, но горло не слушалось, издавая только хрипы. Оставалось давиться — виной, болью и беззвучными всхлипами. Реальностью, догоняющей его даже здесь. Он был зол на себя, на отца и мать, на весь мир и ни на кого отдельно. На всех слабаков разом. Он просто не хотел ничего этого помнить. Но должен был. Ему нельзя было сгореть в этом пожаре, потому что он еще не собирался подыхать, не собирался сдаваться. Вот и все. А потом появился Деку. Кацуки спускался в сторону базы и нашел его тело после Рокунохе: сбитый с асфальта, тот лежал лицом вниз на опавших листьях, припорошенный едва выпавшим снегом. Мертвый. Поломанный, разодранный вдоль позвоночника, вскрытый, как морская устрица. Зеленый кудрявый затылок торчал вверх летним кустом, а вокруг пятнами рассыпались брызги крови с ошметками мяса. Бурые на белом. Они еще не успели поменять цвет, убийца ушел недавно, даже не попытавшись сожрать тело. Как только Деку перестал сопротивляться и шевелиться, тот потерял к нему интерес: даже полу-рептилия не могла переварить его задротские мозги. Вывернутая рука сжимала бесполезный окровавленный нож. Напавшая тварь должна была быть выдающейся, подумал Кацуки. Другая бы не справилась, Деку, хоть и был тем еще слабаком, умел… доставлять проблемы. И все равно. Не стоило отпускать его одного. Кацуки просто стоял на дороге, замерев, и смотрел на него, надеясь никогда не увидеть лица. Наверное, стоило его похоронить. Хотя бы отнести поглубже в лес. Наверное, можно было и не утруждаться — кто теперь будет навещать чью-то могилу? Обочина горной дороги и так была хорошей могилой для такого неудачника. Для любого из них. Казалось, пока Кацуки пытался выбрать, прошла вечность, застывшая в молчании. Торопиться было больше некуда. Нечего было ждать. Здесь, в отличие от реальности, не было ни звуков, ни ветра, только мертвый асфальт, обступившие его мертвые голые деревья, в просветах которых серело небо, мертвый Деку на мертвых листьях и почему-то еще живой Кацуки. Он знал, что двумордого тоже больше нет. Что только поэтому он и пошел искать — чтобы убедиться, что остался один. Впустить в себя правду, прежде чем двигаться дальше, и не сломаться. В последний раз. В момент, когда Деку резко повернул голову, тишина треснула с отвратительным хрустом. Он все-таки увидел его лицо: искаженную посмертную маску, надорванный рот, размазанную по щеке кровь. Глаза слепо смотрели прямо на Кацуки — глаза обычного трупа, пустые и мутные, они не выражали эмоций и ничего не видели. Не шевеля губами, Деку сказал: «Проснись!» — и Кацуки вывалился в реальность. По чердаку прямо над ним кто-то ходил. Задержав дыхание, он осторожно расстегнул спальник и прислушался, быстро моргая. Комнату окутывала непроглядная тьма, ночник на тумбочке почему-то снова был выключен. Нащупав фонарик, Кацуки вывернулся из шуршащего кокона и сел, слепо шаря взглядом по потолку и окну. Вытянул нож с пояса. Звук не повторялся, и было неясно, приснилось ему это или произошло в реальности. Чердак они с двумордым так и не проверили — не до этого было — и сейчас Кацуки пожалел об этом. Если окно было плохо закрыто, туда мог кто-нибудь влезть. Стало тихо. Кровь неприятно пульсировала в висках, во рту пересохло, горло жгло, и Кацуки сглотнул ядовитый ком первого испуга. В комнате стали лучше различимы силуэты: длинный темный шкаф, тумбочка, стол со стульями. Чернеющий дверной проем. Волосы на загривке встали дыбом, и Кацуки сжал в ладони фонарик, пока не рискуя привлекать внимание. Перед тем, как лечь, он проверил спящего Тодороки и точно закрыл дверь в комнату. Теперь та была распахнута настежь, и он даже не проснулся. Черт, подумал он, вглядываясь. В дверном проеме что-то светлело — или ему казалось, или это был блик из коридора. Или это был Тодороки. Не дышать дольше Кацуки не мог и тихо выдохнул через рот, тут же вдыхая через нос. В гулкой тишине, накрывшей дом, даже такой незначительный шелест показался громким. Светлое пятно в проеме шевельнулось в его сторону. Нет, это точно был не блик. Револьвер был на месте — лежал на краю кровати, под подушкой, Кацуки скользнул туда ладонью и наткнулся на прохладный металл, задвинув его поглубже. Поджав ноги, без резких движений встал на покрывало, не отрывая взгляда от пятна, уперся коленом для устойчивости и подобрался, приготовившись драться. Крепче сжал рукоятку ножа и включил фонарик, направив на дверь. Наверное, он все-таки ожидал, что это будет тварь — какая-нибудь другая, чужая и незнакомая. Потому что то, что Кацуки увидел, выбило его из колеи. В проеме, в полной темноте, выпрямившись, стоял Тодороки и пялился прямо на него. Неподвижные руки безвольно свисали по бокам, в огромных зрачках бликовал, отражаясь, свет фонарика. Лицо ничего не выражало. Он просто стоял и смотрел, черт возьми. И это было пиздец как странно. Если бы он превратился окончательно, пока Кацуки спал — вряд ли додумался бы тихо открыть дверь и, тем более, не дал бы ему проснуться, напал и сожрал бы во сне. Если еще был человеком — тем более, не вел бы себя как гребаный одержимый демонами. — Эй, — негромко позвал Кацуки, пристально следя за реакцией. — Двумордый, какого хрена? Тодороки молчал, не моргая. Взгляд его был пустым — почти таким же пустым, как взгляд трупа Деку из кошмара, и Кацуки ощерился, почти зарычав: — Земля вызывает Зомбороки! Ты туалетом промахнулся? Давай, двумордый, скажи уже что-нибудь, ну! Тот пошевелился, плавно отступив на шаг назад. Зрачки заметались: он рвано обвел по контуру границы света, словно не понимал, как работает фонарик и почему он не может разглядеть того, кто находится за ним, шумно втянул носом воздух, раздув ноздри, и недоуменно наклонил голову к плечу. Снова ничего не ответил. Кацуки почувствовал, как от напряжения заломило в висках. Руки прошило короткой мелкой дрожью. Хуже всего был не дурацкий человеческий страх, а то, что он мешал действовать. Конечности сковывало, и, хотя мозг справлялся с нагрузкой, трусливое тело сопротивлялось до последнего, пока разогретая злость не вытесняла все лишнее. Казалось бы, за столько лет можно было привыкнуть, научиться справляться, но что-то мешало — что-то сильнее логики, на уровне базовых инстинктов, не позволяющих сдохнуть. Надо было встать и подойти. Просто встать и подойти — на расстояние касания, на расстояние ножа, черт возьми, так близко, как только получится, и врезать двумордому, чтобы тот пришел в себя. А если не придет — закончить все быстро и безболезненно, пока тот не стал самой сильной тварью из всех, что они встречали. Встать и подойти. А не трястись, сидя на кровати и не решаясь даже слезть, как запуганная мышь. Спрыгнув на пол, Кацуки не стал медлить, злобно не давая себе передумать. В пару шагов оказался рядом с Тодороки и замер. Отойдя от двери назад, тот так и застыл в коридоре статуей, глядя прямо перед собой остекленевшими глазами, и ни на что больше не реагировал. Будто бы даже не дышал: грудная клетка не вздымалась — или вздымалась так редко и слабо, что Кацуки не мог увидеть. Сунув фонарик в зубы, он сжал кулак и как следует замахнулся. И почему-то остановился. У двумордого подрагивала нижняя губа — так, словно он тоже боялся. Или готов был вот-вот заплакать. Как жалкий сопляк, который не может себя контролировать. Выглядело так сюрреалистично и неестественно, что Кацуки не смог отвести взгляд, чувствуя, как горло перехватывает болезненной удавкой. Глаза обожгло. Нет, он не мог его ударить. Не мог заставить себя проверить. Каким же слабаком он на самом деле был. Разжав кулак, Кацуки тряхнул головой, рвано выдыхая. Затем поднял взгляд и потянулся вперед, мягко кладя ладонь Тодороки на лицо. Накрыл его жуткие распахнутые глаза, пряча от себя, и заметил вдруг, как тот вырос: в первую встречу разница между ними была всего несколько сантиметров, а теперь он, наверное, был выше на полголовы, если не больше. От прикосновения двумордый даже не дернулся, никак не отреагировав. Так и стоял, вытянув руки по швам. Его кожа на ощупь была прохладной, ресницы кололись. Он не зажмурился, не попытался защититься, будто ничего и не почувствовал. Кацуки выплюнул фонарик в руку с ножом и сказал: — Я не нанимался выполнять слезливые последние просьбы и возиться с шастающими во сне мутантами. Проснись уже, — и, разозлившись вдруг на самого себя, мямлящего непонятно что, почти закричал, надавив сильнее: — Да просыпайся ты, мать твою! Тодороки не услышал. Так и стоял, с дрожащими губами пялясь в никуда сквозь его руку. Может быть, это была какая-нибудь остаточная реакция от превращения. Может быть, там и двумордого-то не осталось, и уже не с кем было разговаривать. Кацуки втянул воздух через нос, и тот обжег легкие, растекаясь в груди такой щемящей болью, что стало невыносимо выдыхать. — Продержись еще немного, придурок. — Он опустил голову. — Не заставляй меня убивать тебя сейчас. Ты не настолько слабак, чтобы сдаться на четвертый день. Секунды потекли мучительно медленно, и с каждой из них внутри Кацуки по капле испарялась надежда. Лицо под ладонью вдруг шевельнулось — Тодороки чуть повернулся в его сторону. Моргнул, пощекотав ресницами и плотнее прижавшись к ладони. Поднял руку, ощупав его запястье, и удивленно спросил: — Бакуго? Кацуки беззвучно выдохнул и горько усмехнулся, утыкаясь лбом в пахнущий сыростью свитер. — Нет, конечно. Твой личный блядский Санта Клаус.

***

Больше ни один из них не спал. Спустившись вниз, Кацуки выдохнул плотное облачко пара и зябко поежился: в доме еще похолодало. Тодороки не задавал вопросов и уже не мерз, но его движения стали плавными и заторможенными, словно ему требовалось усилие, чтобы делать что-то осмысленное. Кацуки это не понравилось. Впихнув ему обжигающий мерзкий кофе вместо чая, он сходил наверх, полностью экипировался, обулся, наплевав на чистоту дома, на кухне положил рюкзак на стол перед собой и задумался. Рация молчала, и верить в чертового Деку было уже не просто наивно — очень опасно. Когда Кацуки, подтянувшись, выглянул в форточку в бойлерной, то увидел, что за ночь выпал первый снег. Метель шуршала по ставням, врезаясь в дом мощными порывами ветра, но эти звуки так быстро стали привычными, что они с двумордым почти пропустили ее начало. Еще немного, и все тропинки в горах станут непроходимыми без снаряжения: начиналась зима, а Аомори заметало очень быстро. Вариантов оставалось не много. Кацуки поднялся со стула. Тодороки сидел на своем диване, с невозмутимым видом перебирая рюкзак. Рядом с ним на расправленном одеяле лежали компас, вещи, аптечки, запасные батарейки, фонари, ножи и короткий антикварный меч, который тот таскал от самого Токио. — Ты нашел вход в подвал? — спросил Кацуки. Двумордый посмотрел на него поверх спинки. — Да. — Где? — Под полом в ванной, — спокойно ответил Тодороки. — Но нужно будет снять покрытие и систему водного пола. Кажется, им никогда не пользовались. Кацуки выругался. Если он собирался идти за Деку или его кровью, времени на это уже не оставалось. — Других входов нет? — Нет. — Двумордый окинул его долгим выразительным взглядом, остановившись на щитках на руках. Прикрепить их на найденную зимнюю куртку Кацуки бы не успел, так что просто оставил осеннюю. — Куда ты? Цыкнув, Кацуки сунул руки в карманы. — А ты как думаешь? Оказывается, Тодороки так хорошо соображал, когда не притворялся каменной лягушкой. Даже не задав ни одного дурацкого вопроса, он сощурился, как-то не по-человечески повел головой и заявил: — Нет. Опять. — Что — нет?! — Мгновенно ощетинившись, Кацуки сжал кулаки. — Указывать мне будешь? Тварям слова не давали. Видимо, в этот раз расслышав что-то в его голосе, двумордый решил объясниться. — Идти одному через населенные пункты в такую погоду — самоубийство. — Он вдруг поднялся и подошел почти вплотную, заглядывая в лицо так пристально, будто хотел просверлить в нем дырки прямо до мозга. — Ты не иммунен. И ты сам сказал, что никто больше не будет рисковать напрасно и никуда не пойдет один. Разве нет? Задрав подбородок, Кацуки встретил этот взгляд и скрипнул зубами. Вот же упрямый ублюдок. — И что? — Пообещай мне, что не станешь рисковать до весны, Бакуго. Пожалуйста. В животе от этой идиотской формулировки будто разлили бензин, тут же поджигая. Кацуки резко выдохнул через нос и набычился, прищуриваясь. — А если не пообещаю? С чего мне тебе что-то обещать? Не достаточно ли уже обещаний, а? Кто ты вообще такой, чтобы заботиться обо мне? — А ты? Ты собираешься погибнуть из-за меня, хотя мне уже не помочь, — вернул Тодороки, на какие-то доли секунды становясь похожим на себя прежнего, такого же уперто-невыносимого и нетерпеливого. От него так фонило недовольством, что можно было почувствовать, как оно кислит на языке. Настолько близко Кацуки мог рассмотреть каждую бороздку в его радужках. В правой почти не осталось серого: неровный узкий ободок жался к краям ореолов, исчезая. Зрачки у двумордого всегда были необычные — не совсем круглые, с рептильными уголками сверху и снизу, но сейчас, когда они сузились до полосок, это стало особенно заметно. Кацуки видел так много тварей, что это уже даже не вызывало отторжения. Только болезненный отголосок перед очередной потерей. — Кто сказал, что я погибну? — зарычал он. — Пообещай, Бакуго. Пожалуйста. — Тодороки медленно, как-то тяжело сглотнул и добавил: — Я знаю, что ты прекрасно умеешь выживать, — он сделал короткую паузу, — поэтому просто пообещай. — И что ты предлагаешь? Ну? Сидеть и ждать, пока у тебя крыша съедет? Давай, расскажи еще раз, а то я что-то не расслышал про безопасность и риски, что-то там про самоубийства и прочее дерьмо! — Кацуки шагнул в упор, толкая его грудью и оскаливаясь. Тодороки вдохнул через нос, и между разноцветными бровями наметилась вертикальная складка. Отодвинулся, вдруг уступая — второй раз за все время, что он его знал. Так бы всегда, раздраженно подумал Кацуки, но, как оказалось, зря: двумордый не собирался с ним соглашаться. Молча отвернувшись, тот взял с дивана рюкзак, покопался и вытащил сложенный лист бумаги. Развернул, пробежался глазами и протянул со словами: — Останься здесь. Весной пойдешь к Сэйкану, как и собирался. Убей меня, когда я превращусь, и оставь тело на холоде. Нет другого выхода, Бакуго. Нельзя больше тянуть, иначе я могу тебе навредить. Я уже… — он нахмурился, — почти тебе навредил. — По-моему, это я почти тебе навредил, двумордый, не неси чушь, — отмахнулся Кацуки, беря листок в руки. В «инструкции» Тодороки первой строкой было каллиграфически выведено: «Мать: Тодороки Рей». Прочитав только это, он сложил ее и убрал во внутренний карман куртки. — У меня появилась идея получше, чем сразу дырявить твою глупую башку. Если подвал не вариант, по крайней мере, можно тебя приковать. — Чем? И к чему? — с явным сомнением спросил тот. Кацуки криво усмехнулся.

***

В поисках надежного крепления Тодороки неприкаянно шастал по дому, то берясь ощупывать трубы, то забывая об этом и тупя в одном месте. Затем сходил в освежающе морозный душ — «пока могу» — переоделся в одну из своих выстиранных черных водолазок вместо старого чужого свитера, вытащил из кладовки один из мебельных чехлов и позвал, усевшись на стул. Когда Кацуки подошел, он вручил ему ножницы, заглянул в глаза и бесцветно произнес: — Не хочу быть лохматой тварью. С каждым часом его движения становились медленнее, будто он просто засыпал на ходу, но они оба знали, чем это состояние на самом деле закончится. Это была давно знакомая обманка вируса, заставляющая поверить, что носитель умер. Наверняка и сердце двумордого уже билось так медленно, что нельзя было даже прощупать. Взглянув на ножницы, Кацуки недовольно цыкнул, и Тодороки добавил: — Пожалуйста. Еще влажные красные и белые пряди были мягкими, струились под пальцами, почти не цепляя кожу митенок, и Кацуки даже не стал обрезать их совсем коротко, как собирался сначала. Закончив, он отвел челку с лица и осмотрел результат. Тодороки пристально наблюдал за каждым его движением, доверчиво подставляясь и делая все, что он ему говорил, и от этого, от каждого щелчка ножниц неприятно кололось где-то под ребрами. Со старой прической он стал похож на себя прежнего — только старше. Удовлетворившись, Кацуки с насмешкой все растрепал и сказал: — Больше не чучело. Тодороки кивнул, с задумчивым видом взъерошив ладонью затылок, и промолчал. — Что? — Кацуки наклонился. — Будешь ныть, что коротко? Я стригу лучше всех! — Нет… — ответил тот. — Просто отвык. Спасибо. И, опустив руки, снова замер, глядя перед собой, словно выключился. Лицо его разгладилось, потеряло выражение, которое выцвело с белой кожи, оставив только неровный шрам — напоминанием, что это живое существо, а не кукла. Зрачки расширились и застыли, почти заполнив радужки. Кацуки пощелкал перед ним пальцами, не дождавшись реакции, толкнул кулаком в плечо, получив тот же результат, и понял, что пора. Пока он отходил за рюкзаком, Тодороки успел ненадолго прийти в себя и при его появлении спросил, медленно ворочая языком: — Думаешь, выдержат? Он указал на наручники в его руках, и Кацуки пожал плечами. — Почему нет? Это полицейские. — Откуда… они у тебя? Я не знал… — А откуда, по-твоему, у меня взялись револьвер и патроны? — раздраженно ответил Кацуки, возясь с ключами: надо было проверить, откроются ли они потом. — Оттуда же. Из центрального полицейского участка, в котором мы с Деку прятались в Токио. Он же наверняка тебе об этом растрепал: с нами там еще были военные, спасатели и сами полицейские. Полный набор профессиональных идиотов. — Да… — Тодороки слабо кивнул и замолчал, опустив голову. Его тело вдруг прошила судорога, он дернул плечом, напрягаясь, и затих. Наручники защелкнулись и разомкнулись без проблем. Кацуки продолжил: — Где самый прочный крепеж? — Лестница, — просто сказал двумордый. — Вставай, — Кацуки протянул ему руку, помогая подняться. Не то чтобы идея была отличной — на самом деле, даже очень дерьмовой, — но Кацуки спешил: он слишком долго усыплял бдительность двумордого, который точно попытался бы его остановить. Часы уже показывали шесть вечера. Если выйти хотя бы в девять, двигаться налегке, сойти с выделенной для дома дороги на не безопасную сейчас туристическую тропу на крутой стороне склона и особо не осторожничать в темноте, до Товады можно добраться к раннему утру, пересидеть теплый дневной период и, когда похолодает, двинуться дальше, в Мисаву. К завтрашнему вечеру он был бы уже у базы. Они с Деку разошлись девять дней назад, еще на подходе к национальному парку, и к этому дому тот мог идти только двумя путями — либо коротким, но опасным и незнакомым, либо по огромному асфальтированному крюку в обход. Кацуки подозревал, что второй вариант не для него. Даже не зная, что Тодороки остался без «лекарства», тот бы торопился. Такая у задрота была суть. И еще он просто был отшибленный. У лестницы Кацуки присмотрелся: весь металлический каркас, включая перила и балки, на которые крепились деревянные доски ступенек, действительно выглядел крепко. И если перекинуть цепочку через нижний стык перил, двумордый даже смог бы удобно сидеть. — Давай руки, — сказал он, но Тодороки не отозвался. Опять завис, остановившись за его спиной. Кацуки развернулся, взял его за запястья и, ругаясь под нос и отступая спиной, потянул к себе, пока тот послушно не подошел к лестнице вплотную. Ударив под колени и подхватив, Кацуки заставил его с грохотом рухнуть на нижнюю ступеньку и скривился: — Мать твою, двумордый, ты почти без сознания меньше проблем доставлял, чем сейчас! — Прости… — сипло пробормотал тот. — Не извиняйся, черт возьми! — рыкнул Кацуки, щелкая наручниками. — Готово. Быстро сбегав в комнату, он притащил подушку, одеяло и пледы, швырнул их в Тодороки: ширина ступеней позволяла прилечь, но удобство в целом было хреновое. Его не было вообще. Оглядевшись, Кацуки прикинул, куда тот сможет дотянуться, но до входной двери было далеко, до кладовки тоже, и его длинные ноги могли доставить неприятностей только при попытке подняться по лестнице. Остановить он его больше не мог. Бросив последний взгляд на прислонившегося к перилам и почти повисшего на наручниках двумордого, Кацуки сходил за рюкзаком и забрал с зарядки свою рацию. У выхода его догнал голос: — Бакуго. Ты все равно уйдешь. Упрека не было, да и Кацуки ничего не обещал, но все равно ощутил желание оправдаться. Разозлившись, ухватился за ручку и замер, когда Тодороки тихо спросил: — Можешь оставить мне револьвер? Вверх по позвоночнику от этого побежали мурашки, разлившись холодом по лопаткам. Кацуки зло развернулся, еле удержавшись на месте, и прорычал: — Почему ты так стремишься сдохнуть побыстрее?! Двумордый будто в замедленной съемке поднял голову и посмотрел на него. — Потому что, если ты не убьешь меня, — голос его зазвучал незнакомо и ломко, — я не оставлю тебя в покое. — Как будто если убью — оставишь. — Кацуки криво усмехнулся, почувствовав, как волосы встают дыбом. — Поздновато для угроз, Зомбороки-кун. Что-нибудь новенькое? — Нет. Ты не понимаешь. Я выслежу тебя. Куда бы ты ни ушел, где бы ты ни спрятался, Бакуго. Буду преследовать, — тем временем продолжил двумордый. Губы шевелились, но он уже смотрел не на Кацуки, а куда-то в пустоту перед собой. — Оно здесь, — он ткнул ладонями в лоб, звякнув цепочкой, — застряло. Голос. Запах. Ты. Важное. Когда перестану быть человеком… — он рвано вдохнул, — я тебя не отпущу. Кацуки видел, как от каждого слова он вздрагивает, странно передергиваясь. — То, во что я… не успокоится, пока не доберется до тебя. — Тодороки откинулся назад и прикрыл глаза, снова сглатывая. — Я чувствую. Тварь. Мидория был прав. И лучше умереть от твоей руки, чем… «Стать одним из них», — почти услышал Кацуки. Это было правильно — он понимал. После всего, что видел, после всего, через что они прошли, после всей крови на руках, после стольких смертей, он понимал лучше всех. У него и самого была пуля на этот случай — чтобы ни Деку, ни Тодороки не пришлось видеть то, во что он превратится, не пришлось мучительно марать руки и переживать. Личный, гордый выбор, который он сделал бы сам. Кацуки был уверен, что они бы все равно не смогли, хотя в какой-то степени рассчитывал на двумордого: тот иногда выглядел так, будто не отказался бы свернуть ему шею. Но возникла одна проблема. Деку действительно оказался прав. Они привыкли. Двумордый был достаточно смелым и все такое. Готов был пожертвовать собой, чтобы спасти Кацуки. А вот Кацуки оказался не готов пожертвовать им. Как так вообще получилось? Ладони вспотели и затряслись, и он выскочил наружу, хлопнув сначала одной дверью, потом, разобравшись с засовами и щеколдами, и второй. Ему нужно было глотнуть свежего воздуха, подумать, переварить. Решиться. Мелькнула мысль: откуда у них, всех троих, взялась эта тяга к героическому самопожертвованию? Только у Деку она была с самого начала. Он, что, заразил их зелеными спорами прямо из своей кудрявой башки? Это как-то передавалось? Оказалось хуже рептильного зомби-вируса? Лес за забором ответов не давал. Черное небо с редкими свинцовыми прожилками нависало низко, почти касаясь соседних вершин. Метель утихла, и с него, беззаботно кружась, падал снег. Сев на скользкие ступеньки у двери, Кацуки порылся в рюкзаке, достал револьвер и взвесил в руках. Опустил между коленей, сгорбившись. Даже мысль о том, чтобы оставить его двумордому, зная, что тот пустит пулю себе в лоб, поднимала волну такого отрицания, что кошмарам было до нее далеко. Ну же, блять, подумал Кацуки. Соберись. Нужно было привести в порядок хаотичную мусорку разума и на что-нибудь решиться. Тянуть дольше было некуда: двумордый уже терял рассудок, Деку так и не явился, оставаться в доме с тварью, прикованной к лестнице хлипкими наручниками, было безумием. Не вариантом. Оставлять Тодороки револьвер казалось не вариантом тоже — тупым и трусливым, в очередной раз подчеркивающим, какой Кацуки на самом деле слабак. Надо было уходить. Если очень повезет, найти Деку или его уникальный труп, вернуться и попытаться утихомирить двумордого, если к тому времени тот еще не сбежит, выломавшись из дома, и не встретит его где-нибудь на склоне, чтобы отгрызть башку. А он сидел и слушал, как падает снег, представляя, как тяжелое небо прорезает спасительный гул вертолетных двигателей. Снежинки просачивались за укрепленный воротник, холодили шею и стекали вниз, под свитер и майку. Хотелось проснуться. Кацуки не помнил, о чем мечтал раньше, но сейчас точно мечтал о том, чтобы все это оказалось кошмаром. Не по-настоящему. Хоть что-то из событий последних дней. Мог же он хотя бы это себе позволить? — Помогите! Пожалуйста, помогите! Кацуки встрепенулся. Он мог поклясться, что звонко взлетевший над лесом голос был детским, хотя детей уже несколько лет как не слышал. Тело тут же среагировало: ускорился пульс, безвольное желе мозгов зашевелилось, обостряя слух и зрение. По венам брызнуло адреналином. Крик повторился — показалось, что чуть ближе: — Пожалуйста! Кто-нибудь! Спрятав револьвер под ремень, Кацуки быстро глянул на закрытую дверь за спиной, чертыхнулся и поднялся, отодвигая рюкзак. Асфальтированная дорога сползала на склон слева, огибая холм, а голос, казалось, двигался правее — параллельно дому, вдоль возвышенности. Там и до апокалипсиса, скорее всего, не было троп, и если кого-то преследовала тварь, счет шел на секунды. Если тварей было несколько, думать вообще было некогда. Деревья за забором росли кучно, в темноте лес далеко не просматривался, глушил звуки, путая в пространстве, и от дома точно нихрена было не разобрать. Единственное, что Кацуки мог сделать сейчас, это рискнуть: попытаться поймать ребенка, затащить в дом и запереться, надеясь, что своими криками тот не привлек всех бывших местных, а того, кто за ним гонится, удастся обмануть. Надо было проверить, не укусили ли его, и… Дождаться симптомов. Добить, если не иммун. И все снова напрасно. Но он не мог не попытаться. Ботинки заскользили по ступенькам, заставив проехаться и потерять равновесие, и Кацуки одернул себя. Только холодная голова и трезвый расчет обеспечивали правильные решения. Стоило взять себя в руки, прежде чем оголтело выбегать в темноту без четкого плана. Под непрекращающиеся крики он глубоко вдохнул и выдохнул. Застегнул куртку до верха, затянул щитки на ногах, вытащил нож. Возвращаться взглянуть на двумордого времени уже не было, так что не осталось даже возможности узнать, не съехала ли у Кацуки крыша. Зато он был экипирован. Паршиво, но хоть что-то. Как можно тише добежав до забора, Кацуки приоткрыл ворота и выглянул. Вне участка было еще темнее: свежевыпавший снег подсвечивал ровное пространство у дома, а между деревьями ложился неровными пятнами. Кацуки только теперь понял, в какой они заднице: если лес глушил звуки и не позволял им разойтись далеко, то над ущельем они усиливались, становясь громче. Мысленно выругавшись, он выскользнул и прижался к створке. Под ногами заскрипел снег, но он не обратил на это внимания, прислушиваясь. Ребенок бежал — метрах в двухстах, не больше, если эхо не обманывало, быстро и по диагонали, куда-то по широкой дуге мимо дома. Либо не заметил просвет в деревьях, либо был слишком напуган, чтобы двигаться в сторону незнакомой темной громады. И откуда он здесь такой только взялся, черт возьми? Кацуки перехватил нож, пригнулся и бросился в лес — наперерез. Бежать было тяжело. Подошвы цеплялись за корни, вязли в земле, а где не вязли — скользили по мокрому снегу, не давая двигаться быстро, но он все равно успевал. Чернеющие стволы с торчащими голыми ветками выделялись только на фоне снежных пятен, не позволяя что-то различить, но за последние годы он наловчился реагировать на движение не хуже твари. Когда до ребенка оставалось метров двадцать, тот вдруг замолк: резко, без перехода, всхлипов, визга или вдохов. Крик просто оборвался, будто нажали на кнопку. Тишина опустилась на лес плотным одеялом, и Кацуки остановился, выравнивая дыхание. Вытер ладонью глаза и нахмурился. В ушах стучала кровь, мешая слушать, и он, щурясь, внимательно всмотрелся вперед. От напряжения тут же сдавило виски. Парящие снежинки отсчитывали секунды, ложась на плечи. Что-то было не так. Что-то было неправильно. Все было неправильно — и Кацуки, как тупые наивняки, которых в первые дни сожрали первыми, оказался один на один с этой неправильностью, в темноте, почти в двух сотнях метров от убежища. С неприкрытой спиной. Если бы ребенка догнали, лес бы сейчас наполняли не скрипы древесных стволов, а звуки, которые сопровождают разрывание и пожирание плоти. Люди не умирали тихо, даже когда их жрали заживо. Особенно — когда их жрали заживо. Если бы ребенка не догнали, тот шумел бы так, как шумят, когда бегут сломя голову по свежевыпавшему снегу сквозь темный лес без фонаря. Ничего из этого не подходило: впереди будто бы никого и не было, голос просто пропал, неестественно оборвавшись, и больше не раздалось ни шороха. Тишь и благодать ночного леса в горах. С почти сказочным снегопадом. Но Кацуки чувствовал. Каждая клетка в его теле кричала, что он здесь не один. Что это не игры его разума, и надо бежать-бежать-бежать, уходить как можно скорее. Бить и прятаться. Затихнуть. Тревога ледяными тисками ухватила за шею. Он попал в ловушку? Но чью? Для тварей это было слишком умно, настолько хорошо они не соображали. Мародеры же, если они еще где-то оставались, не были идиотами, чтобы заниматься подобным: когда так шумишь, тебя найдут и сожрут раньше, чем получишь хоть какую-то выгоду от выживших. Воплями в новом мире можно было устроить только пир для тварей — с собой в виде главного блюда, как бы хорошо отряд ни был оснащен и подготовлен. Тогда что это было? Кто это был? Впереди хрустнул снег. Кацуки медленно повернул голову в сторону звука, стараясь не шевелиться, и прищурился, смаргивая с ресниц снежинки. Деревья обступали его со всех сторон, ближайшее было в шаге справа, но за его стволом было даже не спрятаться — слишком тонкий, слишком далеко. Следующий хруст раздался ближе и левее, а он все еще никого не видел. Никто не двигался в черном лесу, только деревья неподвижно поскрипывали в тишине. Порыв ветра прошуршал понизу ледяной крошкой, швырнул снежинки в лицо и обдул ноги. Кацуки передернуло от холода. Он задержал дыхание, чувствуя, как сердце сбивается с ритма и слишком разгоняется. Из черного безмолвия впереди вдруг дохнуло таким животным ужасом, что Кацуки стиснул зубы и рукоятку ножа, заставляя себя не трястись. Плечи и шея задеревенели от напряжения. А потом совсем рядом откуда-то сверху раздался тот же детский крик. И Кацуки побежал. Снег мог скрывать низины и корни, поэтому он старался держаться следов, которые сам же и оставил. Других рядом не было. Дыхание от броска и резкой удушливой паники сбилось еще сильнее, и он только коротко выдыхал, пытаясь выровняться. Под ногами хрустело так, что наверняка его слышал и невменяемый Тодороки в доме. Позади, все ближе, трещали ветки. Это мог бы быть ветер — мог, но Кацуки, пригнувшись и двигаясь на пределе возможностей, всей спиной чувствовал, что нечто, не похожее по поведению ни на одну тварь, молча гонится следом. Оно почти нагнало его, когда в просвете между деревьями наконец показался забор. Добежав, Кацуки подпрыгнул, хватаясь за верхнюю перекладину, подтянулся и, держась за одну и упершись ногой в другую острую пику, перебросил себя на участок. Времени возиться с воротами не было. Перекат смягчил удар, но снег обжег щеку и ухо, и замерзшая земля вспорола кожу. Нечто со всего размаха ударилось о забор и заплакало детским голосом. Кацуки не стал оборачиваться. Когда он добрался до двери и влетел внутрь, судорожно задвигая засовы, оно уже точно преодолело забор, но плач оборвался. Стало неестественно тихо. Мокрую щеку жгло и щипало. Кацуки протер ее тыльной стороной ладони, и на перчатке осталась кровь. Поморщившись, он мягко отступил от двери спиной вперед. Шаг, еще шаг, и еще немного. Под подошвами похрустывала налипшая земля вперемешку со снегом. Дыхание почти восстановилось, но беззвучно дышать через рот было трудно. Легкие горели. Когда он ухватился за внутреннюю ручку, сзади, по ставням за большим окном слева что-то заскреблось. Потом переместилось вправо, к другому окну. Так могла бы скрестись кошка, просящаяся в дом. Так могли бы звучать человеческие ногти, которыми водят по металлу, вслепую ища задвижку, которую можно открыть. — Мама, кто там?.. — с удивлением произнес детский голос за окном, и Кацуки внутренне похолодел. Секунда — и звук пропал. Еще секунда — и на крыше пристройки хрустнул снег. Скрипнул карниз, ставни где-то с другой стороны дома, и те же когти едва слышно заскребли по черепице где-то у гаража. Кацуки успел подумать только: «Ебучий чердак!» — и ломанулся в дом, почти отрывая ручку. Дверь с размаху шарахнулась о стену. Неподвижный Тодороки полулежал на лестнице, привалившись к перилам, и даже не шевельнулся, когда он проскочил мимо наверх, перепрыгнув одеяла. На втором этаже было все так же темно. Ставни в комнате с плакатом остались нетронутыми, в двух других тоже. На чердаке над головой что-то стремно заскрежетало, а потом раздались тяжелые шаги. Кацуки беззвучно оскалился. Все-таки ему не показалось, именно этот звук он слышал во сне. Все его странные ночные глюки глюками не были, он не сходил с ума, и птиц с собаками, скорее всего, тоже не было. Задрав голову к потолку, он вышел в коридор, и шаги двинулись следом. Замер на месте, и прямо над ним зашуршало, будто пытаясь прокопаться. Судя по звукам, тварь была очень большой. Постояв на месте, та двинулась по кругу, то и дело подкапывая, и Кацуки понял, что еще немного — и она найдет люк. Вряд ли тот был таким же крепким, как ставни и двери, так что стоило его немного ковырнуть — и эта огромная говорящая дрянь свалится ему прямо на голову. А после него возьмется за бессознательного прикованного Тодороки. Кацуки убрал нож и нащупал рукоять револьвера. Вытащил, прокрутил барабан и взвел курок. Он всегда думал, что пуля достанется ему. Что это его последнее собственное решение, судьба, которую никто не имел права выбирать за него. Хотя давно пора было запомнить: ничего в этом гнилом апокалипсисе не складывалось так, как запланировано. Кацуки навел дуло на потолок, придерживая снизу другой рукой, прицелился и вдохнул, прислушиваясь. Тварь, будто почувствовав, снова завозилась, и уже через мгновение люк в потолке дернулся, приподнимаясь на пару сантиметров. Кацуки подошел ближе, присматриваясь. Люк дернулся снова — и снова не в ту сторону. Тварь пока не догадалась, что он открывается вниз. Руки мелко завибрировали, дрожь началась в пальцах, прошла через запястья к локтям и достигла плеч, оседая в мышцах шеи. Кацуки пропустил ее через себя и встал поудобнее, прищуриваясь. Люк приподнялся еще немного, и в нем что-то тускло блеснуло. Глаз, понял Кацуки. Оно пыталось заглянуть, прежде чем лезть на рожон. Умное и хитрое — гораздо хитрее обычных тварей. — Бакуго, — вдруг громко раздалось оттуда голосом Тодороки, и следом зашептало, переключившись: — Мне показалось, ты звал… Кацуки ощерился, верхняя губа сама вздернулась, оголяя зубы, в груди будто разорвался заряд. Ну и мерзкая же была мразь. Люк нетерпеливо поскребло, и оно засмеялось его собственным голосом. У него не было права на ошибку. Одна пуля — одна попытка. Он должен был угадать. Тварь тихо перемещалась, больше не издавая ни звука, шорохи смещались то вправо, то влево, уже без шагов, и он понял, что не попадет. Пуля должна была пробить потолок и убить с одного выстрела, но Кацуки даже не знал, где у этой дряни голова. Раненая, та стала бы еще опаснее и в следующий раз не попалась бы так легко. Ей нельзя было давать даже шанса сбежать, иначе лес вокруг превратится в непроходимую ловушку, и тогда ни ему, ни двумордому, ни Деку точно не выжить. Все нужно было сделать правильно. Сейчас. Палец коснулся курка. Кацуки сосредоточенно нахмурился. На первом этаже что-то скрежетнуло, и спустя секунду на ухо дохнуло холодом. Кацуки отдернулся в сторону, испугавшись, обернулся и зашипел: — Какого?.. Мертвенно бледный Тодороки заткнул ему рот ладонью, царапнув подбородок металлом. На запястьях у него болтались порванные наручники. Он плавно кивнул на револьвер, потом наверх и убрал руку. Кацуки развернулся, снова целясь в потолок: раз двумордый не бросился на него, эта проблема могла подождать. Тот придвинулся ближе, встал сзади, прижавшись к лопаткам, и Кацуки всем телом почувствовал, какой он недвижимый. Словно чертова статуя. Тодороки не дышал, его сердце не стучало, ни одна мышца в его теле не дергалась, а грудь казалась твердой, как камень. В нем не осталось даже тепла. — Целься, — шепнул тот. — Я слышу. Поверх дрожащих кистей легли ледяные ладони. Кацуки вжал голову в плечи, наклонил голову, зло прищуриваясь, и позволил себя направлять. Тварь наверху затихла, и он понадеялся, что ей страшно. Так же страшно, черт возьми, как было ему все это время. Задравший лицо двумордый слушал, вертясь, словно летучая мышь, и, наконец, перестал его двигать. Все замерло в напряжении: дом и лес за окнами, Кацуки, Тодороки, говорящая дрянь на чердаке. В следующее мгновение по люку ударило с такой силой, что тот распахнулся, роняя вниз клубы пыли. До того, как двумордый сказал: «Стреляй», — Кацуки почувствовал, как он сжал его ладони, гася дрожь. Раздался выстрел. И тишина зазвенела эхом. Тодороки не отступил сразу же, чего-то выжидая, и Кацуки передернул плечами, недовольно толкаясь в клетке его рук. Обернулся, сердито посмотрев в лицо. Тот хищно принюхивался, водя носом. Кацуки вывернулся, толкнув его в грудь, включил фонарик и отступил на безопасное расстояние. Мотнул головой на люк и спросил: — Попробуешь? Вместо ответа двумордый окинул его с ног до головы странным оценивающим взглядом, и Кацуки продрало до самых костей. В нем всегда это было — опасное и нечеловеческое, дергающее по животным инстинктам, заставляющее ежиться и нервничать. Беспокоиться и подозревать. Но раньше оно существовало вместе с Тодороки Шото — заносчивым идиотом со стариковским чувством юмора, любящим кошек и собу и всегда делающим неверные выводы из верных наблюдений. А теперь осталось в нем единственным. — Эй, двумордый, — позвал Кацуки, и то, что раньше было Тодороки, от его голоса заинтересованно склонило голову набок. — Что ты сказал, когда мы нашли тебя под теми завалами? В самом начале, помнишь? Несколько секунд тот просто смотрел поверх луча, не моргая, и это было жутко. Его взгляд метнулся ниже, жадно сосредоточился где-то на движениях губ, зрачки сузились до тонких полосок, и Кацуки повторил: — Что ты сказал, ну? Помнишь, самоуверенный ты кусок засранца? В горле запершило, на языке осел горький привкус отчаяния. Кацуки чувствовал, как покалывает в кончиках пальцев и от напряжения сводит челюсть, слышал, как быстро стучит сердце. Двумордый, наверное, слышал тоже, потому что застыл, прислушиваясь, и вдруг поднял брови, меняясь в лице. Ответил: — «Мне не нужны друзья». Уголок его губ дернулся в слабой пародии на улыбку. Ресницы опустились, прикрывая стремные глаза, и лицо стало почти умиротворенным. Тогда он от них еще и отбивался. Если бы от Деку было так просто отбиться, когда он хотел кого-то спасти… — Именно, — хмыкнул Кацуки. Протестующе мотнув головой, Тодороки вдруг ухватил его за локоть, потянув на лестницу. — Куда?! — прошипел Кацуки, еле успевая наступать на ступеньки, прежде чем его словно буксиром протащило через коридор и вынесло на кухню. Схватив стул, двумордый так быстро поставил его перед Кацуки, что он даже не успел опомниться. Сел, испытующе глядя снизу вверх, и дернул за бедра к себе, не рассчитав и чуть не уронив. Силы в нем было немерено: Кацуки пришлось расставить ноги вокруг его коленей и упереться в плечо фонариком, чтобы устоять. — Совсем охренел?! — зарычал он. — Быстрее, — ответил Тодороки. — Времени осталось мало. Доставай нож. — Опять? — мрачно спросил Кацуки, в этот раз все-таки берясь за рукоятку. То, что говорило с двумордым в унисон его голосом, пугало — до дрожи, до желания сбежать, до звона в ушах. Если Кацуки что-то и ненавидел в этом мире больше, чем тварей, так это бояться. Как его вообще еще могло что-то пугать? — Да, — тем же ломким голосом сказал Тодороки. — Потому что я чувствую, Бакуго… что очень… Лезвие не прорезало кожу: у Тодороки она была прочная, как у тварей, и острый кончик просто вжался в ямку между мышцей и ключицей. Кацуки ощерился, надавил еще, глядя в голубые глаза, но двумордый не дрогнул — наоборот, подался навстречу. Теперь он был спокоен. Казалось, само прикосновение ножа к его шее, то, что Кацуки готов был решить за него, давало ему уверенность. «Лучше будет умереть от твоей руки», да? Лучше, лучше, лучше — что за бред? Лучше для кого? Почему? Кацуки вдруг пронзило острым пониманием, что он не сможет. Волна беспомощности накрыла его, оглушив, и он замер, со всей силы сжав зубы. Подумал про себя: ну же! Слабак! Воткнуть, одним быстрым движением рассечь вену, вскрывая шею — и все закончится. Кончится чертов Тодороки со всеми своими раздражающими рассуждениями и жуткими сверхспособностями. Не будет больше ни долгих рептильных взглядов, ни граничащей с детской наивности, ни бараньего упрямства. Споров дурацких не будет, не будет драк. Идиотских выводов, заставляющих Кацуки смеяться. Неосознанно ядовитых комментариев. Горячей спины на ночлежках. Фильмов про зомби прямо посреди зомби-апокалипсиса. Взглядов и улыбок. Его всего. Не будет. Зажмурившись, Кацуки бессильно зарычал. Дышать не получалось, воздух застрял где-то посередине — ни вдохнуть, ни выдохнуть, просто больно. Рука ослабела. Кожа шеи под голым запястьем между рукавом и перчаткой была холодной и неживой. Тодороки все-таки дышал, просто очень медленно — совсем не как человек. Не перепутаешь. Не было у них больше выбора. Кацуки почувствовал, как такие же ледяные руки, звякнув наручниками, снова ложатся на бедра, будто подбадривая, и четко осознал: да, он не сможет. Даже если двумордый прямо сейчас набросится на него, вонзит в шею зубы и начнет рвать на куски, как в том сне, он его не убьет. Даже если тварь, которая сидит у него внутри, захочет сожрать его мозги живьем. Даже так. Настолько сильно он этого не хочет. — Бакуго, — тихо позвал тот, и Кацуки почудилось, что с жалостью. Он выпрямился, опуская руку с ножом, и поморщился. Из царапины по щеке опять потекло: кровь капнула с подбородка на бедро Тодороки, оставила темное пятно на джинсах. — Пожалуйста. — Нет. Если хочешь сдохнуть — дерись со мной. Я не собираюсь забивать тебя, как жертвенного кого-то там, — устало выплюнул Кацуки. Оправдание было так себе, но лучше у него не нашлось. Когда он вырезал нападающих на них одноклассников, ему казалось, что это крайняя мера. Когда он поджигал дом с родителями, у него было чувство, что мир вокруг рушится и всем осталось недолго. Когда он убивал тех, кто просил об этом сам, то отводил взгляд, чтобы не видеть личное, оставляя им этот последний момент. Чтобы не видеть, как гаснет жизнь. Все убивали. Все пытались выжить. Кацуки не приходилось заглядывать в глаза своим жертвам — тем, кто был ему по-настоящему дорог. Все вокруг умирали — очень быстро, очень глупо, и где-то глубоко в душе он просто был уверен, что и сам долго не протянет. Но он протянул. И почему-то оказался трусом. Достаточно было оправданий. Кацуки уже надоело видеть лица в кошмарах. Пора было самому стать чьим-нибудь кошмаром, и это стоило хорошей драки. — Ягненка? — Тодороки слабо и как-то растерянно улыбнулся. — А? — Жертвенного ягненка? Нервно хмыкнув, Кацуки покачал головой. Ситуация была хуже некуда. Пальцы на бедрах вдруг сжались, двумордый резко дернул коленями между его ног, содрогаясь, и издал странный свистящий звук. Тяжело выдавил: — Еще немного, и я нападу на тебя. Ты очень… Бакуго… ты… — Так нападай. — Кацуки отрывисто мотнул подбородком, не отводя взгляд. — Давай. Даже сейчас двумордый был красив: неправильное, почти уродливое от твари в нем мешалось с человеческим и делало особенным во всем. Кацуки никогда бы ему этого не сказал и не собирался, но видеть, как хищного и страшного стало больше, было невыносимо. И он все равно не мог оторвать взгляд и перестать смотреть, как когда-то разноцветные глаза заволакивает одинаково пустым, неподвижным голодом. Как из-под обескровленной губы показываются заострившиеся клыки, а кожа, побледневшая до зеленоватого оттенка, стягивается мертвой маской. — Как зовут твою мать, двумордый? — тихо спросил Кацуки, расправляя плечи. Тот не ответил. Они застыли, словно давние естественные враги прямо перед тем, как сцепиться. В тишине дома слышно было, как с крыши по откосам капает подтаивающий снег. Ветра больше не было. И именно в этот момент на столе за Тодороки раздалось шипение. «…чан! …кун! Прием! Вы не поверите, что я нашел! Эт… ивительно!..» Двумордый неверяще обернулся на рацию, широко распахнув глаза. Кацуки усмехнулся, чувствуя, как от резко отпустившего напряжения подкашиваются ноги. Он бы рассмеялся над глупым выражением половинчатого лица, если бы его так не трясло. Хватило только на улыбку. — А я говорил, что такие, как он, не подыхают так легко.