Энума Элиш

Стоило Женьке, словно Золушке, утечь из-по носа прекрасного принца в президентской тыкве на обожаемую работу, в жизни Вовы образовался непредвиденный вакуум, настырный, как проплешина в идеальном газоне. С тех пор, как Вова с восторгом обнаружил в себе чудесный талант влиять на окружающую его реальность, он не упускал ни шанса, чтобы убедиться в том, что именно он становится причиной происходящего вокруг: вначале он просто упоенно ронял предметы и лучезарно улыбался замученной матери, кропотливо подбиравшей их с пола, а потом подрос, научился увязывать действия в осмысленные цепочки и осознал все масштабы собственной субъектности. Эта субъектность приводила его в экстаз – весь мир вращался вокруг него, реагировал на каждое его действие, и, бесконечно пробуя и ошибаясь, Вова отыскивал именно те действия, которые приводили к самому приятному результату. Он был воплощенной волей, что оставалась бы собой без ног, рук и тела вовсе; оставь от него одно сердце, душу или кипучий разум – в зависимости оттого, что верования анонимного вивисектора полагают за безусловное вместилище главного центра управления полетами в человеке – он бы не успокоился, а поднимался, жил и творил, ограничиваясь лишь своими идеализированными представлениями о том, как дóлжно быть. Неудивительно, что, запертый в башне, он очень скоро полез на стену. Сам себе Вова напоминал нечто среднее между Эдмоном Дантесом и первой супругой мистера Рочестера. Он провел целых пятнадцать минут, валясь на кровати, с драматической усладой разглядывая каждый стык вульгарного потолочного плинтуса и обойного листа, отмечая все шероховатости ремонта, сделанного чужими людьми для чужих людей, и попутно мусоля восхитительно демотивирующую мысль о том, как, должно быть, здорово Женька проводит время в компании своих единомышленников, готовясь производить неизгладимое впечатление на обожавшую его публику – хотя по самым смелым расчетам, автомобиль с Женькой внутри должен был только-только подползать к предместьям Киева. В одну минуту Вовиного ментального времени вмещались часы, особенно если он позволял себе отвлечься от четкой и разумной манеры мысли и уносился в фантазийные дебри, как делал всегда, когда делать было больше нечего. В его мире у него осталась куча незавершенных дел, которые, пришлось выстраивать, словно бирюльки, в шаткую конструкцию, которая позволяла им простоять и не грохнуться до его возвращения. Еще за многое пришлось попросту не взяться – он отказался от командировки в Южный Судан, хотя с огромным удовольствием бы бросился в пекло, чтобы во всех подробностях рассмотреть юридическую систему молодого и еле стоящего на босых, обожженных песком ногах малодемократического государства; отложил чтение огромного, страниц на двести отчета о ситуации на Голанских высотах; перенес на март встречу с какой-то бойкой французской журналисткой, которой его отрядили дать комментарий по поводу «первого постсоветского израильтянина, принявшего на себя обязанность по контролю интересов арабского населения», как бы высокопарно и двусмысленно это не звучало. Он мог бы заниматься тысячей интересных вещей, но предпочел им всем короткий медовый месяц с любимым Женькой, а тот не смог отложить все дела, чтобы не оставлять Вову вариться в бульоне собственных мыслей за тысячу километров и бог весть каких еще физических единиц от того места, где ему в силу своей деятельной натуры надлежало быть. Грешным делом можно было и обидеться, но Вова усилием воли запретил себе думать на тему неоцененной жертвы: вся лежащая в основе его профессии наука говорила, что это прямой путь к органически неразрешимому конфликту. Собравшись с духом, он выбрался из кровати, загнал себя под душ и, закутавшись в безразмерный банный халат, отправился на поиски второй президентской тени, которая, по его расчетам, должна была остаться где-то в периметре его неприступной крепости. Охранник и впрямь нашелся на кухне, совсем по человечески сгорбившийся на барном стуле над чашкой горячего кофе, только что надоенного из кофе-машины. При виде Вовы он встрепенулся – видимо, по привычке, – и вцепился взглядом, словно главную опасность для государства составлял именно президентский двойник, разгуливающий по кухне в банном халате. – Как тебя зовут, любезный? – Фыркнул Вова, с трудом сдерживая смех – до того несуразной ему казалась серьезность его сторожа. Избалованный беспечным ивритом, позволявшим к каждому первому обращаться на «ты», и еще более беспардонным в этом смысле английским, он и думать забыл о том, что кого-то в этом мире еще можно называть на «вы» исключительно из вежливости. – Дмитро, – сумрачно выдал охранник. Его высокий, совсем юношеский голос никак не вязался с его нарочито значительной наружностью. – Так вот, Дмитро, – начал Вова. – Мне нужно в магазин. Пригласили сегодня на мероприятие, а у меня нет выходного костюма. – Нiяк, Володимире Олександровичу. Мусите очiкувати. – Пф-ф-ф, – Вова выделил свое презрение ко всем ограничениям весомой паузой и покрутился возле кофе-машины, с излишним вниманием изучая три элементарные кнопки. – И кто распорядился? Пан президент? – Пан Кошовий. Ввечерi вiдвезу вас до гримера, а пiсля на концерт. – Меня не устраивает, – категорично заявил Вова. Охранник вскинул на него непонимающий взгляд, будто в инструкции с Банковой не было прописано огромными красными буквами предупреждение о том, что ему придется иметь дело с крайне своевольным типом, который не слушается ничьих указаний – а Вова вполне мог предположить, что такая оговорка там была, потому что знал себя и догадывался, что его двойник себя знает ничуть не хуже. После пятнадцати минут ожесточенных торгов, ни на йоту не поколебавших Вовиной невозмутимой медитации над чашкой кофе, бедный Дмитро согласился поработать курьером и оббежать пол-десятка киевских магазинов, оставив свою драгоценную ношу без присмотра. Вова рассудил, что охранник уже не раз попадал впросак с непредсказуемой фантазией своего регулярного подопечного, который наверняка упорно отклонялся от траекторий, щепетильно рассчитанных службой безопасности, выскакивая под гипотетический обстрел, как Вова делал это сам в своем мире, постоянно огребая от помешанных на безопасности израильтян. Видимо, потому Дмитро и сослали в няньки – а может, наоборот, он так преуспел в этом деле, что ему доверили не то что президента, а целую его импульсивную и безответственную копию. Правда, после оглашения списка закупок охранник заколебался, пытаясь понять, не шутят ли над ним, а потом взвешивая, что хуже – шутка, или то, что человек с лицом и всем остальным, как у их Володимира Олександровича, планирует выйти в люди в дамских туфлях сорокового размера. Не давая ему простора для подрывной мыслительной деятельности, Вова спешно заверил, что с паном Кошевым все согласовано и вообще он, в отличие от кое-кого, а) на политической арене выступает уже годы и б) владеет навыками защиты от террористов на уровне рядового обывателя самого милитаризованного в обоих мирах государства. Растерянный охранник не то поддался его красноречию, не то решил, что связываться с двойником себе дороже, и с мученическим лицом уплыл прочь, мстительно оставив после себя грязную кофейную кружку на барной стойке. Отослав Дмитро в город, Вова посвятил время единственной доступной деятельности – работе. Его секретарша исправно слала ему емейлы, в мельчайших подробностях описывая все, что происходило во вверенных ему делах. Девчонка она была в высшей степени бестолковая, но исполнительная, поэтому письма были длинные и витиеватые, но большей частью бессодержательные; да и не планировалось ничего стоящего в Вовино отсутствие. Единственное, за что зацепился глаз, было сообщение о вопросе Приднестровья, в котором почему-то затребовали его, Вовы, участие, хотя и без Приднестровья в его график уже вспух и был похож на огромную кастрюлю, из которой во все щели лезла переваренная крупа. Пользуясь затишьем, Вова просмотрел приложенные к письму документы, и лишь на середине семидесятистраничного трактата понял, в чем дело – вся документация, приложенная к делу, была составлена на русском. Уже привыкший кувыркаться в безумной смеси языков, он даже не заметил ровные полотна кириллицы, вынимая из текста только прямое значение слов. В их отделении он был единственный человек, способный без напряга осилить весь массив юридической мешанины, у которого в этом деле не было очевидного национального интереса. Просмотрев информацию до конца, он понял, почему ООН так всполошилось – после долгих лет, проведенных в бюрократическом анабиозе, главный восточноевропейский магнит, известный своей клептоманской склонностью притягивать все, что плохо лежит, наконец активировался и стал настойчиво подтаскивать под жирное брюхо своего самого наивного и незащищенного соседа. Вздохнув, Вова принялся строчить ответ, но отправить не успел – на пороге возник Дмитро с огромными пакетами и новыми возмущениями. В пути он успел подумать и вновь решил, что сможет повлиять на беспутного пришельца и его оголтелую фантазию. Спор с охранником затянулся, и после него Вова, измотанный до черта, стремительно схватил желанные пакеты, как первый приз в схватке за честь мундира, и уволок в спальню. Разворошив покупки, он предположил, что если его эскапады доведут несчастного Дмитро до скоропостижной пенсии, бедолага всегда сможет заработать себе на хлеб, став стилистом – мало того, что все было подобрано идеально в размер, так еще и упоительно меж собой сочеталось. Видимо, у охранника была очень привередливая супруга, потому что даже косметику он выбрал первоклассную – во всяком случае, Вова видел знакомые футляры, некогда глядевшие на него с полок в ванных комнатах у женщин, занимавших на тот момент его сердце. Его подружки всегда были как на подбор – уверенные, самостоятельные, придирчивые (порой казалось, что Израиль других и не производит), а самое главное – в их головах параллельно строгому потоку юриспруденции, медицины, архитектуры или другой премудрой деятельности, через которую они определяли себя как личность, тек другой, несущий бесконечные рекомендации по уходу за кожей, правила подбора аксессуаров и неизменно актуальные новости из мира модных новинок, без которых женщина их круга теряла либо женственность, либо право быть включенной в круг. С этими дарами волхвов Вова обращаться не умел, избалованный вниманием ловких барышень, которые, будто пришествия Мессии, ждали любого праздника, предполагавшего разрисовывание мужских лиц: его крупные, но тонкие черты делали его самым привлекательным полигоном для их этюдов. Каждый Пурим Вова проживал по торжественному завету «выглядеть так, чтобы зло тебя не узнало», и благодарно отдавался в нежные руки, без страха подставляя глаза масляному черному карандашу, а губы – подтупленному бруску вишневой помады с восковым привкусом. Дамы ставили его на каблуки, наряжали в платья, заковывали в корсеты и неизменно вознаграждали взглядами, обозначавшими, что он – лучшее их творение; в виде себе подобного он подчас нравился им даже больше, чем в обыденной роли мужчины. Учитывая, сколько времени Вова проводил, подвергаясь преображению, и смутные воспоминания о распутной эпохе барокко, выходило, что в женском обличии представлял высшую степень цивилизованности как искусственности, а потому был привлекательнее – ведь цивилизация для женщин означала еще и безопасность. Придирчиво вспоминая магические пассы художниц и каждую минуту сверяясь с примерами в сети, Вова сразился с косметикой и победил малой кровью – грустные ашкеназские глаза от темных драматичных линий вокруг стали еще грустнее, одновременно приобретя загадочный шарм и невысказанное обещание: любому, кто взглянет, будет моментально дарована загробная жизнь, но поди пойми, какие там ждут черти. Разглядывая превзошедший все ожидания результат, Вова усмехнулся, и пробежавшая по лицу рябь радости мигом сделала смотревшую на него из зеркала женщину на десять лет старше. Его старания явно были излишни для запланированной комедии – никто бы не стал так тщательно краситься, чтобы потешить толпу. Открыто признаваясь сам себе, что хочет не столько рассмешить, сколько подразнить Женьку, Вова оставлял себе простой путь к отступлению на случай, если его выходка покажется неуместной дикостью – свести все к шутке с переодеванием. Всего лишь шутке, всего лишь комедии для комедианта. Ничего такого, что не мог бы позволить себе в былые времена он. Туфли оказались скромнее и проще, чем могли бы быть – видимо, у Дмитро были сложившиеся представления о том, что себе могут позволить дамы, ежедневно носящие такие костюмы. Вова прошелся в них по комнате, привыкая – изогнутая колодка стесняла движения, но можно было пережить несколько часов. И все же он скинул их с наслаждением, обещая вернуться в последний момент, и принялся за ворох тряпья, сваленный на кровати. Ровно за час он собрал из себя великолепную скромную посетительницу юмористического концерта, чье вопиющее сходство с первым лицом государства не смог бы заметить даже самый старательный разведчик. Ну, или Вове хотелось в это верить. Прекрасная арабка средних лет, закутанная с ног до головы в зеленое полотно, безукоризненно скрывающее линию роста волос, в меру вызывающе топорщащееся на носу и ниспадающее до самых острых носков темно-зеленых туфель, с крошечной сумочкой в тон, застегнутой на массивный, украшенной стразами поворотный замок. Из-под просторного рукава выглядывала в миг показавшаяся по-женственному изящной рука, опутанная тонкой цепочкой замысловатого золотого браслета, впаянного в плоский круг золотого кольца на среднем пальце. Вова не давал Дмитру точных описаний того, что нужно, и был приятно удивлен вниманием, с которым тот выбирал предметы, видимо, пытаясь скрасить скрупулезностью и исполнительностью моральные муки от очевидного абсурда назначенного ему задания. Нарочито дамское колечко не дамского диаметра издевательски символично перекликалось с обручальным кольцом двойника, чем еще сильнее нравилось Вове – все-таки его вызов предназначался не столько не принадлежащему себе Женьке, сколько пану президенту, установившему вокруг них все эти придурочные запреты. Вова понимал смысл и задачу каждого из них, и оттого еще больше злился, и оттого еще сильнее было его желание бунтовать. Дмитро весьма учтиво сохранил лицо, когда Вова вышел к нему и, не останавливаясь, пошел и подхватил охранника под руку. – Ну что, пане охоронцу, готовы отвезти даму своего босса на концерт? На счастье, арабским женщинам полагалось быть молчаливыми, потому что с голосом Вова сделать ничего не мог – басовитый хрип мигом превращал его из прелестной аравийской царицы в шестидесятилетнюю дуэнью или повитуху. Дмитро кивнул, окончательно смирившись со своей долей и, видимо, рассудив, что силы, потраченные в споре, пригодятся ему, чтобы оберегать беспардонного хулиган… ку, обозначенную Банковой приоритетом номер один. Предусмотрев все, Вова, воспитанный уютным весенним теплом Пурима, забыл лишь о верхней одежде. Но Дмитро невозмутимо вытащил из какого-то шкафа бежевое дамское пальто в целлофане и протянул Вове, у которого возникло неприятное революционное чувство, что они обносят гардероб первой леди, которой здесь никогда не было и быть не могло. Пальто заметно жало в плечах, но смотрелось отлично – то зеркало, в котором утром Вова придирчиво находил морщинки, теперь бесстыдно льстило даже не ему, а какой-то незнакомой восточной красотке. Дмитро прилежно исполнял свои функции водителя и охранника так, будто мирился с подобным цирком всю жизнь – впрочем, Вова понимал, что если он сложил свою карьеру при прежних политиках, то наверняка видал что-то повеселее. На концерт они прибыли с учтивым заделом в пятнадцать минут, и Вову захлестнуло эмоциональной волной досужей толпы – людей было много, гораздо больше, чем он ожидал, какое-то совершенно нечеловеческое количество. Зал был огромным, как чрево кита, но люди удивительно ловко оказывались своих местах; все это шумело и гудело какофонией человеческих голосов, и то и дело чуткий Вовин слух выхватывал из толпы случайные комментарии – кто-то вспоминал прошлый концерт, кто-то обсуждал актеров, а кто-то язвительно шипел в сторону нынешнего президента, перемешивая свой яд с ностальгическим медом воспоминаний о временах, когда их Вова еще правил «Кварталом». Все эти люди собрались здесь только благодаря тому, что однажды его строптивому двойнику пришло в голову, что его жизнь должна проходить на сцене, подумал Вова. Вся эта разномастная толпа в его мире сейчас занималась чем-то совсем другим и жила в совершенно другой стране, обсуждала других людей и вела себя совершенно иначе, даже не представляя, что ими мог бы править человек, который сейчас протискивался между благородными господами одного из ближних рядов, завернутый в женские тряпки. Интересно, когда простые украинцы начнут интересоваться другим миром, как скоро им придет в голову узнать, чем занимается двойник их нынешнего лидера? Вова уселся на место, с почтенным видом сложив руки на коленях. Дмитро устроился рядом, воплощая собой высеченную в камне пристойность. В неожиданно наступившей темноте резко обозначилась сцена с красным занавесом на заднем плане, в котором Вова рассмотрел экранную обманку. Несколько минут ничего не происходило, и притихший зал постепенно начинал шелестеть, словно разбуженный ветром лес, но нарастающий шорох потонул в залпе громкой музыки, и на сцену выскочил какой-то эстрадный певец с кордебалетом, резко увлекая толпу в мешанину примитивных для Вовиного уха звуков. Народ хлопал, мерные басы отдавались в груди и коленях, знойные нимфы в перьях крутили бедрами, разогревая толпу перед юмором, а певец бодро декламировал незамысловатый текст – что-то о любви, радости и прочих вещах, которые в виде английских слов обычно пишут на дешевых футболках из масс-маркета. За несколько секунд до того, как фольклорные пляски закончились, Вова увидел бредущего по сцене Женьку – великолепного, яркого, искрящего тысячеваттным электричеством Женьку, чья простецкая, расслабленная фигура, казалось, и освещала эту нарядную сцену одной лишь силой своего таланта. В пылу своих обид и мелочей быта Вова и забыл, какая у Женьки мощная харизма – вернее, привык, не замечая, как жители Экватора не замечают пронзительной синевы небес над непокрытыми головами. Женька поблагодарил певца, представив его как величайшую звезду. Стайка вакханок увлекла своего предводителя за кулисы, а Женька остался один, ровно посреди сцены. Он переступил с ноги на ногу, будто стоял на лодке посреди озера и боялся перевернуться, выпрямился и посмотрел в зал. Его глаза скользили по лицам, вычисляя то единственное, приглядываясь к каждому и подозревая за незнакомой личиной умелый грим; и, лишь дойдя до Вовиной фигуры, он мгновенно все понял: замер, словно от удивления, похлопал смешными светлыми глазами, невольно, совсем не запланировано, улыбнулся, и слегка покраснел. – Вы знаете, – начал он несмело, будто стеснялся, – нас постоянно спрашивают, будет ли президент ходить на все наши выступления. Я все понимаю! Судя по предыдущему президенту, можно было предположить, что с прошлой работой расстаться очень сложно… – он сделал паузу, положенную в стендапе для смеха, и зал с готовностью засмеялся, видимо, очарованный какими-то проколами Вовиного предшественника. – И все же Владимир Александрович слишком занят. Когда он еще только начинал, мы шутили, что он будет присылать своего двойника… но оказалось, что они все тоже слишком заняты. Вова хрюкнул от смеха под накидкой, представив своих коллег, заседающих в Южном Судане. «Приносим свои извинения, господин Зеленский не приехал. Был слишком занят, апроприируя чужую культуру ради прикола в другом мире». – В общем, мы решили, что справимся своими силами… поэтому если вдруг вы увидите человека, похожего на президента, то верните его, пожалуйста, реквизитору. Вова хмыкнул, оценив явно обращенный к нему пассаж – во всяком случае, он хотел думать, что речь шла о нем. После лирического отступления Женька свернул на другую тему и еще десять минут говорил о чем-то бытовом и очевидном, а зал хохотал, явно узнавая себя в незамысловатых, но человечных шутках. Людей, выступавших рядом с Женькой, Вова знал – он уже видел их в том концерте, который Женька когда-то выслал ему по почте. Были и новые – какой-то чернявый юнец и забавный круглый мужик, двигавшийся с завидной для его комплекции грацией. Многие шутки Вова не понимал, некоторые казались ему пресными, но где-то на середине концерта он понял, что безумно увлечен действием и даже слегка забылся, растеряв напускную девичью грацию, с которой по началу пытался играть роль своей прелестной арабки. Сидя в зале, он разделял радость толпы – в зале царила какая-то легкая, свободная атмосфера, будто люди вокруг него забылись вместе с ним и тоже забросили свои роли взрослых и серьезных людей. Все вокруг были счастливы – и это была заслуга Женьки. Воспринимая этот мир исключительно как реакцию на свои действия, Вова с похожим упоением восхищался тем, какие чудеса могут совершать действия других. В его глазах Женька в этот момент был королем.