О страхе и желании

- Собрание окончено, Иван. Голос Альфреда отдаёт гулким эхом в повисшей тишине. Дверь за последней из стран закрылась уже как пять минут назад, а они двое так и продолжают сидеть за овальным столом на двух концах его и смотреть друг другу в глаза. Альфред явно считает эти гляделки игрой стойкости и силы. Ваня же смотрит в отгороженные от мира линзами голубые глаза и блуждает мыслями, в который раз задаваясь одним и тем же вопросом. Вопрос этот, старый, как сам мир, часто терзает его бессонными ночами, когда Ваня блуждает по городу, наблюдая жизнь людей вокруг, рассматривая улицы и вспоминая истории, что связаны с тем или иным зданием. Вопрос этот он не раз и не два хотел задать, да всё не к месту и не к теме было. А то, бывало, мешали другие страны. Спросишь при них такое, и паранойя скакнёт на новый уровень. Однако сейчас, в этом зале совещаний, что залит ярким бело-жёлтым светом, с отгороженными от остального мира тёмно-бордовыми бархатными шторами окнами, Ваня смотрит на закаменевшего плечами Альфреда и понимает - задать этот вопрос наконец-то так легко. - Почему ты боишься меня? Ах, нет. То было лишь лёгкое напряжение в чужой позе, порождённое нервозностью. Каменеет плечами Альфред сейчас. И как подбирается-то весь. Плечи - скала, кулаки сжимаются против воли, глаза леденеют. Ваня же подпирает подбородок раскрытой ладонью и чуть склоняет голову к плечу. Он больше не смотрит Альфреду только в глаза. Взгляд начинает блуждать по чужому лицу целиком, по поджавшимся губам и по морщинке, что зародилась между нахмуренными бровями. Очки Альфреда снова сползли на самый кончик носа. Видимо, отношения Техаса с верховной властью в последние годы и в самом деле не ахти какие тёплые. - Что такое? - спрашивает Ваня, когда тишина затягивается. - Кошка съела твой язык? Альфред усмехается, откровенно нервно, хоть и пытается это скрыть; а после откидывается на спинку своего кресла и сцепляет пальцы рук в замок, вытягивая их перед собой - идеальная картина готовности к переговорам. Вот только Ваня знает все эти «психологические» жесты. Как часто политики используют это в своих целях, обманывая языком тела? Как часто они говорят «да», а сами при этом отрицательно качают головой? Альфред, конечно же, тоже хорош в этом искусстве. Он выглядит так, будто готов обсудить заданный Ваней вопрос, но Ваня знает - если бы Альфред мог, он бы выхватил пистолет и разрядил всю обойму ему в лицо. - Я не боюсь тебя, - вскидывает подбородок Альфред. Он хорош; выглядит так, будто и в самом деле верит в то, что говорит. Ваня допускает возможность того, что это и в самом деле так. В конце концов, страны завязаны на своём правительстве больше, чем на народе. Некоторые страны сливаются мнением со своими властителями, некоторые - нет. Кто-то сберегает часть своей самостоятельности и может отделить личное от рабочего, а кто-то нет. Альфред, как и Ваня, из последней категории. Но если он не боится, что движет им тогда? Ведь страны тоже умеют оказывать влияние на своих правителей. И раз отношение Альфреда соответствует политике его правительства - что из этого следует? - Пожалуй, это так, - согласно кивает Ваня, почёсывая щёку кончиками пальцев. Альфред дёргает уголком губ - признак раздражения. Ваня в который раз думает о том, что ему не угодишь. Стоишь рядом - угрожаешь. Сидишь по всем «правилам» - давишь. Сидишь намеренно фривольно, как у себя дома - неуважение, насмешка, взгляды свысока. Ваня, если честно, от этого устал. Раньше это даже забавляло - как все вокруг подбирались и нервно дрожали в его присутствии, но в настоящем это уже не веселит, раздражает. Массовая паранойя - такое отвратительное явление. А строится она вечно на одном и том же - на науськивании со стороны Америки, который... - Не боишься, - повторяет Ваня, вновь заглядывая в лёд голубых глаз. - Что тогда? Опасаешься? Завидуешь? А может, - задумчивое хмыканье, - не твоё, вот и бесишься? Скулы Альфреда вспыхивают очаровательным румянцем злости; а может, не только злости - Ваня не знает наверняка, потому что в их общей истории сокрыто так много. Были времена, когда Альфред искренне интересовался им. Были времена, когда Ваня искренне надеялся на его помощь и поддержку. Были времена, когда между ними были весьма тесные и доверительные отношения. А после Ваня начал меняться, и по итогу вышло так, что их с Альфредом пути разошлись. Но почему так произошло? Что есть корень проблемы? Ваня может накидать варианты, раз уж Альфред его не боится. В конце концов, страх - это банально. Кроме него есть ещё так много всего. - Чему у тебя можно завидовать? - насмешливо спрашивает Альфред. Он на удивление быстро берёт себя в руки. С учётом его расстроенных нервов, которые рядом с Ваней и вовсе повисают безвольными нитями, и в самом деле впечатляет. А вот вопрос заставляет улыбнуться. Улыбка маленькая, едва заметная, искренняя, и так забавно видеть, как Альфред начинает закипать изнутри. Это даёт Ване знать, что если он не попал в яблочко, то уж точно не отклонился от правды критично далеко. - Ну, даже не знаю, - пожимает он плечами. - Тому, что даже при проблемах с пенсиями и работой у нас люди крышу над головой имеют, и их не выселяют кварталами за неуплату коммунальных платежей в срок? Тому, что при всех наших проблемах с экологией у нас люди до сих пор местами воду могут пить из-под крана? Тому, что при всём «громком» безденежье у нас люди могут позволить себе то, что хочется? Центральному отоплению? Горячей воде в трубах, которую не нужно по литру разогревать предварительно в баке? - И этому я должен завидовать? - вскидывает брови Альфред. - Тому, что у вас ни черта система защиты и обеспечения граждан не работает? - Ты как всегда слушаешь, но не слышишь, - вздыхает Ваня, цепляя пальцами свободной руки ручку и начиная выводить на листе бумаги подсолнух. - Впрочем, возможно, ты немного оглох после всех этих воплей недовольных из-за закрытия тех бело-зелёных кофеен с переоценённым кофе. К слову, при всём своём «безденежье» люди у нас всегда могли себе их позволить. - Как мило, - фыркает Альфред. - Я тоже так думаю, - кивает Ваня, продолжая рисовать. - Но что тогда, если не зависть к ноющему населению, у которого всё есть, хм-м-м... Быть может, тебя так раздражает, что у меня есть то, чего нет у тебя? Что скажешь на это, стервятник? Альфред замирает, а после недобро щурится. Ваня же бросает на него мимолётный взгляд и вновь возвращается к маленькому полю из подсолнухов, что разрастается на листе бумаги. Он знает, Альфред сейчас мысленно проклинает его последними словами, считает, что Ваня хочет его оскорбить, задеть, но... - Разве это не так? - флегматично уточняет он. - Ты ведь не устаёшь повторять, что за правду. На правду тогда и обижаться не стоит. - Тебе ли обвинять меня в стервятничестве? - криво улыбается Альфред; улыбка не касается его глаз. - Мне ли, - пожимает плечами Ваня; среди подсолнухов начинает вырисовываться туманный силуэт. - Пусть мои правители и были стервятниками довольно часто, то была личная выгода и не менее личная алчность. У меня, в отличие от них, есть всё, чего только душа может пожелать. У меня есть горы и есть степи, есть низины и есть возвышенности. У меня есть леса и поля, и реки, реки, реки; чистейшие озёра и чернейшие угольные шахты. Захочу достать кафтаны из прошлого и меха смогу менять каждый день, смогу каменья каждый час новые пришить требовать, смогу жемчугами увешаться. Захочу, и за столом будет икра красная и водка студёная. Захочу, стопки блинов и связки баранок. А захочу, вместо сигарет эти новые трубки для курения газом заправят. Захочу, вместо клюквенного соуса стейк свежей нефтью полью. Мне жаловаться не на что - у меня есть всё. И мне, в отличие от тебя, в отличие от всех вас, ничего ни от кого не нужно. - Как всегда заносчивый и самодовольный. Только и знаешь, что хвастаться, - раздражённо фыркает Альфред. Он вцепился в край столешницы с такой силой, что кажется, вот-вот побегут трещины. Ваня какое-то время смотрит на его руки, на его некогда прекрасные, натруженные, покрытые рабочими мозолями руки, в настоящем покрытые лишь кровью, кровью, кровью, и вновь переводит взгляд на свой рисунок - у силуэта вырисовывается знакомое гнездо с торчащей прядкой на голове. - Хвастаюсь? - повторяет он, начиная заштриховывать дорисованные облака. - Если озвучивание фактов является хвастовством, пусть так. В конце концов, неважно, оно это или нет. Важно то, что годы идут, а я не понимал, не понимаю и боюсь, никогда не смогу понять, отчего тебе не сидится ровно на своём месте. Хотя, возможно, это говорит молодая кровь? - Только не нужно ставить себя выше меня лишь потому, что... - начинает Альфред. Ваня не слушает. Он знает эту речь наперёд - сколько раз Альфред распинался на эту тему перед Артуром? Как по скромному мнению Вани, Артур проделал хорошую воспитательную работу со своим младшим братом, но не доглядел, это уж точно. К тому же, Альфред уродился из своеволия и неподчинения. С ним изначально нужно было держать ухо востро. Молодая кровь, энергия, порывистость, желание идти, бежать, нестись вперёд - Альфред проснулся слишком поздно. Ему бы родиться в те времена, когда битвы на мечах и пираты, и флотилии, и постоянные войны за территории. Конечно, частично он на этот период попал, но этого оказалось слишком мало для того, чтобы поостудить его пыл. Артур, в отличие от Альфреда, умудрён жизнью. Он не дурак, чтобы урвать своё или чужое, амбициозен и часто заносчив, но пролил свою часть крови и искупался в крови, что была пролита на его землях. Он заплатил дань шрамами на своей душе и сердце и знает цену мира, спокойствия, отсутствия алых рассветов. Ваня такой же. Пробудившийся позднее Артура, он, тем не менее, познал столько же боли и крови, если не больше. Постоянные захваты, объединения и союзы, а после рвут-рвут-рвут на куски, и горит даже спустя десятилетия на шее след от ошейника, на котором его за своими конями таскала Золотая Орда. Альфред другой. Он не знает крови и боли, и огромных потерь, и отчаяния. Он лоскутное одеяло, собранное воедино, а не единое, что раз за разом рвали на куски. - Ну хватит-хватит, уже задыхаться начал, - обрывает Ваня через пару минут поток полной возмущения и раздражения речи, вновь поднимая взгляд на Альфреда, что успел подняться со своего места и опереться ладонями о столешницу, будто эта поза придаст веса его словам. - Только что бы ты ни говорил, правда на моей стороне. Закончив со своим рисунком, Ваня поднимается из-за стола, одёргивает полы пальто и проходит к стене, на которой висит детальная карта современного мира. Взгляд сине-фиолетовых глаз первым делом находит Англию, и губы кривятся в печальной улыбке. - Когда-то ты отнял у Артура лидерство шантажом и интригами, а после решил стать всеобщим героем и благодетелем. До сих пор у тебя неплохо получалось. Ещё бы, подсадить всех на свою валюту - это умно. Впрочем, чего-то такого и стоило ожидать от страны, в которой один из первых же президентов решил поиграть в Господа Бога, переписав под себя Библию и обозначив сей шедевр самым возвышенным моральным кодексом, какой только может быть. - Джефферсон был великим человеком, - огрызается Альфред, метая молнии взглядом. - Да-да, - отмахивается Ваня, блуждая взглядом по Франции и Швейцарии, по Германии и Италии. - Великий, и в самом деле. Только что толку? Всё его величие на общем фоне твоей истории - сотрясание воздуха. Да и сама твоя история крайне сомнительна своим содержанием. - И снова, тебе ли говорить об этом, Иван, - цедит сквозь сцепленные зубы Альфред. - И снова, мне ли, - безмятежно улыбается Ваня, поворачиваясь к нему лицом и вновь заглядывая в пылающие злостью глаза. - Потому что вся твоя история строится не на подвигах. Предавший однажды предаст вновь, вот уж правда. Ты предал Артура и предавал его после не раз. Ты предал моё доверие. Ты предал и ещё не раз предашь доверие других. Ты не герой, Альфред, ты стервятник. Ты не добродетельной помощи от своего имени жаждешь, а наживы. Вся твоя «помощь» продиктована сплошной выгодой. Вся твоя «помощь» включает в себя двойное дно. Ты маленькое чудовище, что Артур взрастил среди своих фей и единорогов, но не сумел удержать в узде. Кровожадный и бессовестный, ты каждый год пируешь на костях тех, с кем когда-то преломил хлеб. - Ах, я такой ужасный и кошмарный, - ухмыляется Альфред. Тень ложится на его лицо. Глаза сверкают, как у дьявола. - А напомнить, как часто мы были в одной лодке? Напомнить, как часто мы «нажимали» единогласно на красную кнопку? Напомнить, как... - В отличие от тебя, я не страдаю провалами в памяти, - безмятежно улыбается Ваня; и улыбка его становится только шире, когда Альфред начинает подкрадываться к нему скалящей клыки гиеной. - Я знаю о своих ошибках и промахах. Я знаю о своей тирании. Я знаю о том, как много изменил бы, если бы был путь назад. Но главное не то, что я знаю, а то, что я помню об этом. Кровь на моих руках - я не пытаюсь отмыть её и не пытаюсь оправдать. Я помню, и правительство помнит, и люди помнят. - Не следует ли из этого, что мы одинаковые? - усмехается Альфред, останавливаясь в считанных шагах. - Какая разница, помню я или нет - наши руки одинаково в крови. - Нет, не одинаково, - устало поправляет Ваня, искренне расстраиваясь из-за того, что они с Альфредом, видимо, всегда будут говорить на разных языках. - Важна суть, помнишь? А суть в том, что если отринуть личную наживу, мне ничего не нужно. Мирное небо над головой, и чтобы ты и твои «придворные» оставили меня в покое - всё, о чём я мечтаю. - Красивые мечты, - подаётся вперёд Альфред; будто змея перед броском. - Под стать красивому месту, которое ты себе забрал: с газом и нефтью, и углём, и лесами, и озёрами, и реками, реками, реками. - Ах, так это всё-таки зависть, - смеётся Иван; и смеётся громче, когда его впечатывают спиной в стену. Альфред весь пригнулся, подобрался; смотрит снизу вверх голодными глазами и разве что слюной не истекает, вцепившись пальцами в горло поверх шарфа. Ваня улыбается и не может удержаться, опускает ладонь на его щёку, поглаживает кончиками пальцев алую от румянца гнева и желания скулу. Он не боится. Никогда не боялся и не собирается начинать. Потому что... - Не твоё, вот и бесишься, - повторяет с насмешкой, наблюдая за тем, как растекаются чужие зрачки. - И богатства мои не твои, и земли мои не твои, и сам я не твой. А знаешь, что самое забавное во всём этом, Альфред? - Что? - зачарованно, жадно шепчет Альфред, сам не замечая, что льнёт к его ладони. - То, что у тебя всё это могло быть - и мои богатства, и земли, и я сам, - мягко перечисляет Ваня; а после, перехватив скользнувший на его губы взгляд, холодно припечатывает. - Если бы ты не предал. Альфред отшатывается так, будто ему влепили звонкую пощёчину. Ваня же поправляет сбитый на шее шарф, а после вскидывает подбородок и одаривает оскалившегося Альфреда снисходительно-высокомерным взглядом, который всегда позволял себе только в разговорах с ним, потому что... - Ты глупец, Альфред, - негромко, вкрадчиво говорит он, попутно обходя Альфреда, без всякой опаски подставляя ему незащищённую спину, чтобы забрать свой рисунок со стола. - Ты забываешь о том, что я не просто «забрал». Я завоевал. Богатства, ресурсы, территории - всё это не возникает из ниоткуда. Я проделал большую работу для того, чтобы заполучить всё это. И если ты веришь, что сможешь прийти на мои земли и устроить свои порядки... Обернувшись, Ваня медово улыбается. Его фиалковые глаза вспыхивают тьмой безумства Союза. Воздух вокруг будто идёт рябью, сереет. Альфред перестаёт скалиться, отшатывается. В его руке сам собой оказывается бесполезный в причинении друг другу реального вреда пистолет. Ваня улыбается шире. - Ах, что это? - насмехается он. - Я чую страх? - Я не боюсь тебя, - рычит Альфред; его палец подрагивает на предохранителе. - Ну конечно, - сладко тянет Ваня, начиная умело сворачивать из рисунка в своих руках подсолнух. - Ты не боишься, нет. Ты всего лишь дрожишь от жадности и жажды обладания таким лакомым куском. Только я тебе не по зубам. Мои правители могут допускать ошибки, и общество может ныть и жаловаться на то, как у них всё плохо, и интернет может засорять головы новым поколениям, только это ничего не изменит. Любовь к свободе в крови моего народа, потому что кровь моего народа есть моя кровь, а я на цепи насиделся, и мне не понравилось. Лучше скулить и жаловать, как всё плохо, будучи вольными, чем прогнуться под твои ботинки на хребтах в уповании на милость, пока всё, что ты делаешь, это выжираешь мои ресурсы. Состроив задумчивую гримасу, Ваня с озабоченным видом смотрит на Альфреда и искренне наслаждается тем, как тот закипает всё сильнее от его театральщины. - В самом деле, Европа так о них не грезит, как ты «не боишься» меня со своим кольцом прихвостней со всех сторон и планами по типу «Тоталити», «Дропшот» и иже с ними, - будто по секрету шепчет он. А после приподнимает на ладони получившийся бумажный цветок, переключая на мгновение внимание Альфреда на движение руки, и вмиг оказывается перед ним. Они меняются местами, и теперь уже Альфред вжат спиной в стену. Вот только в отличие от него, Ваня отнюдь не нежен. Его хватка на шее того, кого он часто называет мысленно зарвавшимся юнцом, тяжёлая и крепкая, удушающая. Альфреду приходится бросить пистолет на пол и вцепиться обеими руками в его запястье, чтобы хоть немного ослабить хватку; чтобы иметь возможность хотя бы слабо вдохнуть. - Ай да Моська! Знать, она сильна, что лает на слона, - всё так же медово продолжает Ваня, склоняясь к его лицу. - Вот только Моська-то по факту глупое животное, что живёт инстинктами и пытается скрыть страх за напускной угрозой со стороны своей тщедушной шкуры. Ты хорош в закулисной игре, Альфред, доллар и в самом деле прекрасный товар в современном мире, где любое «нет» в Европе, и они там все мгновенно окажутся в долгах как в шелках. Но на меня рычагов давления у тебя нет. Потому что мне от тебя ничего не надо. Потому что у тебя нет ничего, что ты мог бы мне предложить. Потому что я не боюсь изоляции, я с радостью бы изолировался от всех вас сам, если бы мог. - Ты не непобедим, - шипит Альфред, царапая в кровь его руку. Ваня улыбается и снисходительно похлопывает его свободной рукой по щеке, прежде чем запихнуть зажатый меж пальцев бумажный цветок в нагрудный карман лётной куртки. - Мы и в самом деле говорим на разных языках, - печально улыбается он, выныривая из глубины тьмы своей истории и глядя привычными ясными глазами. - Ты завидуешь и отчаянно хочешь то, чем я владею, самого меня, и поэтому провозгласил меня злодеем - чтобы иметь возможность прийти и покорить. Только не ты первый, и даже те, кто сумел покорить, теперь лишь история, тогда как я здесь, в настоящем, стою перед тобой. Это не вызов, Альфред, это факт - я тебе не по зубам. И тебе лучше смириться с этим. А если ты не смиришься... Встряхнув Альфреда за шею, Ваня делает несколько быстрых шагов назад, уворачиваясь от просвистевшего мимо лица кулака, и расплывается в самой раздражающе мягкой улыбке из всех в своём арсенале. - А если ты не смиришься, - повторяет он, отходя спиной к двери и продолжая сверлить пылающего яростью Альфреда лучащимся весельем взглядом, - это не закончится ничем хорошим и в первую очередь - для тебя. Потому что, повторюсь, ты - ничего не имеющий за душой стервятник, которому лишь бы урвать кусок, да посытнее. А я - страна, которая никогда больше ни под кого не прогнётся; и, к тому же, с сотней козырей в рукаве. Как только за проворно развернувшимся и шагнувшим за порог Ваней закрывается дверь, в неё тут же прилетает что-то тяжёлое и не один раз. Пистолет? Стул? Пресс-папье? Ваня не знает, но рад, что это добро не прилетело ему в голову - она и без того болит из-за вечных истерик, претензий, и снова истерик, и нытья, и жалоб, и снова истерик Америки. - И в самом деле, такой мальчишка, - вздыхает Ваня, уходя прочь по коридору. - Не удивлюсь, если ты до сих пор играешь в игрушечных солдатиков, что подарил тебе когда-то Артур.

***

В зале совещаний посреди обломков поломанных стульев прямо на полу сидит Альфред. Его пальцы комкают испещрённый загибами оригами рисунок, на котором юный он кружится в полном подсолнухов поле в тот день, когда впервые посетил Ивана и попросил его показать то, что тому дороже всего. - Подсолнухи? - удивился тогда Альфред, прежде чем понестись прямо в заросли крошечных солнц, сминая и ломая высокие стебли. - Глупец, - бормочет он себе под нос в настоящем, кусая щёку изнутри до крови и со злостью сминая рисунок в бесформенный комок. Потому что Иван показал ему тогда не подсолнухи. Иван показал ему тогда просторное золотое поле, ясное небо над головой и сияющее солнце - свободу. - Как глупо, - криво усмехается Альфред, в который раз разглаживая рисунок и вновь глядя на своё юное лицо, нарисованное чужой рукой с каплей затаённой нежности и менее затаённого любования. - Мои попытки показать, что тебя ждёт в ближайшем будущем, такого красивого и улыбчивого, такого притягательного и будто светящегося изнутри, и в самом деле потерпели крах. Ты ведь даже их не заметил, не так ли? Ах, чёрт, ненавижу признавать это, но ты и в самом деле прав, Иван. Я никогда тебя не понимал. Мы говорили, говорим и, к моему величайшему сожалению, всегда будем говорить на разных языках.

|End|