Devil's tears

Листы бумаги под пальцами шершавые, плотные, Кацуки пристальнее вглядывается в напечатанные буквы и сдвигает свечу чуть влево. На небольшое блюдце стекают капли воска, точно также и мысли в голове скользят одна за другой. Кацуки хочет отдохнуть и закрыть молитвослов, но мать еще не зовет к ужину, а, значит, убрав руки, он совершит очередной грех, станет еще грязнее. Его семья проводит чистки регулярно, с чернеющей кровью из тела выливаются демонические соки. Кацуки всегда доходит до истощения и падает в обморок, в нем слишком много греховных слез Сатаны, но это не мешает семье считать его особенным. Отец говорит, что Кацуки суждено встретить ангела и чем быстрее он избавится от бремени человеческого греха, тем раньше он заглянет в пустые глаза, показывающие истину. Кацуки делает надрез на пальце и выделяет то, что необходимо заучить. Первые два слова, нужно больше крови, он разрезает ладонь и проводит ей по странице, потому что каждое слово должно быть выделено, только так можно спастись от дьявола. Наконец, раздается звон колокола. Кацуки захлопывает книгу и спускается вниз. На лестнице темнеет в глазах, он уверен, что это недоброе предзнаменование, завтра чистка, а его разум похож на темный холодный лес. Он хватается за перила, ощущая поддержку. Когда глаза снова видят ясно, он созерцает лишь пустоту, но Кацуки знает, что это его ангел напоминает, ради чего он проходит этот путь. Колокол звонит снова, мать, наверное, зла, и он спешит в столовую, чтобы не разгневать ее еще сильнее, однако входит медленно, тихо передвигая ноги, чтобы ни одна доска не скрипнула. — Паршивец, — раздается громкий голос матери, и следом хлопок руки о затылок. Кацуки инстинктивно тянется, чтобы потереть ушибленное место, но его хватают за запястье и толкают в стену, голова и плечо бьются о нее, и Кацуки тихо стонет. — Совсем демоны зажрали? Даже к ужину на молитву спуститься не можешь. — Отвянь, карга! — Он отталкивает ее, горбится и садится за стол, прикрывая глаза. Отец и другие дети смотрят на него с ужасом и недоверием. Кацуки закусывает губу. Он расплачивается за грехи прошлой жизни, и все усилия его новой семьи привели лишь к тому, что он забыл о порочных кинжалах другой жизни, однако ничто не освобождает его от бремени, не лишает дьявольского характера и пламени в глазах. — Что за ребенок. Тебе даже молитвы не помогут. И тем не менее она берет его за руку и начинает: — Отче наш, иже еси на небесех... Кацуки вторит ей, он чувствует себя спокойнее, произнося монотонные слова, будто отдает всего себя всевышнему, недосягаемому, и это единственный случай, когда ему нравится терять контроль. Он морщится, потому что порезанная ладонь напоминает о себе, когда мать сжимает ее еще сильнее. Но Кацуки привык к боли, зачастую даже забывает о ранах и порезах. А сейчас особенно больно. Больно. Больно...больно. Нечеловеческий голос в голове смешивается с его мыслями, и Кацуки начинает усерднее читать, чтобы избавиться от него. — Больно...— вырывается из его рта. Он закусывает губу до крови, смотрит на сестру, чью руку рефлективно дернул, собираясь прикрыть рот ладонью. Она держит крепко, не позволяет упасть, а смотрит с осуждением, проедающим смолистым ядом внутренности Кацуки. — Чистка будет завтра, — мягким тоном начинает отец. — Тебе станет легче, но сейчас, будь добр, не прерывай молитву. Кацуки кивает и в тот же момент снова чувствует боль в затылке. Мать бьет сильно, с размаху, но ничего не говорит, зато ее глаза полны разочарования. Он утыкается в тарелку и спрашивает: — Можно начинать есть? Отец кивает, и Кацуки берет с небольшого блюдца две таблетки, закидывает их в рот, запивает святой водой и приступает к основной части. Еда кажется черствой и безвкусной, но он глотает все без остатка, потому что голод сильнее отвращения. Кацуки свыкся с постоянной тошнотой, есть гораздо легче, когда ты не думаешь о вкусе, когда считаешь, что возможно только так, а голод — очередной человеческий недостаток. Таблетки убивают его, скручивают шею дьяволу, конечно, тому это не причиняет особого вреда, но Кацуки освобождается от него на короткий период времени, становится таким, каким и должен быть. Он кладет вилку в пустую тарелку с тихим стуком, сообщая, что закончил. — Поблагодари Господа и нас с отцом, помолись и ложись спать, — говорит мама. — Подготовься к чистке. — Хорошо, мама. Спасибо, господи, за пищу и шанс на исправление. — Он чувствует, что неправильно произносить имена родителей рядом с богом, опускает голову и встает из-за стола, однако его тянут за запястье обратно. — Спасибо семье Бакуго за то, что приютили меня и показали путь к раю. Хватка ослабевает, он идет наверх. После таблеток на глаза отчего-то наворачиваются слезы, будто его подсознание вспоминает нечто более глубокое, непознанное и невозвратимое. Кацуки душит их в молитвах, он не имеет права плакать, он не должен проявлять эмоции, но раз за разом поддается слабости, потому что дьявол сжигает его душу, переламывает ребра, вонзая их в органы, так, что кровь чернеет, а из глаз льется красная греховная смерть для человечества, кровь мучеников, покрывающая руки, которые сжимают глазные яблоки. Кацуки моргает и прикасается кончиками пальцев к деревянной двери, они оставляют бордовый след, из пореза слабо сочится темная жидкость, слезы Сатаны. Кацуки заходит в комнату. Он забыл затушить свечу, та причудливо-уродливой фигурой выползает из блюдца на стол, словно тень, обретшая силу при слепящей синеве луны. Он дует, но пламя не трепещет, стекляшкой застывая на податливом воске. Кацуки вглядывается: внутри танцующей решетки заточено нечто близкое ему, он видит что-то похожее на глаз и вскрикивает, когда тот мутнеет и меняет облик — Кацуки видит себя со стеклянным безжизненным взором. Он отбрасывает свечу, стараясь не обращать внимание на фигуры, вырисованные воском, но те так и тянут к себе, Кацуки знает, что увидит нечто сокровенное, недоступное простому смертному, но он еще не готов. Он закрывает глаза и начинает читать молитву. Слова льются непроизвольно, пока на плечо не ложится рука, она впивается в мясо когтями. И снова тот же голос: больно. Дыхание сбивается, однако Кацуки продолжает читать и ощущает перед собой свет, теплый, прозрачно-желтый, обволакивающий все тело. Кацуки ощущает легкость. — Спасибо, — говорит он ангелу. Ангел обжигает и исчезает, оставляя его наедине с тьмой. Неужели благодарность — это все, что ему было нужно? Кацуки качает головой и размыкает веки. Перед ним пустота. Он не может противиться ей, бороться за право жить, ведь это не имеет смысла, его тело неподвластно духу, оно существует, даже если внутри Кацуки нет даже ростка. Он закрывает слепые глаза ладонями и, когда открывает, видит все тот же стол, только молитвослов сдвинут чуть влево. Это не страшно, страшно ложиться в кровать, там он будет беззащитен и уродливо слаб, словно стекающий смолой яд анчара. Он не перестанет излучать темную, токсичную ауру, причинять боль одним своим существованием даже во сне. Кацуки хочется кричать. Он дышит загнанно, касается стола, стула, держится за них, словно упадет без такой посредственной связи с реальностью. Хотя он не уверен, что уже не горит в преисподней. Кацуки делает шаг к постели. Проваливается в кривое зеркало. И просыпается от звона колокола. В окно бьют желтые лучи, они заливают стол и изголовье кровати, мышцы ноют от неудобной позы, Кацуки обнаруживает ноги на полу, а туловище на постели, и тихо цыкает. Его раздражает, что тело не может выполнить даже такую простую команду — нормально лечь. Он медленно ползет в душ, бескостным телом, чуть ли не растекаясь по стенам и полу. Кацуки залезает в ванну, раскрашенную коричневыми разводами, и включает душ, закрывая глаза. Сердце начинает бешено биться, он ощущает прикосновение к плечу, пытается разлепить веки, но у него не выходит. Кацуки хватается мокрыми пальцами за стену, ногти цепляются за выступы облупленной штукатурки, но это не спасает от падения. Он отчаянно жмется в стенку, обнимая одной рукой колени. На коже играет чужое замогильное дыхание. Пахнет медом. Он разливается по горлу, не давая вздохнуть, облепляет глаза, пальцы, создавая уродливые перепонки между ними, как у не человека. Кацуки кусает губу, потому что демоны чувствуют страх, питаются его криками, упиваются ими, ведь истина в вине, а кто честнее демонов, они показывают Кацуки его страхи, сущность, не перекрытую поклонением Богу. Кацуки дрожит, как жалкая тварь, и выпрямляется через секунду. Потому что ему дали возможность сбежать. Он видит. Кацуки хватает одежду и бросается вон из ванны, закрывая дверь снаружи на замок и прислоняясь к влажному дереву. Он задыхается. Кацуки хватается за горло и рвется вперед. Все кончилось. Однако и ангел отвернулся от него. Кацуки хмурится, кусает губы и вытирает тело простыней. Полотенце в ванной, а он задыхается при одной мысли о том, чтобы вернуться туда, словно ангел пережимает горло, останавливая. По телу скользит мерзкий страх, искушенный голос нашептывает на ухо, что это только начало, и сколько крови Кацуки не пустит, все равно останется в этой маленькой комнатке в собственной голове, наедине с ним. Ткань покрывает тело второй кожей, грубой и плотной. Он ненавидит одежду для чистки, он ненавидит каждый день своей жизни и каждый вечер вымаливает у бога за это прощение. Ненависть противоестественна его созданиям, божественные дети попадут в рай с реками крови и выколоть глаза, но будут счастливы, потому что там они могут приблизиться к идеалу, ощутить страдания святых. Кацуки ухмыляется, смотря в зеркало, все, чего он может докоснуться — земли и грязных ботинок, лежащих рядом с дверью. Он бьет кулаком по стене и выходит из комнаты. Сегодня Кацуки умрет и возродится. Ему не страшно.

***

Мать кивает ему, а отец улыбается. Жутко. Скованность и фальшь выдают нервозность. Кацуки не ест и сразу выходит из дома, зажмуривая глаза, свет кислотой въедается в воспаленные белки. Он уже давно не был на улице, ему это и не нужно, все необходимое хранится в комнате, и лишь там висят бесполезные обереги. Здесь он еще беззащитнее. Под ногами пыль и камни, они напоминают о том, что Кацуки снаружи, потому что сознание отчаянно хватается за знакомые, далекие образы. Он и сам не хочет думать о чистке, но вычурное кресло посреди центра поселения невольно приковывает внимание. Кацуки склоняет голову. На плечо опускается отцовская рука, он подталкивает его вперед, будто бы поддерживая, но, очевидно, что он просто не хочет затягивать с церемонией, потому что каждая секунда стоит дороже жизни его сына. — Садись. — Он указывает на кресло. Кацуки повинуется и поднимает взгляд. На него смотрит шумная, немая толпа, принося его в жертву своим несчастьям; по венам течет горячий воск, это невыносимо, каждая пара глаз делает глубокий надрез, вскрывая гнойник, но это не делает рану менее ядовитой. В вену входит игла, и Кацуки чувствует, как вместе с кровью его тело покидают грязь и грехи. Это почти не больно, лишь голова начинает кружиться, страдания приносит выжигание. Он сглатывает, когда к проколу прикладывают вату со спиртом, это значит, что сейчас он пройдет через ад. В рот суют кляп, руки связывают, а рубашку рвут. На ребрах знакомые буквы — старые шрамы от прошлой чистки, он не имеет ни малейшего представления о том, что там написано, но ожоги отдают теплом, когда Кацуки их касается. Он не кричит, когда раскаленный металл прикладывают к коже, метят, как скотину, его глаза пусты, в них бездонная чернота и листья колеуса, он ощущает, как они впиваются в тело, каждый миллиметр кожи, и такие же красные слезы предвещают апокалипсис. Кацуки видит перед собой ангела. У него белые волосы и кровь на лице, уродующая белоснежность идеала. Тело падает на землю, обремененную желтой травой.

***

Кацуки открывает глаза в своей комнате. У кровати, на деревянной табуретке, стоит свеча, освещающая темную комнату, и лежит небольшой молитвослов, раскрытый на странице сорок. Он тянет руку к старым, измятым листам, касается пальцами бумаги и судорожно вздыхает, ощущая, как кто-то накрывает тыльную сторону ладони своей. — Я чувствую тебя, — говорит Кацуки во тьму, потому что именно там прячется все непостижимое. — Что ты такое? Как наивно спрашивать это у ветра. По телу проходит дрожь, когда тот отвечает: — Ангел. У Кацуки сбивается дыхание. Это то, чего он ждал всю жизнь. — Покажи себя. — Молчание режет сгнившее сердце. — Пожалуйста. Из тени выходит человек с красно-белыми волосами, будто его облили кровью, которая попала и на голубой глаз, но это лишь ожог, уродующий жемчужную кожу. Кацуки говорили, что ангелы идеальны, но он видит перед собой не то возвышенное существо с лебедиными крыльями, а воина бога. Его потряхивает, рука тянется к ангелу и касается ткани белой накидки — она грубая и неприятная. По пальцу течет кровь, но Кацуки не отрывает ладони от чужого одеяния. — Остановись, — говорит прекрасный голос, сравнимый лишь с лазурью неба, по-особенному звучащей в голове Кацуки. — Ты навредишь себе. Ангел берет его руки в свои. Одна из них теплая, другая холодная, но это не делает их менее мягкими и белыми. У Кацуки сердце бьется так, что он ощущает его стук по всему телу. — Как я могу тебя называть? — спрашивает он через иррациональный страх. — Шото. Шото стекает по черепной коробке и впитывается в мозг. Кацуки слабо улыбается, мышцы лица будто каменные, он весь словно одна огромная маска, и единственное, что здесь реально — трепещущее чувство внутри. — Я ждал тебя, Шото. — Я знаю. — Мертвенное спокойствие замуровало ангельское тело. — Тогда почему ты не появился раньше? Это отвратительно! Ты мог вылечить меня сам и гораздо раньше. Кацуки знает, что высшие существа всегда правы, он стыдится пламени внутри себя, но не может его унять, даже несмотря на то, что все те дни верил в каждый час, проведенный за молитвами и чисткой. Он все равно чувствует себя брошенным, израненным и опустошенным, а его ангел стоит перед ним с прекрасными белыми крыльями, совершенно не подходящими ему, когда у Кацуки все тело сожжено и изувечено. — Подойди ко мне, — требует Шото, и он не может противиться. Тело двигается непроизвольно, жалко изгибается и падает в руки его ангела, Шото прижимает Кацуки к себе, целует в лоб, и тот ощущает, как теряет себя, реальность и не чувствует тепла под пальцами. — Я люблю Бога. И тебя. Каждого ангела. — Даже падших? — Что за бред, они уже не ангелы. — Кацуки закрывает глаза. — Шото, — тихо зовет он, — не оставляй меня больше одного. — Конечно, нет.

***

Кацуки спускается на завтрак в хорошем расположении духа, ведет пальцами по перилам, собирая на них небольшой налет пыли. Он не опаздывает, молча садится за стол и смотрит в глаза отца, не отводящего от него взгляда. — Тебе лучше, Кацуки? — Да, я видел вчера ангела, он говорил со мной. Тарелка звонко ударяется о пол, и осколки отлетают матери под ноги, она тут же опускается на колени и голыми руками начинает сгребать их в одну кучу. — Я знала, что этот ребенок особенный, — тихо шепчет она и поднимает голову, громче произнося: — Как он выглядел? Что он сказал? — Он прекрасен. У него огромные белые крылья, он выглядит неземным и идеальным, несмотря на кровь. Мы не много говорили, он спросил, люблю ли я падших ангелов. Отец берет его ладонь в свою и сжимает с силой, с участием, на которое, казалось, не был способен никогда. — И это все? — Я не помню дословно наш разговор, но там не было ничего интересного. Кацуки поворачивает голову к матери, та держит в окровавленной ладони осколок и хмурится, медленно поднимаясь на ноги. — Из всех людей в этом мире бог выбрал самого несносного и глупого ребенка. — Она подходит и бьет его по лицу, Стекло царапает щеку, но Кацуки не чувствует боли, обиды, он вновь видит перед собой лицо Шото, его немые губы произносят беззвучно: "Почему?" — Как ты не додумался своей тупой головой, что все, что говорит ангел — важно. Это ты можешь нести всякий несуразный бред, а ангел... Он не слышит. В ушах звенит, а в голове все одно: "Почему....почему...почему..." — Почему ты ненавидишь меня? Мать на секунду замирает, гнев сменяется удивлением и снова уродует ее лицо вздувшимися венами гримасой страдания. Она всегда воспринимает раздражающие поступки Кацуки, как личную трагедию, где жертва именно она. — Я дала тебе дом, семью, очищение, бога. Ты просто неблагодарный мальчишка. Она вновь замахиваться, но рука, ведомая Шото, закрывает от удара. Кацуки рвано вздыхает. — Идите к черту, — шепчет он, закидывает таблетки в рот и поспешно уходит к себе. За столом никто не шевелится, здесь впервые упоминается черт. Капли крови образуют идеальный круг. Кацуки хлопает дверью и скатывается по ней. Щеку саднит, он касается ранки и смотрит на пальцы: они белые, не запятнанные ни одним мазком краски. — Больно? — спрашивает знакомый бархатистый голос. Кацуки поднимает глаза. Сейчас Шото выглядит еще божественнее, чем вчера: на нем нет крови, а запах потерял металлические нотки, он только сейчас замечает, что вчера они были. — Терпимо. — Бог против неоправданного насилия. Она не должна с тобой так поступать. — Вот ей и скажи. Или пусть бог ее изменит, он ведь всемогущий. Шото тихо усмехается и присаживается рядом. — Если бы все было так просто, то и дьявола бы не существовало, и ангелы бы не были его войском, а люди бы не лгали, не умирали, не воровали. Но это невозможно. — Почему? — Бог и сам грешен. Кацуки кладет голову ему на плечо и сжимает руку, будто ища поддержки. В комнате тихо, так, как никогда до этого не было, и он ощущает смерть, дотрагиваясь до ангела. Имеет ли это смысл? Кацуки не знает. — Как ты себя чувствуешь? Она не сильно расстроила тебя? — Шото, ты же знаешь, ты должен это ощущать, так почему ты заставляешь меня снова в это погружаться? — Потому что я хочу услышать. Кацуки чувствует себя беззащитным, чувствует, что что-то опускает, и знает: никто, кроме Шото о нем не позаботится, никто не составит компанию. Он один при живой семье, у него не то, что друзей, знакомых, с которыми было бы приятно пообщаться, нет. — Я делал все ради встречи с тобой, следовал всем указаниям, был уверен, что так нужно, что это единственный способ достичь желаемого. Но когда я увидел тебя, во мне что-то пошатнулось, перестало соглашаться, делать вид, будто все идет, как надо, словно я заслужил только плохое отношение. Я вспомнил об одиночестве, боли и неприятии. — Ты прозрел, Кацуки. — Почему ты осуждаешь тех, кто служит тебе так усердно? — Я никого не осуждаю. Они не имеют значения, для меня важен только ты. По позвоночнику пробегает дрожь. Шото звучит, как самая смелая и эгоистичная мечта Кацуки. Это пугает и притягивает, при этом он впервые в жизни чувствует себя абсолютно спокойно. Он ощущает жизнь. Шото сжимает его руку в ответ. Сердце бешено стучит, а ладони потеют, но Кацуки не дергается и не отпускает, он хочет быть еще ближе, но боится обжечься о прозрачную невинность белых крыльев. — Они действительно делали мне больно, но без этого я бы не встретил тебя. — Открою тебе секрет, ты в любом случае встретил бы меня, они просто жестокие. Шото поворачивает к нему голову и берет за подбородок, так близко, что Кацуки, обманутый и готовый на все, приоткрывает рот, но тот всего лишь поворачивает его голову в сторону стола, заляпанного воском. — Свеча в любом случае сгорит, но если ты сунешь ее в печь, то это произойдет бестолково и слишком быстро, она даже не успеет зажечься. Большой палец гладит линию челюсти, Кацуки прикрывает глаза, поддаваясь первой в этой жизни ласке. — Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Я не хочу снова быть один, снова страдать. Я хочу быть с тобой, Шото. — Тогда ты должен воскреснуть. — Но свечи не возрождаются. — А ты и не свеча, ты огонь, горящий, пылающий, божественный. Ты тот, кого наш отец выбрал, ты особенный, Кацуки. И ты должен показать тем людям, что твоя боль — страдания невинного человека от жестокости и самодурства. — Ты предлагаешь мне месть? — Нет, лишь справедливость. Но ты волен решать сам, мне необходимо уйти, Он зовет, так что у тебя будет время, чтобы воспринять все, что произошло. Береги себя пока меня не будет, Кацуки. Кацуки падает на пол, хватаясь за призрак увядшего образа. Холодно. Кое-где облупилась краска, он поддевает ногтем ее и отрывает лакированный кусок. Он не знает, сколько так лежит, скрючившись и свернувшись в клубок из нервов и отчаяния, пока в дверь не стучат. Это должно быть отец, потому что мать обычно заходит сразу. Кацуки соскребает себя с пола и идет к кровати, чтобы крикнуть грубо: "Войдите". — Ты как? — мягко спрашивает отец, будто ему не все равно. — Сносно. Что надо? Отец тяжело вздыхает и садится на стул. — Я хотел поговорить, объясниться. Мы с мамой очень волнуемся за тебя, потому что на тебя легла такая ответственность в столь юном возрасте, мы не хотим, чтобы ты тратил свой дар впустую, поэтому призываем тебя быть осторожнее. Ты знаешь, ты всегда можешь подойти к нам поговорить, если тебя что-то беспокоит. Кацуки закусывает губу, борясь с желанием посоветоваться, ведь это не имеет смысла, он обязан прислушиваться только к ангелам, кроме того, он не хочет делиться чем-то настолько личным, как разговоры с Шото. Это все, что у него есть. — Моя раздражительность не ушла после встречи с ангелом. Я думал, что это искоренит все зло во мне, — он повторяет заученные слова из книжки. — Нужно время, ангел же пришел к тебе не сразу, и душу твою он спасет не за один день. — Я буду терпеливым, — лицемерная формальность. Кацуки сжимает кулаки под одеялом и кусает щеку изнутри. Он не будет слушать этого человека, он не воспримет впредь ни одного его слова, потому что правда Шото исходит от Бога, она неискоренима и априорна, и Кацуки не смеет менять ее на низкое, недостойное знание, которое ни к чему не приводит. — Хорошо. Я верю, что ты справишься, и, пожалуйста, извинись перед мамой, она очень расстроилась. — Я подойду к ней чуть позже. — Я всегда знал, что ты хороший ребенок, просто тебе требуется чуть больше усилий для борьбы с дьяволом. Человек встает и направляется к двери. Кацуки не смотрит на него, его взгляд прикован к пальцам, теребящим грубую ткань желтого пододеяльника. Он чувствует на себе бремя, божью печать, его дар обязывает подчиняться, ведь у него нет оправданий, единственный путь в рай — стать солдатом бога при жизни. Последовать велению Шото. Его семья поймет. Если ангел скажет им повеситься, то они все так и сделают, они отдадут свои жизни с гордостью и болезненным восхищением богу, как и Кацуки свою душу на суд и распятие. Он думает о боли, которую ему причинили. Почему же о ней? Разве не ради благой цели он собирается это сделать? Нет, им руководит ненависть и ничтожная обида, но не это ли делает его человеком? Не гиперболизированность чувств? Или это сближает его с богом? Кацуки теряется в крошечной двигающейся комнате. Одеяло не спасет. Он падает, падает, падает и не взлетает, оборачивается назад — кровь из обрезанных крыльев. Неужели все люди — это падшие ангелы? Или только он? — Кацуки, я вернулся. Не заскучал без меня? Кацуки смотрит обезумевшими глазами на Шото и сглатывает, в горле будто застряло червивое яблоко. Он морщится. — Все нормально. Шото скептически приподнимает бровь. Так по-человечески, что руки покрываются мурашками — Ты подумал над моими словами? — Я сделаю то, что ты скажешь. Если это Бог, то он готов быть его марионеткой. Он должен подчинятся и следовать его воле, ведь только Бог знает, как правильно. — Этим людям необходимо очиститься. — Как? — Кровь, они должны подобно Иисусу пролить свою кровь. Кацуки хмурится, ему холодно, свеча не греет. — Я не уверен, что они согласятся. — Ты должен пролить их кровь, ты земной солдат Бога. — Я не буду их ранить. — Ты должен убить их во имя обретения покоя. — Я не могу. Голос тихий, надломанный, на глаза наворачиваются слезы, мерзкие, недостойные, Кацуки сдерживает их, упивается собственной кровью из прокушенной губы, ерзает, хватается за голову и воскресает, ощущая под рукой холод лезвия. — Смелее, — острый голос заставляет его дернуться. Кацуки поднимает взгляд и делает вдох. — Хорошо. — Я могу подтолкнуть тебя с обрыва, чтобы ты полетел. — Шото подходит ближе и прислоняется своими теплыми, мягкими губами к губам Кацуки. — Лети. Кацуки сжимает рукоятку ножа и встает, ощущая силу в теле. Руки немного трясутся, но это не делает хватку слабее. Он открывает дверь и спускается вниз по лестнице. Мать и отец сидят на диване в гостиной, братья и сестры сидят на полу, они не сразу обращают внимание на Кацуки, а только когда тот вскрывает матери горло, омывая грешные руки кровью. Их лица искажает ужас, кто-то кричит, но до него этот звук не долетает, в ушах словно тонны ваты, а он сам в другом мире, единстевенной связью с которым является нож. — Кацуки! — кричит отец и отбегает назад, хватая детей. Кацуки идет на него, не слышит мольбы и плачь, не чувствует боли, когда на него нападают, понимая, что никак иначе поступить нельзя. Он бьет отца в живот семь раз, за каждый из его грехов. Братья и сестры прячутся, оставляя то, что некогда было Кацуки наедине с изуродованными, утопленными в мировой грязи и ненависти телами. Пол красный, руки тоже. Они трясутся, и из них выпадает оружие, Кацуки не может оторвать от них глаз, таких же алых и обезумевших. На плечо ложится ладонь. Шото. Его прекрасное светлое лицо выглядит устрашающе в своей искаженной идеальности. Бледные губы, мраморная кожа и глаза, отливающие бордовым. — Не трожь меня! Кацуки сбрасывает руку, хватает нож и бьет прямо в сердце. Перед ним сестра, самая младшая. Наверное, она подумала, что сможет помочь братику, но сейчас она лежит и выкашливает из себя жизнь. — Кацуки? Ты хотел убить меня? Голос Шото за спиной. Он оборачивается, но никого нет.

— Почему ты это делаешь?

Шото звучит грустно, разочарованно, и он уже перед ним. — Ты меня не любишь? Кацуки хватается за голову, потому что Шото везде, и он ранит хуже людей. Внутри все пылает, руки сводит, а голова разрывается на части. Он не может выговорить ни слова.

— Не любишь бога, а, Кацуки?

Кацуки бросается вон из комнаты, опрокидывая сосуд со святой водой. Она смешивается с кровью, розовыми разводами заливая лицо и глаза. — Мне больно от твоего предательства. Это уже не голос Шото, он ниже, он пропитан сталью и ядом. Тени на стенах сходят с ума, они хватают черными костлявыми руками, притягивают к себе и кричат: "Больно. Больно. Больно..." Кацуки на лестнице ударяется о стены, падает, раздирает колено и видит перед собой Шото. Тени душат, закрывают глаза, и Кацуки действительно летит. Он не чувствует под ногами земли, в теле жизни, он забегает в кладовую и запирает дверь, скрывая заплаканное лицо в коленях. Почему Шото пугает? Почему убийство заставляет думать о дьяволе? Почему Кацуки все еще жив? — Бедный одаренный ребенок, — Шото улыбается и сжимает его ногу. Кацуки дергается, но чужие когти, впивающиеся в кожу, останавливают. — Так быстро бежал, что забыл, что мы друзья. Кацуки, что такое, скажи мне, почему ты меня боишься и ненавидишь? Увидел кровь? Так привыкай, — он меняет опьяняюще сладкий тон на железный скрежет, делая акцент на каждом слове, — мои крылья уже разлагаются от ее обилия. Кацуки зажимает себе рот, чтобы не закричать. Мерзкие, обтянутые кожей с язвами, кости в виде очертания крыльев, кое-где торчат перья, измазанные в чем-то черном, заставляют желудок сжаться. — Такова участь прислужников бога, они должны страдать сильнее него. Ладони обжигает, изо рта льются соки анчара. Кацуки отрывает руки от лица и кричит, пытаясь заглушить сердце, разрывающее легкие. — Кто ты такой, черт возьми. — Ангел, Кацуки. Его словно бьют по голове, все мысли путаются, и возникает лишь один вопрос. — Назови свое имя. — Люцифер, — он протягивает последнюю букву, приближая звук к звериному рыку. — Падшие ангелы еще ближе к богу, потому что страдают сильнее вдали от него. И они никогда его больше не увидят, даже если продолжат ему служить, даже если кровь на их коже из-за него. — Почему я? — Ты был самым открытым, идеальным сосудом, но не выдержал даже капли воды, ты сломался слишком рано, опустился на землю не в срок. Это разочаровывает. Однако я привык к разочарованиям. — Если я разочарование, то отпусти меня. — Разве не ты хотел быть ближе к ангелу? И сейчас я у тебя в голове, теле, душе, ты не избавишься от меня. — Да я лучше сдохну. Страх затмевает ненависть и отвращение. Кацуки думал, что ангел его освободит, сбросит оковы с израненных рук, и что теперь? Он в новой ловушке. — Больше не боишься? Ну и славно. Кацуки берет наугад стеклянную банку и бросает на пол. Осколки жизни, стекла и надежды, он берет один из них и собирается провести им по вене, но его руку перехватывают. — Я буду в твоей голове даже после смерти. Шото смотрит ему в глаза мертвой рыбой, ни намека на жизнь или сознание. — Я буду с тобой вечно. — Тогда я могу задать вопрос? — Удиви меня. — Кто такой Шото? — Твои грехи, пороки, слезы, страдания, ненависть. Милый, Шото — это ты. Он нежно проводит прозрачными пальцами по подбородку Кацуки, сжимает его шею и косится на дверь. За ней шум, разговоры людей, чей-то плач. — Они нашли трупы, — сиплым голосом произносит Кацуки и ударяет затылок о стену. — Нет-нет-нет, они подумают, что я убийца. В его глазах вновь сияет страх. — Но ведь так оно и есть. — Ты меня заставил! — А ты позволил мне взять контроль над собой. Пойми, Кацуки не бывает добра и зла, бог часто ошибается, поступает несправедливо, жестоко, но иначе бы творился хаос, а зло вынуждено играть отведенную ему роль, даже проявляя сочувствие и милосердие. Ты такой же, как и я, просто глупее, слабее и счастливее, ты убийца и предатель, ты лжец. — Хватит! Ты ничего не знаешь обо мне, ты хочешь сломать меня, но я знаю, что ангелы не рядом, потому что я могу пройти через это сам. — Очнись, Кацуки, нет никаких ангелов. Ты один, и ты не справишься, потому что по твоему запястью уже течет кровь. Кацуки смотрит на руки, дрожащие, вскрытые и оскверненные. Осколок в крови, погружен в плоть, в душу. За дверью все громче крики, он знает, что его скоро найдут, но не может ничего сделать. — Почему ты здесь? — Потому что ты не хочешь умирать в одиночестве. — Но я жив, Шото, я жив. — Такие, как ты не живут долго. — Но у меня есть вечность. В дверь ломятся, Шото целует его лоб, обжигая прикосновением кожу, и тихо шепчет: — У тебя есть полторы секунды, ангел смерти.