Кровопускание

# Утром пришло письмо от друга: «Сегодня я убил человека». Оказалось — чистая правда: он застрелился. Я помню, как мы с Каем вышли из крематория. Пощурились на солнце, привыкая к жизни. Оставался день до зимы. Южноамериканской зимы — Ману любил только эту зиму и каждое наше лето уезжал в Колумбию или Аргентину — жить в зиме. Потому что нашей зимой у него наступало лето — в Чили или Перу. Я нёс урну с прахом. Кай раздумывал, как с ним поступить. Ману оставил на столе лист пожеланий. Во-первых, он настаивал на крематории, за что мы были ему очень благодарны. — А помнишь, он мечтал о мексиканском кладбище? Рассказывал, что там весёлые надгробья, ребята славные. Будет о чём поговорить. — На пальцах? Он не знал испанского. Ману также сообщал, что его можно закопать под деревом. Тополем или клёном. Возможно, дубом или рябиной. Яблоней, например. А можно развеять. Просто так или с высоты. — Только не над морем, — напомнил Кай. — Разумеется. Мы выбрали крышу дома в семнадцать этажей. Ветер нас ждал и проводил к самому краю. Мы помолчали, попрощались. Вытряхнули урну. Всё, чем был Ману, легко растаяло на солнце. # С тех пор, как нас осталось двое, бездельник Комов ежеутренне торчал в моём подвале. Уничтожал запасы чая и доводил до тоски болтовнёй с прихожанами. Комов искал в них глубину. Как сам изволил выразиться, простукивал половицы, надеясь настучать под ними тайники. Но в массе своей приходящий люд был просто пол. Дубовый. Зато все прихожане страшно охотно болтали с Комовым. Он-то молчал, но его всепоглощающего присутствия было достаточно, чтобы пациент забыл про боль и трещал без умолку. О самом прозаичном: сплетни, деньги, выпивка. Дурацкий Комов не сдавался. Он не верил, что настолько понятные люди могут ходить в наш подвал, соглашаться на мои условия — и не иметь при этом второго дна. Мне казалось, что ещё немного, и я отправлю Комова вслед за Ману. Комов, чуткий к любым настроениям, вовремя прикидывался полезным. Отвечал на звонки, чего страшно не любил, но я не любил ещё страшнее; вёл записи, считал деньги. Внимание барышень тоже старался переключить на свою особу. Обычно получалось, и за это я его всё-таки терпел. Сегодня к нам влетела леди в перьях и кольцах. Она получила, что хотела, нарекла меня гением, но не выпорхнула наружу, а потребовала чаю и защебетала. Совсем немного о себе и — вдруг — о моём образе жизни. — У вас так интересно, Кай. Приятно. Вещи такие необычные. Кто их сюда приносит? — Мой подвал, я и приношу. — Откуда же мне знать? Может, это ваша жена. Я молчал. Комов тем более — он всегда так делает. — Вы не женаты? — прямо спросила птица. — Вроде нет. — А точнее не подскажете? — хихикнула она. — Он просто не в курсе, что так делают, — вставил Комов. — Но это же известно всем! Гению нужна женщина, которая будет обеспечивать уют! Жена. Тогда я сообщил присутствующим: — Нет, я не сволочь, не женюсь. — А что, кто женится — тот сволочь? — удивился Комов. Такого он ещё не слышал. Я понял, что он разворачивает мысленный блокнот, и любезно продиктовал: — Кто позволяет себе гением жить на вкусном и на стиранном — тот сволочь. Он наорёт на жену, потом в плечо ей высморкается, поэтизировать или шедевр писать отправиться, а она — посуду мыть. Он в кабак, а она — на порог, ожидать. — И оба счастливы, — вставила леди. — Сволочь и дура. Гадкая жизнь. Нет во мне столько гениальности, чтобы прощать себе такое. Звонок не дал договорить. Комов словил момент и предложил пернатой леди проводить её до двери. А мне пришлось снять трубку и узнать, что «рисунок будет на запястье». — Записываю на двенадцать. Ваши имя-фамилия? — Ян Санчес. — Вас действительно так зовут? — Да. — «Санчес» — какая буква последняя, «зэ»? — «Сэта». — Что? — На конце буква «сэта». — Всю фамилию по буквам продиктуйте. — Эсэ, а, эне, сэ, аче, э, сэта. — Что за язык? — Испанский. У меня испанская фамилия. — И мужское имя. — Да, — женский голос на том конце оставался бесстрастным. Ян Санчес. Так её и записал. # Знакомство с городом следует начинать с высокой ноты. Самой высокой: недостроенной многоэтажки, колеса обозрения на холме, башни какого-нибудь университета. Это обыкновенный ритуал первого свидания: я поднимаюсь на крышу, усаживаюсь, свесив ноги за край, и пью с городом на брудершафт. Мы роднимся, он обнимает меня. Сутки я нахожусь под его защитой. Потом уезжаю, а в сердце города остаётся рубец с моим именем. На этот раз случайный выбор города подвёл. Мы уже были знакомы, причём глубже, чем хотелось. Но город захотел увидеться опять. Я помню, что в полуразрушенной свече было семнадцать этажей, и выше здания во всём городе не нашлось. Тёмный и неприветливый, этот массив торчал в самом центре, покрывался язвами имён и медленно сгнивал. Разумеется, никакого лифта — только опасные ступени и пролёты. Но город желал поздороваться именно здесь, и я, вооружившись бутылкой красного, шла ему навстречу. А на крыше стоял самоубийца. В чёрной рубахе, которую рвал ветер. На носочках ботинок стоял, раскачиваясь, у самого края — и смотрел вниз. Я им залюбовалась. Спина крепкая, лаконичная, лица из-за волос не видно. Я жмурилась, разглядывая его, и представляла, каков он на вкус. На прикосновение. Он обернулся. Губы сдобные, со злым изгибом. Грудь — тёмная карамель. Обидно, если именно сейчас это тело перестанет дышать. Станет мёртвым и недееспособным. Ах, как жаль! — Чего? — спросил самоубийца. — Прыгаешь сейчас? — Если ты не против. Разбить такое тело! — А последнее желание? — Я уже покурил. — Значит, нет желаний? Самоубийца помотал головой. Я зажглась идеей. — Выполни моё. — С чего бы? — Есть традиция такая. — Ладно, — ему нравилось моё нахальство. — Выполнишь? — За мою жизнь не проси. — Не буду. Выполни — и прыгай. — Так чего ты хочешь? — Секса. Здесь. Сейчас. С тобой. С выражением посмотрел на бутылку. — Пьяная? Я повернула её горлышком вниз. — Собираюсь открыть. Усмехнулся. Рассмотрел. — Что, действительно хочется? — Очень! — Иди сюда, — потянулся ко мне рукой, — надо же помочь человеку. …Мы лежали на его рубахе. Он водил ладонью по моему влажному плечу, я засовывала пальцы в горлышко бутылки, пачкала их вином и облизывала. — Как тебя зовут? Нескромный вопрос после секса. — «У тебя множество имён, и ты сам не помнишь, какое из них — настоящее», — процитировала я слова неизвестного мне автора о смутно представляемом мной существе. — Зачем пошла на крышу? — Вино пить. — А ещё? — Тебя найти. Он засмеялся и погладил мои волосы. — А я пришёл разбиться. — Вот твоё беспомощное тело…, — я пролила вино на его живот. — Вот твоя кровь…, — и кончиком языка начала давить красные капли. Он напрягся и задышал тяжелее. — Вот твой ад. Это случилось в городе, к которому я снова вышла из вагона. # Кай мог бы быть другим, но не был. Мог создавать огромные полотна, выдавать их за шедевры — и убеждал бы всех. Но предпочёл каллиграфить по человеческому телу. Мы не знали, как долго он сидел в тени своего таланта. Возможно, всю жизнь. Ману нашёл его в подвале собственного дома, где клуб татуировщиков делал в бизнесе первые шаги. Кай приходил к ним поболтать и послушать оперу на ужасающей громкости средь бела дня. Татуировщиков он снабжал краской, которую пёр неизвестно откуда, и это засчитывалось за входной билет. Ману был вхож везде. Так в подвале под апокалипсического Вагнера состоялась встреча двух людей, которым никто до этой минуты не был по-настоящему интересен. Ману не отлипал от Кая. Их каждый день видели вместе. А если бы следили за Каем, то каждый час. Не знаю, подпитывали ли они друг друга, но Кай продолжал не рисовать шедевры, а Ману просто был и вводил собой в ступор мир. Я присоединился позже. Однажды шёл за Ману по набережной до самого центра города, одной из его площадей, потом в петляющие переулки, потом до самой двери Ману. Возможно, в переулках он хотел от меня скрыться, но верится с трудом, что не сумел. Я шёл за Ману и придумывал про него историю: он был слишком невероятен, слишком неописуем — и мне требовалось его решить. Когда он остановился возле двери и повернулся ко мне, я вместо «здравствуй» начал выкладывать ему то, что набросал. Он послушал и сказал: «Пойдёт». Я так и не узнал, было ли в моём описании Ману хоть малейшее с ним совпадение, но он принял мою версию неотредактированной и остался таким, каким я его для себя сочинил. Мы начали ежеутренне пить чай и гулять по набережным. А потом я увидел Кая, и он рассмеялся мне в лицо — от радости. Кай сказал, что с меня бы портреты писать — настолько я фактурен. Вот он бы написал шедевр. Но с удовольствием не станет. Мы виделись каждый день. Ману, Кай и я, писатель с непрославленной фамилией Комов, исходили наш город нога в ногу и прожили на всех его сквозняках душа в душу. Мы с Каем были невыездными, а Ману иногда оставлял нас, чтобы увидеть иные миры, и сообщал об этом запиской. Последняя исключением не стала. # Комов пришёл в подвал и зачитал без предисловий: «Мой сосед живёт в норе. Дверной глазок всегда закрыт, звонок отсутствует. У него мало вещей — не хватает, чтобы разбросать вокруг. Поэтому в норе свежо и пусто. У него вообще нет книг, нет телека и телефона. Музыку он не слушает. Он много пьёт, но только воду». — Автопортрет? — догадался я. — Один в один. — Это из сочинения на тему «Самый близкий человек». Алиса написала, девочка-соседка. Кинула почитать в почтовый ящик. — И давно ты с ней общаешься? — спросил я, разглядывая тетрадь по русскому языку. — «Здравствуй» говорю лет пять. А дальше разговор не заходил. Я кивнул: тоже не представляю, о чём говорить с шестиклассницами. Под сочинением красной ручкой стояло: неуд. И приписка: «Неверно интерпретировала слово «близкий». — Что, кто-то ближе тебя живёт? — Странно не то, что я для неё — самый близкий, — пояснил мне Комов. — Странно, что она хорошо знает мой быт. Словно присутствовала в нём. — Либо была у тебя без тебя… — Что невозможно. — Либо просто догадалась. — Такая юная — и уже догадливая? — Так бывает. Когда к одним детям приходит подростковый возраст, другие начинают умнеть. И видеть. Однако кое в чём Алиса ошибалась. У Комова есть телефон, он всё время выключен. Комов звонит только по рабочим делам и в доставку кулерной воды. А когда не звонит, делает так, чтобы ему тоже не звонили. И музыку слушает: очень непродолжительное время и только в те моменты, когда не делает ничего. — Музыка наполняет чужими смыслами. Я не могу под неё думать и тем более работать. Радости она тоже приносит мало. Поэтому любой музыке я предпочитаю тишину. Видали? Даже опера его не трогает. — Не люблю, когда кричат. Просто бездна вкуса. А книг в норе у нашего писателя и правда нет. Они бы там не поместились. Школьница Алиса пока не знает про чердак прямо над Комовым жильём: вот там у него книги, книги, книги — вдоль всей крыши и до горизонта. По-настоящему Комов любит только это место. И книжные. А библиотеки — нет. — Там плохо пахнет. Как в травмпункте. Понятия не имею, о чём он говорит. # Чем больше ты мне будешь говорить, какая я хорошая, тем больше я буду тебе доказывать, что я плохая. А когда ты в этом убедишься или просто поймёшь, что дифирамбов можно и поменьше, мне ужасно захочется, чтобы ты понял, какая я хорошая, и я рьяно примусь за дело. Но как только ты решишь, что я хорошая… — Угомонись, а? — только и сказал мне Ром. Но это значило: «Я думаю о тебе хуже всех. И всё ещё рядом». Я угомонилась. В лабиринте Минотавр был не один. С ним денно и нощно жил привратник — бывший бродяга, пожелавший отдохнуть от странствий. Нужен он был для того, чтобы впускать пищу в лабиринт и закрывать дверь в нерабочие часы. Когда Минотавр был сыт, он был очень обаятелен и философствовал с привратником, играл с ним в шахматы, шутил и даже пел. А бродяга долгими вечерами вспоминал, чего он повидал за жизнь — и это были удивительные истории. Когда в Минотавре просыпался зверь, первым его чуял бродяга. Он проветривал все закоулки лабиринта и шёл к дверям встречать гостей. Если был несезон и за воротами никого не оказывалось, бродяга спешил к Минотавру и гладил его по пузику. Он знал особые приёмы, которые помогали усыпить лютый голод Минотавра и пережить трудные времена. Бродяга не считал, что служит зверю или потворствует убийствам. Он берёг уникальное существо и делал его жизнь полегче — насколько мог. Это мне рассказал Ром. Так ему приснилось. Перед этим он сказал, что видел сон о нас. # Звякнула дверь, раздались шаги. Кай пробубнил из каморки: — Это Ян? — Нет, это девушка. Лохматая, с глазищами. — Доброе утро. — Ян? — Кай вышел из каморки. Девушка кивнула. — Распишитесь здесь, что пришли. Я наблюдал, как из её пальцев вытекали буквы. Ногти она будто макнула в венозную кровь. — Сильное у вас имя. Ян вскинула на меня диковинные глаза — и глянули оттуда тёмные степи, ноябрьская трава. Чужой обширный мир. — Будем на «ты», — Кай усадил клиентку в наше опытное кресло. Нацепил перчатки. — Где рисуем? — Запястье, — Ян вытянула правую руку. — То, что увижу? — Как и договаривались. Я не удержался: — Татуировка может быть слишком большой… — Она вовсе не большая, — перебил Кай, разглядывая смуглое запястье. — Строгая или безумная? — заинтересовалась Ян. — Спокойная, — Кай улыбнулся. Было видно, что рисунок ему нравился. — Если будет больно… — …будет хорошо, — Ян положила голову на спинку кресла. — Из мазохистов, — подмигнул мне Кай и приступил к работе. Ян не было больно. Она смотрела на меня, я — на неё. И мне казалось, что в её мире идёт дождь. Большую часть дней. — Сколько уже татуировок? — Кай прервался на заливку краски. — Эта третья. — А не такой уж мазохист, — Кай снова подмигнул мне. — Делаете на память о…? — Мы же с Ян на «ты», — поправил меня Кай. — Мы оба. — Нет. Пускаю тёмную кровь. — Что-то её немного, — приценился Кай. — В прошлый раз было на всю лопатку. — И становится легче? — спросил я. — Становится. — У него нет тёмной крови. И низкий болевой порог. И он писатель. Поэтому ему нравится расспрашивать не-таких, — объяснил Кай нам обоим и снова зажужжал. Рисунок вышел маленьким и милым. — Ого, — присвистнул Кай, заглядывая Ян под майку. — Вся лопатка. Довольно густо. С трудом таскаешь? — Кровь испаряется. А это лёгкий след, — ответила Ян. — Предупредительный: вот что во мне течёт. Давно Кай не смотрел на человека так заинтересованно. Я нажал на газ: — Пойдёмте в книжный? — Это свидание, — сразу понял Кай. — Ты уже влюбился? — Тебе я не скажу. Пойдём? — Пойдём, — кивнула Ян. — Сначала лапку замотаем, — Кай приготовил бинт. — А потом идём. # — Художник ладно, он работал. Но этот - он чего позировал? — Кай наклонился к классику литературы. — Перстень надел. Манжеты выпустил. Он этими руками в душе копался! — Это картина, Кай. — Вот так он и сидит: картинно. — И вглядывается в нас, будто в зеркало, — важно изрёк профессор. — С такой плешью я бы постеснялся — и нас, и зеркала. — Кай! Это глыба! Его что, внешность волнует? — А портретик заказал. Мы перешли в последний зал, и профессор, спрятав волнение за протиранием очков, решился спросить Кая: — Вы что-нибудь пишете? — Каждый день несколько законченных работ. — Я не про заработок. Про вечное. — Полотна, между прочим, несмываемые. Профессор застеклил глаза и процедил любимое: — От ваших работ ничего не останется. — Именно, — весело согласился Кай, — именно это меня устраивает. Обычно Кай был добр. Но не к своей судьбе. Судьбу он считал конченой стервой. — Она так убеждена, что ты сделаешь всё, что она велела, и сделаешь с удовольствием, что становится нехорошо. — Какая разница: у тебя дар! Исключительный! А ты ерепенишься хрен пойми зачем. Кому хуже от того, что ты не пишешь? — Ей. Не хуже, но досадно. Все сокровища к ногам, только бери — а мне не надо. — Твоя живопись могла бы революцию совершить! мир перевернуть! — Мир благодарствует, что не перевернулся. Кай знал, что всемогущ и вечен с кистью в руке — и потому к ней никогда не прикасался. Отшучивался, смеялся. Иногда кричал. Я малодушно отворачивался, чтобы не видеть, как он сопротивляется — чтобы вдруг не понять масштаб его боли. Он и это знал и старался не вызывать при мне судьбу на бой. Но она, конченая стерва, творила что хотела и когда желала. Когда Ману спустил курок, я удивился, почему это сделал он, а не Кай. Неужели его битва была мучительнее той, на которую я не мог смотреть? Или он просто показал Каю выход? Я спросил у Кая, смог бы он уйти вместо Ману. Или вместе с ним. Кай нахмурился. — Тут такое дело: или я беспощадную стерву, или она меня. Я хочу, чтобы она. Пусть своими руками придушит то, что создала с любовью. — То есть Ману не позволил судьбе придушить его? — Ману сам себе судьба. Захотел - умер, захотел - родился. Не захотел - тоже пожалуйста, никто не возражает. А я право не хотеть и не быть должен отстаивать ежесекундно. И с этим правом надо жить. Больше я к нему не лез. Но судьбе его, к своему стыду, сочувствовал. # Говорят, у женщин, да и у мужчин, со мной проблемы. Говорят, они липнут ко мне, а я взаимностью не отвечаю. Ходит слух, что я асексуален, и, увы, это врождённое. Комов говорит, что я сам этот слух придумал, чтобы отцепились. А Ману говорил, что я заколдован. Женщиной, которой следовало быть мужчиной. А ещё лучше - не быть вообще. — Такая женщина была? — спросила Ян. — Была, наверное. Я не заметил. Комов, плетущийся за нами, хмыкнул и заявил, что я выпендриваюсь. — А ты ревнуешь, — ответил я. Он и заткнулся. У него проблем с женщинами не было. Комов считал, что всему причиной его оригинальное внутреннее устройство. — Ты краше Модильяни, — напоминал ему я. Это было правдой. На Ян точёные ракурсы Комова не действовали. И, кажется, он начинал страдать, хотя обычно избегал подобных ощущений. Любопытно. # Мне нравится запах книжных. Даже модных, где происходят фотосессии с поэтами. Книги прекрасно пахнут и сквозь это безобразие. Мне нравится, как пахнут чеки, выдаваемые вместе с книгами. Я складываю их в коробочку у кассы. Мне нравится думать, что кто-то вечерами перебирает их и удивляется прихотям покупателей. Я потащил Кая и Ян в чопорный книжный, куда сотрудниц точно набирают из музеев. Они несут на лбах таблички «Не касайтесь книг!», и потому здесь очень трудно выбирать сувенирные издания — а мы пришли именно за таким. Нам предстояло перещупать многих. Ян не стала этим заниматься. Она уселась в кресло для чтения и наблюдала. Кай быстро пробежал вдоль стеллажей и вернулся скучным. Я искал что-нибудь неожиданное. Друг, которому предназначалась книга, был полиглот и птицелов. Его нельзя удивить, а хотелось. Моей опубликованной книгой, например. Я бы сам удивился. — Что именно ты пишешь? — спросила Ян. — Он сказочник, — успел ответить Кай. Я кивнул. — Детские сказки? — Скорее, вневозрастные. — Надо по чаю, — постановил Кай. — Здесь его не сделают. — Есть у тебя сказка о молчании? Или о судьбе? Я расцвëл от удовольствия: мне нравились запросы Ян. — Есть та и та. Первая написана, вторая пока сырец. — Расскажи обе, — попросила Ян, и Кай тихонечко заныл. Но его предпочли не слышать. — «Сказка о молчании», — начал я и, как водится, страшно побледнел. — Это от смущения, — пояснил Кай. — Все нормальные люди краснеют, а у него румянец уходит вглубь. И глубь там вотакенная! Сказка о молчании Жила-была мудрость. Жила немой. Потому что всё для неё было очевидно. И не о чем было говорить. — Конец, — сообщил Кай после минуты тишины, когда и так все догадались. — Спасибо. Мне понравилось, — сказала Ян, и я поверил ей безоговорочно. — Хочу вторую. — Обожемой! — воскликнул Кай — в который раз я буду это слушать! Но никуда не убежал, а затаился в кресле. Мы придумывали эту сказку вместе, и потому она до сих пор не была написала — Кай обожал её ругать и переделывать. Я сообщил, что опишу только идею. — Дано: у человека есть свобода выбора. Но до рождения. Он выбирает — стать фаталом или игроком. Если последним, подбирает оснащение (внешние признаки, родителей, способности, достоинства и недостатки) и условия (место действия и время). С этим отправляется в мир, где всё, конечно, забывает — так интереснее, — и там включается в игру. Нередко появляются эпохи типажей. Когда, например, многим хочется стать хиппи. Или воинами. Но в целом, ты свободен нацепить шкуру любого: маньяка, дурака, калеки, абсолютной посредственности. Душе, если сузить жизнь до одной планеты, интересно поиграть во всех, раз уж она рождается снова и снова. Я подошёл к нелюбимому месту Кая и помедлил, но соавтор хранил молчание. — Фаталы — те, кто до рождения соглашаются на распятие. Их распинают изнутри. Фатал уходит в мир и тоже забывает. Но крест не даёт свободно двигаться. — Это главное! — перебил меня Кай. — Судьба — удел немногих, до остальных ей дела нет. Если ты фатал, после рождения свободы выбора лишён. Если игрок — делаешь выбор на любом шагу: им ты определяешь продолжительность своей игры и свою смерть. — В действительности, у фаталов после рождения есть один миг выбора, — продолжил я. — Судьба — это путь в виде креста. Когда фатал доходит до пересечения двух перекладин, он может выбрать — следовать своей судьбе или остановить движение. — Здесь подлость, — усмехнулся Кай. — Твой крест — суть твоей жизни, самый воздух. Ты можешь отказаться жить без воздуха? — Фатал уведомлён заранее, — напомнил я как можно мягче. Но Кай всё равно взбесился. — Это подло! — прокричал он. — Подло! Подло! Из-за стеллажей выпорхнули испуганные люди. — Но это сказка? — уточнила Ян. — Конечно, — улыбнулся я. — Он сказочник, — напомнил Кай. — Есть такое древнее занятие. Выскочил из кресла и исчез. Мы полчаса провели без него. Я перетрогал сотню книг, но ни одна не оказалась редким подарком. Ян сидела в кресле, обложившись букварями от разных издательств, и пыталась найти алфавит птичьего языка. Если бы нашла, птицелов был бы счастлив. Перед моим лицом повисла толстая раскраска с пачкой карандашей и покачалась туда-сюда. — В ней только птицы, — пояснил принёсший книжку Кай. — Только для знатоков. Перья, что должны быть синими, красным карандашом не раскрасишь. И никаким другим, кроме синего. Какую чушь только не издают! — Идеально, — выдохнул я. Птичий алфавит так и не был найден. Кай посчитал, что его просто раскупили. # Никто из нас не пил кофе. Кай — потому что не любил. Ян даже запаха не выносила. А я всему предпочитаю воду, иногда с лимоном. Поэтому мы засели в единственной на весь город чайной. Называлась она «Ману» — разумеется, в честь нашего. Когда-то он работал здесь. — Главным чайником, — сказал Кай. — Умудрялся делать чай самым популярным напитком в городе. Мы заседали тут ежедневно. — Вы все художники, — сказала Ян, — слова, чая и тела. — А ты кем работаешь? — Феей. — Это в каком же учреждении? — В нашем городе его называют «домом любви». Кай подскочил. — Проститутка?! Ян усмехнулась. # Он любил светленькую гладковолосую диву в стильных тряпочках, соблазнительницу с бархатной кожей, игривым взглядом и тягучей мягкостью движений. Она в совершенстве владела двумя иностранными языками, техникой нанесения макияжа и взглядами на жизнь, одобренными Vouge. А я, скуластая, растрёпанная, с горячим обаянием улыбки и болотными огнями глаз, с татуировками на теле и смертельными аттракционами в голове, я, неровная, неверная, неуправляемая — сводила его с ума. Он женился на ней. Я регистрировала их брак. — Обещай не покидать супругу в старости. И в отпуске, — я ему улыбнулась. — Обещаю. — Обещай быть примерным семьянином: рачительным хозяином, покорным моногамным мужем. Он держался: — Обещаю. — Возьми звено своей цепи и обещай: носить и не снимать. Он молча кивнул. Она сдавила ему руку. Он ответил: — Обещаю. В этот торжественный день я узнала его фио, хотя соседом сверху он мне приходился пятый год. Из загса укатили с музыкой. В брачную ночь в дверь позвонили. На пороге стоял сосед с бутылкой полусладкого. — Давай отметим? Впустила, повела за собой. Предложила сесть на пол. Впервые попробовала свадебное вино. Сладко. Не в первый раз попробовала соседа. Сладко. А молодой жене каждое утро начала желать доброго дня. Я превратилась в ангела-хранителя их брака. Он, такой большой, красивый и правильный, растерзанный на моих простынях, прерывисто шептал: что я делаю!.. Что делаю!.. А я резала языком эти кающиеся губы и отпускала ему все грехи. # Ян не смеялась. У неё была улыбка, подобная цветку, которая распускалась на лице и на какое-то время околдовывала всех, а потом незаметно увядала. Кай, напротив, хохотал. Его смех то и дело скакал в воздухе. Я улыбался коротко и тонко. Иногда похихикивал, никогда не ржал — ни внутри, ни снаружи. Мы шли по городу и веселились — каждый как умел. Мимо неслись беззубые собаки, щуплые скамейки, сгорбленные мосты. Дворники прочёсывали космы скверов. Город казался нам особенно никчёмным в этот смешной час. Мы, трое игривых птиц, воспаряли над ним и танцевали на проводах, стянувших его шею, ветках, проткнувших его защитное поле, и самых высоких трубах, прожёгших в этом поле дыры. Мы не касались подошвами трещин дорог. Другими словами, мы двигались в приподнятом настроении. Мы смеялись о разном. Кай — когда удавалось обмануть судьбу или хотя бы погоду. Даже в мелочах ему нравилось обставлять всех вокруг. Ян улыбалась непониманию. Оно встречалось часто, и Ян отрешенной улыбкой пресекала любые попытки вызвать её на спор. В ответ на доводы, аргументы, настойчивые вопросы она — улыбалась, и это считала достаточным. Моя улыбка светила тускло и разгоралась только наедине с литературой. Но Ян заставляла меня улыбаться чаще. Это был удивительный день! # Мать позвонила и сказала: — Совести у тебя нет. Если не заходишь, так хоть пиши. Мужа себе нашла? — А я искала? — Может сам нашёлся. Или нашёл. — Меня нельзя найти, если я не хочу. — Совести у тебя нет. Пиши хотя бы. Я написала: «Здравствуй, мама. Мне 27, я твоя дочь. Ты уверена, что помнишь моё имя, что я не знаю своего отца, что у меня две близкие подруги и ты с ними знакома; что я никогда не воровала, не дралась, не теряла сознание; что стипендия действительно была такой большой; что во время сессий я оставалась на ночь у подруг; что я не делала абортов, не тонула в море, не снималась в порно; что я каждый день прихожу на работу, живу в той же квартире, плачу налоги, соблюдаю диету; что я собираюсь иметь внуков, пенсию и деньги в банке; что у меня ничего не болит. А теперь давай познакомимся». Но не отправила. Я помню: мать полюбила, когда мне исполнилось двадцать. Со мной, семилетней по её подсчётам, ещё ничего не успело произойти. — Кого полюбила? — не понял Кай. — Меня. Мы сидели на спуске к загаженному городскому озеру, наблюдая, как тускнеет день, и отпугивали повисших над нами комаров. На другом берегу могильным обелиском высился дом, где отжило моё детство. — Тебе дали такое имя, потому что не любили? — уточнил Комов. — Меня назвали ещё хуже. Своё я забрала. Как скальп. Ян был лавиной, накрывшей меня далёкой весной. На ступеньках кинотеатра — я выходила, он входил, — мы намертво зацепились глазами. Два часа простояли на ветру. Он бесконечно курил и говорил-говорил-говорил. А я, впялившись в его незакрывающийся рот, чувствовала, как мокнут мои трусы. И вдруг сбежала. Через неделю Ян поймал меня на улице и привёз к себе. Три дня мы игнорировали свет. И лишь когда кисломолочный душок похоти перестал выветриваться, решились выползти из квартиры. Мы не искали встреч, а попросту сталкивались лбами. Глотали любовь случайными дозами, не думая, что когда-нибудь не сможем отвертеться. Я не думала. А Ян подстраховался. — Ты неповторима, — сказал он однажды, взяв в ладонь моё запястье, — Я могу только мечтать, чтобы женщина, которую я когда-нибудь полюблю, хоть немного походила на тебя. Он сжал пульсирующие вены чуть сильнее. А казалось, что его пальцы сдавили мне сердце, и невозможно разделить эти два ощущения. — Больно? Свободной рукой я изо всей силы двинула его грудь. Чтобы понял: больно — это вот так. И ещё раз. И ещё! Мы дрались. Грызли друг друга зубами. Он загнал меня в угол, стащил трусы до колен, задрал мои ноги и трахал, чётко и сильно. Меня била ярость. И если бы рядом было что-то острое, режущее или огнедышащее, я бы убила его. А позже положил меня рядом с собой и уснул. Так и оставался — голый, довольный — когда я ушла. Ничего не видя, никого не слыша — бешено шагала по шоссе. И клялась каждому пройденному метру, что больше никогда, никогда, никогда не буду говорить с ним, спать с ним, позволять себе быть с ним беспомощной и злой! Клятвопреступница. # Суперспособность Комова — своим внимательным безмолвием разговорить любого молчуна — в кои-то веки подарила нам прекрасные мгновения. Все черти ада не заставили бы Ян рассказать историю своего имени, а Комову она открылась в пять минут. Он, как у него водится, даже не просил. А после не был рад. Но это его плата за сверхсилу. Я же был в восторге. — Какая пиитическая женщина! — кричал я Комову. — С виду приличная, а такой кошмар в мозгах, да? — Людоедка, — чётко выдал Комов. Ян не возразила. # — Удивительно, как далеко ты убежала в этот раз. Те же стены и тот же потолок. Так же передвинуты стулья, так же задёрнуто окно. Квартира Яна встретила меня как гостью ожидаемую, а не долгожданную. А я испытывала перед ней неловкость, как перед знакомым, чьё имя забыла. — Оказывается, я не знаю твоего адреса. Номера телефона. Твои обычные маршруты. Мне никогда не приходило в голову, что однажды мы не столкнёмся. — Я не хотела. — Нежелания сбываются? — Всегда. Кто-то заботится о том, чтобы мне скучно жилось. — В прошлый раз ты ловко улизнула, — похвалил Ян, зажигая восьмую подряд сигарету. Ненавижу спать рядом с мужчиной. Для меня это пытка! Я не сплю всю ночь. А потом целый день отсыпаюсь. В ту ночь я заявила, что мы спим в разных местах. Ушла к себе. Лежала — а к нему тянуло. Вернулась. Легла к Яну под бок. Ушла. Ворочалась одна. Опять вернулась. И снова ненадолго. Ян молча принимал, чуть-чуть удерживал, но отпускал. Тогда я и осознала, что мечтаю спать с ним. Хотя для меня это пытка! Но и без него спать — пытка. — Я пробовал узнать, где ты. Скучал. — Потерпел бы. — Жестоко. — Правда? Признание учителя. Ян сделал вид, что удивился: — Разве я учил? — Каждую нашу встречу. Я принадлежала к твоим лучшим ученицам. — Ты никогда мне не принадлежала. Даже на этом полу, вся распахнутая настежь, оставалась недосягаемой. Когда мы ложились в постель, куда ты уходила? Пропадала, как отражение из зеркала, стоило мне отвернуться. Ты же ни разу не заснула со мной, верно? — Нет. Ни разу. — Пережидала два часа до рассвета, а потом возвращалась домой — и отсыпалась. В табачном чаде Ян казался седым и, возможно поэтому, мудрым. — Мне мешала теснота. Или духота. — Ты хитрый зверь, дорогая. И спать тебе не позволял твой инстинкт жизни. Знаешь, сколько раз я представлял, что задушу тебя во сне? Твой уникальный нюх терзал не только спёртый воздух, но и вибрирующая в нём угроза. И ты не отдавалась мне до дна потому, что никогда не доверяла. Как же я ненавидел тебя! Ненавидел твою гладкую кожу. Стирал её остервенело, чтобы она не заживала, а я по отметинам видел, что был здесь. Я ненавидел в тебе всё: и манкость, и пылкость, и волю - потому что всё это было не моё. Этим владела ты; одна, безраздельно. Я сколько угодно трахал других, а потом, между делом, тебя, но никак не мог избавиться от ощущения, что это ты меня используешь. Берёшь и глотаешь - когда вздумается. На тебе я без усилий различал чужие руки и вожделел ещё больше - сладко пахнущую, гнилую и гибельную. Ты смердела мужчинами: даже их взглядами, комплиментами, свистом вслед. Напитанная этим, точно мякоть соком, ты исходила им. А я осатанело его пил… И ненавидел! Ненавидел, что ты от рождения была тем, чем я тщетно пытался стать многие годы! — голос его сорвался. Я пожала плечами. — Пропади ты пропадом, — от души пожелал мне Ян. — Я пойду, — сказала я Но не успела повернуться. Одним движением Ян вогнал меня в дверь и присосался к шее. Оторвавшись и оглядывая результат — клеймо стремительно темнело, — мурлыкнул: — На память. Тебе и твоему новому другу. — Он целует крепче. Скажу, что от него — поверит. Повернулась. Открыла дверь. И сделала шаг на свободу. Ян вцепился мне в волосы и с размаха швырнул назад в комнату. Перехватывая удары, принялся сдёргивать одежду. Я ожесточённо сопротивлялась, пока не почувствовала, что лежу голая под его вспотевшим телом, и пряжка расстегнутого, но ещё не сброшенного ремня царапает мне кожу. — Я. Тебя. Убью, — и пальцы зашнуровывают горло. Пальцы, что трогали мои бёдра, настойчиво раздвигали их, проникали внутрь меня… Плечи больно сдавлены железными руками. Те самые руки, в чьих тисках я билась и кончала… Я смотрела на Яна в упор. Он ослабил хватку; я вся обвилась вокруг него. Медленно разгладила ладонями вздыбленные мышцы и сползла в джинсы. Он притих и поддался. Я отпустила его, вытерла простынёй губы, расчесала пальцами волосы. Собрала одежду. Неторопливо застегнула все крючки и молнии. Вышла из комнаты. Не оглядываясь и мягко распахивая двери, покинула квартиру, спустилась по ступенькам, вышла на улицу и направилась ловить такси. Окно на верхнем этаже распахнулось, и Ян матом заорал мне в затылок. На крик обернулись все прохожие. Кроме меня. Бедный злобный страдалец. Негодяй и вредина. Цена моя невосполнимая. Моя аорта. Моя жизнь. Я не раскаюсь. Я ехала домой, принимала душ, меняла платье; вытравливала запах Яна из своего тела, выдувала его феном из волос, выбрасывала из белья. И через два часа, кристально чистая и безупречно непорочная, впитывала в себя уже другой. Уже другого. # На набережной ветер вёл себя, как сумасшедший: крошил камни, отрывал куски одежды у прохожих. — У меня сейчас лицо сдует, — Ян поворачивалась на все стороны света. — Кто знает, который сейчас час? — Кто же знает, — прелестно ответил Комов и достал камеру. Теперь Ян отворачивалась и от объектива. — Не вертись, — попросил Комов. — завтра уедешь, и как нам тебя помнить? — Значит, ещё - сегодня? — Определённо, — подтвердил Комов. — Ян! — Перестань. Я не фотографируюсь. — С чего бы? — стало интересно мне. — Я не фотогенична. — Она как Ману, — веско сказал мне Комов. — Развелось тут. Разве он нефотогеничен? — Не знаю. Не видел ни одной фотки с ним. Ян не захотела быть как Ману и попыталась стоять смирно. Но хищники не знают компромиссов. Поэтому через один щелчок она продолжила вертеться, и Комов с осуждением на влюблённом лице убрал камеру. Я понимал, отчего Комов пропал. Ян завораживала. У неё не было страха, не было совести. Не было морали и тормозов. И не было кожи. Ей жилось либо больно, либо скучно, но умереть было бы скучнее — и она маялась, топорщась на ветру, а те, кто видели её, думали, что это танец и полёт. — Ты меня разглядываешь, — доложила мне Ян. — Я тебя нарисую. Ей опять стало скучно. Её опять нарисуют: запечатлеют, оставят себе, закроют в темноте или повесят неподвижное лицо на стену. Я не стал бы держать в плену её образ, но ничего не сказал. И она тоже. А Комов на нас обиделся. Потому что мы стали заодно и не потрудились от него это скрыть. # — Секс - это очень скучно. Правда, Ян? — Кай в самом деле ждал её ответа. Ян утвердительно кивнула. Я был удивлён: — Ты же им постоянно занимаешься! — Поэтому знаю наверняка. Кай удовлетворённо захихикал. Но тему не закрыл: — Правда, Комов? Я пожал плечами, быстро взглянул на Ян и подумал, что с ней бы точно не заскучал. Кай хихикнул громче. Но выдавать меня не стал. — Что именно и в какой момент вам скучно в сексе? — пошёл в наступление я. — И даже говорить об этом скучно, — отмахнулась Ян. — Есть гораздо, гораздо более интересные занятия, чем секс. Тратить на него время жалко. — Именно, — встрял Кай. — Так не трать! — Подумываю об этом, — просто сказала Ян. Мы шли по набережной. Ветер зудел в глазах, и я старался выковырнуть его оттуда, внезапно став злым и усталым. Впервые за день мне захотелось уйти. Покинуть Кая и Ян на их торжестве, где отменяется телесная близость между людьми. — Пойдём-ка пить! — позвал нас Кай, ткнув в барную дверь, выросшую на пути. — А пить не скучно? — съязвил я. — Пить, прежде всего, вкусно, — заметил Кай и надавил на двери. «Секс — это тоже вкусно, — подумал я, — и пьяно. Но куда как здоровее». И тут я понял: Кай и Ян были больны, но не видели этого. Из них тихонько вытекала жизнь, а они почитали образовавшуюся лёгкость за мудрость и освобождение. Двери, в которые мы вошли, висели без замков. Ветер трепал их, как хотел, вталкивая и выталкивая гостей. Бар был сквозным, как дом у дороги — так он и назывался. Мы нырнули в красный пар, исходящий от стен, и поплыли сквозь него в глубину. Тёмные лавки, тёмные столы, на которых не видно собственных рук, серебром освещённая маленькая сцена и люди, играющие на ней тихо и поющие горячо: «Заходи, пуля, в моё сердце. Остывай, пуля, вместе с ним». Ян подпевала им, не зная слов. # На пустопорожний интерес «Как поживаешь?» Ром отвечал правдиво: — Много пью и много думаю. Но пью всё-таки больше. Вино давно заменило ему кровь. Вещество летучее, оно неизбежно покидало организм, и мой неутомимый друг восполнял запасы. Порицаний не исходило только от меня. Рома это настораживало. Раз заполночь он объявился на пороге и потребовал, чтобы я немедленно выразилась по поводу того, что он пьян в стельку. — А каких слов ты ждёшь? Ты пьёшь, я трахаю людей. У каждого свои недостатки. Ром завыл от восторга и пообещал любить меня вечно. Потом выяснилось, что он погорячился. То есть обещание сдержал, но вряд ли стал от этого счастливым. Прозвучало всё в три часа ночи в Доме у дороги — самом уютном кабаке на окраине города, где мы четыре часа дегустировали вина. Я давно перешла на пары, но Ром с упорством естествоиспытателя вгонял всё в себя и смотрел на эффект. Он пил и пил, пока не растёкся по стойке. И, наконец, признался мне и бармену: — Женщина, от которой я без ума, считает меня лучшим из мужчин. Поэтому я для неё друг. Любовников она предпочитает выбирать из худших — поскольку их не жаль бросать. Я пьян, я счастлив, я раздавлен. Его раздавленное тело пришлось вдвоём тащить наружу, а после — мне одной вынимать из такси, волочить на третий этаж и раскладывать на левой половине собственной кровати. Рассвет начался тяжело. Ром стащил с меня одеяло, завернулся в него, уселся в кресло напротив кровати, включил торшер и повернул свет на меня. Я всем своим видом показала, что готова слушать. Ром с ходу взял четвёртую октаву: — Ты даже не отреагировала, что у меня хандра! — Ты даже не заметил, что у меня тоже. — У меня ещё и трагедия в личной жизни! — У меня тоже, — призналась я. — Какая? — Меня никто не любит. — Ты тоже никого не любишь. — Меня никто не любит, даже когда я кого-то люблю. Ром наставил на меня палец и сказал: — Самое глупое существо земли. Ужас в том, что и самое опасное. — Ты думаешь обо мне хуже всех, — улыбнулась я. — Я думаю о тебе. Вот что хуже. # — Ты когда-нибудь просыпалась от скуки? — Засыпала? — Нет, просыпалась. Тихий час откладывался: Кай вращался, как веретено. — Просыпаюсь от этого поганого чувства. Я подрёмывал на краю софы, куда мы наконец-то взобрались, чтобы ночь стала ночью. — Вижу безлюдные сны, — продолжал Кай уныло. — Много лет. Отсутствие людей не напрягает, но хочется спросить: что я тут делаю? И просыпаюсь. Потому что скучно. Ян не отреагировала. Кай пихнул её в плечо: — Чем уникальны твои сны? — Могу запретить себе в них, что угодно, — подумав, ответила Ян. Мои сны увлекательными не были. Разве что иногда я видел чёрно-белые, но Кай в них не верил. Зато он верил Ману. — Ману бродил по осознанным сновидениям. Есть специальные тренинги, методички, как научиться. Ману не интересовало — он сразу мог. Куда ходил, не говорил, но там ведь без пределов. Только однажды поделился. Сказал, что была ночь, он осознал себя во сне. Постоял — и проснулся: ничего не хотел. Это в пространстве, где мог всё. — Я бы поплавала с китами. — Он не любил море, — напомнил я. — Он не любил море у берегов, — произнёс Кай, — Когда море бьётся о скалы. Когда ему больно. И добавил: — Как-то я устал. Мы разбрелись по своим снам. # Мы с Ману стояли друг напротив друга и молчали. Уже час или два. Я смотрел на него и не мог поверить. Он смотрел сквозь меня и ждал. Рядом ждали мольберт, чистый холст и краски. Он хотел, чтобы я писал. Что угодно: рассвет, который должен был вот-вот начаться, а крыша, на которой мы стояли, была лучшей обзорной точкой в городе. Местные сквозняки. Профиль его самодовольной рожи. Что угодно — возьми кисть и наколдуй. Конченая стерва, наблюдавшая за нами, наклонилась ко мне и сказала: — Твой последний шанс. Он не хочет жить в мире, где не будет твоих картин. Ты знаешь, что он не отступит. Зато я отступил. Вышел на обрывки лестницы и в темноте спустился по руинам дома, на которых Ману решил продать меня судьбе. Выбрался невредимым и полностью раздавленным. Рассвет пропустил. Отбежав от дома подальше, я не выдержал, повернулся и взглянул на крышу. А на крыше стоял Ману. В чёрной рубахе, которую рвал ветер. На носочках ботинок стоял, раскачиваясь, у самого края — и смотрел вниз. «Ну и хрен с тобой, — зло подумал я. — Давай!» # — Можно в этом году я умру? — попросил Кай Деда Мороза — Как скучно везде! Как скучно. Ёлку не наряжали. В бухте сипел океан, погода портилась. Простуженный Кашкайш сдался на любопытство Кая: слова не зная по-португальски, Кай завёл дюжину знакомых — половина отмечала с нами. В разгар праздника Кай стыл на веранде. Из ночи несло злой Атлантикой. Мне пришлось идти за ним с пледом. — Я думал про Ману, — сказал мне Кай, отказавшись от тепла. — То, что он загадал в прошлом году, исполнилось? — Исполнилось. — Ты точно знаешь? — Точно знаю. Он загадал больше сюда не возвращаться. Каю понравилось: — Значит, сбывается. — Попросил что-то? — Да. И Кай сказал. — Так надоело? — Жизнь пошла по второму кругу. Я всё успел. Побывал всюду, где хотел. Попробовал и пощупал. Выучил и забыл. Нечего больше выдумать. — Я знал, что ты неправильно распределяешь время. Сигареты есть? — Были у кого-то из тех, — Кай кивнул на вечеринку. — Смотри: целый сноп незнакомых людей. Выучи португальский, окунись в менталитет. Найди, с кого начать. Вон там две прекрасные девушки. Кай закрыл глаза. Да, всё это было. Дед Мороз, подари ему мой флегматизм. — Ненавижу флегматиков! — Кай бешено раскачал под собой стул. — Ровные, как столы. Где поставят, там им и место. В офис - так в офис, в ЗАГС - так в ЗАГС. С этими людьми встречать Новый год, так с этими. Вот тебе две девушки. Что прекрасного? — Писал бы свои картины. — Очень ты хитренький, — сощурил глазки Кай и посмотрел на небо, — очень! Сто лет жить буду, ныть, а ничего не напишу! — Ну и балбес, — вздохнул я. — Мальчики! — высунулось к нам лицо в конфетти. — Вы не скучаете? — Ужасно! — ответил ему Кай. — Просто невыносимо! # Мы шли на вокзал пешком. Уставший за сутки город выдавливал меня из себя — это было ясно по тому, как текли под ногами его мостовые. Комов показывал на спешащие рядом размытые лица и говорил: мимо нас идут судьбы и истории. Идут пленные и захватчики, рыцари и революционеры, неоткрытые звёзды и обугленные кометы. Они разнятся цветом глаз, купюр и снов, размером обуви, желудков и сердец; вот те круглые, другие прямые, третьи многогранные. Но в целом — это они рожают маньяков, стреляют героям в спины, забрасывают камнями гениев. Это они торгуются за места в раю. Весёлые пассажиры скоростных и электричек. Наверное, теперь всю жизнь будем шарахаться от прохожих — решили вслух мы с Каем. Комов сказал, что каждый из нас куда страшнее. Оставшийся путь мы молчали. У вагона Кай протянул мне скрученный листок. — Благодарственное письмо? — Шарж на тебя. Можешь использовать для новой татуировки. Я развернула и увидела Русалочку, танцующую на кинжалах. — С тем лишь отличием, — пояснил Кай, — что Русалочка ходила по ним ради принца, а вот ты — ради лезвий в ступнях. Я обняла его. Кай не удивился. Комов выглядел расстроенным. Я обняла и его. Отметила, что он не хочет размыкать рук. «Ещё один», — подумала спокойно и поставила на полку. Вошла в вагон и в окна не выглядывала. Перед прибытием мне приснился Минотавр. Он прятался в одном из закоулков своего жилища и плакал от испуга. Лабиринт был полон людей, они шли и шли навстречу зверю, желая принести себя в жертву. А бродяги давно не было рядом. Он покинул лабиринт и забыл запереть входную дверь.