Боги не смотрят

— Почему ты не бросился защищать своего брата? — голос старшего принца — ставшего теперь королем — не способен укрыть три опустевших его же усилиями винных кубка. Эймонд не собирается себя обманывать — зрелище, обещающее открыться ему с минуты на минуту, не сулит ни единого приятного впечатления, потому он не отрывает взгляда от беспокойных огненных языков, переминающихся в камине. Слабые красно-рыжие всполохи не успокаивают и не пугают, разительно отличаясь от драконьего пламени, — неспособные причинить Таргариену никакого вреда. Возможно, ему следует рассмеяться брату в лицо. Возможно, Эймонд бы так и поступил, если бы не мучался точно таким же вопросом добрую половину жизни. Потому он благоразумно молчит, позволяя инородным, не принадлежащим ему страхам и печалям привычно вклиниться под ребра. Вот только Эйгону все равно. Явно неудовлетворенный невниманием, он пересекает комнату стремительными нетвердыми шагами, и раньше, чем Эймонд успевает что-либо возразить, толкает его руку с подлокотника бедром, узурпируя место без подобающей молодому телу грации. Будто одного приобретенного сегодня трона недостаточно. Распаленный лишь ему известными мотивами новоявленный правитель едва не заваливается на брата, но вовремя возвращает равновесие, и Эймонд, в мгновение окаменевший каждой мышцей, чуть расслабляет плечи. Им обоим слишком хорошо известно, что способный самостоятельно передвигаться Эйгон не настолько пьян, чтобы действительно волноваться о чем-то подобном. Или простить ему что-то подобное. — Я был готов сгореть подле тебя, разве этого недостаточно? — принц вновь делает ровно то, что от него требуют, уповая на мудрость Старицы. Если Эйгону приспичило получить внимание брата, тот предложит ему все, что сможет вынести. Все, что у него есть. Каким бы ни был итог, один из них останется доволен. Потому Эймонд говорит с венценосным родственником, наблюдая за собственными пальцами, скользящими по изящной резьбе кресла, — с той стороны, что не означена нежеланным вторжением. — Не думал, что мое уцелевшее тело омрачит твой триумф. — Мой триумф омрачает твое кислое лицо, — улыбка, звучащая в намеренно низком, рокочущем голосе отзывается глухой волной раздражения. — Погребальным кострам полыхать не меньше седмицы. Что за король празднует, пока его подданные оплакивают мертвых? — Эймонд жалеет сразу же, как только открывает рот, но слова сглотнуть не успевает. По всей видимости, исходящий от Эйгона щекочущий ноздри запах крепкого вина из лучших погребов Дорна пьянит не хуже самого напитка. В любом случае, ощущать его гораздо терпимее, чем вдыхать шлейф пойла, которым потчуют в Блошином конце. — Но их правитель жив, чем не повод для радости? И ты тоже жив, мой возлюбленный брат, так почему же не веселишься в мою честь? Неужели предпочёл бы видеть на Железном троне старую шлюху? — Эйгон лишь жмет плечами на опасный выпад, покладистый до зубовного скрежета, сияет развязной ухмылкой, лишенной трезвой горечи. Обидчивый и мнительный в отношении всех, с Эймондом он до страшного слеп, глух и беззаботен. Неслучившийся шторм кажется младшему Таргариену проигранной битвой. — Грядёт война, Эйгон. О веселье не может идти и речи, — он бессмысленно сотрясает воздух, не тешась надеждой, что брат способен принять его слова с подобающей главе государства серьезностью или хотя бы с достойной воина доблестью. Семи королевствам не придется рассчитывать на своего правителя. Но они смогут утешиться его братом. В конце концов, Эймонд тоже лишён возможности выбирать. — На рассвете я отправляюсь в Штормовой предел, чтобы заполучить Баратеона тебе в союзники. О цене этого союзника он не упоминает. Оно и ни к чему. — Смилуйся, Эймонд! Не заставляй меня думать об этом сегодня, пусть замыслы матушки и деда обрадуют меня позже, — Эйгон даже не пытается слушать, по обыкновению преисполненный теми решительностью и резкостью, что доступны только капризным детям. Эймонду не хочется видеть его, чувствовать его, терпеть его, но разбираться с ним не хочется еще больше, потому он приказывает себе не злиться и подменяет покорность усталостью. — И чего же тогда желает мой король? — будь у него возможность, он бы непременно склонил голову в молитве, чтобы взор хотя бы одного из Семерых сейчас обратился к нему. Лишь веры явно не хватит. — Он желает своего брата, — мурлычет безблагостный король, обдавая тяжелым дыханием бледное ухо, укрытое туго сплетенными волосами в той степени, чтобы его обладатель удержался от брезгливой гримасы. Эйгон старается звучать так, словно он жив. Словно он любим. Словно он спасен. Эймонду не нужно провидения — ни высшего, ни собственного, чтобы знать сколь иллюзорны чаяния брата, и как далеки его нужды от неуместных желаний. Но слова, скользнувшие с неразумного языка, так пошлы и карикатурны, что младший Таргариен почти не чувствует раскаяния, когда произносит: — Сестры ему недостаточно? Он едва успевает договорить, прежде чем рука Эйгона резче, чем тот может себе позволить, вплетается в гладкие пряди на его затылке и тянет голову назад, заставляя ее прозорливого, но безрассудного обладателя встретиться с похожим на его собственный взглядом. Направленным теперь сверху вниз. Эймонду хочется рассмеяться второй раз за вечер, но он удерживает уголки узких губ в покое. Сегодня его брат исчерпал терпимость к опрометчивым решениям. — Ты смеешь делать вид, словно не знаешь, как мне отвратителен брак с сестрой-идиоткой, поверх которой меня уложила матушка? Ты смеешь попрекать меня нежеланным престолом, к которому сам и приволок? Твоими стараниями я обречен быть заморской безделушкой в руках нищих сирот, Эймонд! Но, видят Семеро, теперь я твой король и не потерплю проповедей! — Эйгон шипит столь близко к его лицу, что Эймонд может ощутить чужую ярость, пережавшую гортань, как свою. Вина в крови недавнего принца хватает, чтобы быть смелым. Огня в крови новоявленного короля хватило бы, чтобы вновь назвать брата возлюбленным, прежде чем впиться зубами ему в шею. Как бы Эймонду ни хотелось отпрянуть или вовсе покинуть облюбованное кресло, чтобы пережить у намоленного дерева Богорощи внутреннюю бурю, которую он так жаждал пробудить в брате, но Эйгон тяжело давит на запястье одной рукой, а пальцами второй сжимает его острый подбородок, не позволяя отвернуться, — ни к камину, ни к отрезвляющим мыслям. — Каждый из нас выполнял долг и принёс жертву, — выдыхает Эймонд, надеясь, что Мать различит за его смирением покаяние. — Кроме того, по моему скромному наблюдению, ты вполне охотно принимал почести толпы. — Верно, брат, верно. И все же я получил лишь часть из того, на что рассчитывал, — ничего в Эйгоне не свидетельствует о свершенной над ним поутру инаугурации. Вместо короны голову венчают встрепанные белесые вихры кудрей; пояс не обнимают стеганные ножны с выступающей резной рукоятью Черного пламени; нарядный камзол и церемониальный плащ заменяет расхристанный дублет, являющий миру пока еще белоснежную нижнюю рубаху, сквозь которую просвечивают бледно-розовые ореолы сосков и тёмные очертания шрама, пролегшего аккурат между ними. Шрама, полученного отнюдь не в бою, не добавляющего ни крупицы благородства, но, тем не менее, не искалечившего Эйгону жизнь, — в этом юноша не требовал помощников. Рану оставила уличная девка, не признавшая в пьяном запыленном оборванце царственную особу, внимание которой следует принимать за самую высокую плату. Этот шрам стал единственным на теле Эйгона. И Эймонд вполне уверен в своем нежелании просто знать о нем, не то что наблюдать воочию. Но знание это и вид алеющей отметины настолько притягательны, что отказаться от них невозможно. Так же, как невозможно перестать жадно впиваться в нее ртом чаще, чем никогда. Брат дергает его за подбородок как раз вовремя, чтобы Эймонду не пришлось искать причину оторвать взгляд от неровных краёв давно затянувшегося рубца. В его фиолетовых глазах зияет страшная, непроглядная мгла, а отчаянное пламя, полыхающее в ее глубине, не способно освещать, — столь же далёкое от драконьего, как и бьющееся в камине. Превосходящее. Этот король не желает ни приобретенного трона, ни зыбкой любви подданных, ни, тем более, давно присвоенного брата. Этот король жаждет смерти. Избавительных объятий Неведомого. Должно быть, схожее выражение застывало в глазницах у тех ледяных чудовищ, сказки о которых рассказывал сир Кристон после особенно выматывающих и болезненных тренировок, когда Эймонда настигало бессильное опустошение. — Ходокам не будет дела — сколько у вас глаз, мой принц. Кто же сокрушит их, если не вы? «Смогу ли я однажды сокрушить и тебя? Расщедрится ли Воин силой?» — думает Эймонд в полубреду. От сковавшего лёгкие холода отвлекает жар, исходящий от Эйгона. От его часто вздымающейся груди, от глубокого пьяного дыхания, от пальцев, до багровых разводов сжимающихся на коже, горячих и твёрдых, лишенных материнской нежности и привычной прохлады. Таких же, как его собственные. Если Эймонд закроет единственный глаз, то ночь, когда он лишился второго, воскреснет в памяти сама. Боль от свежей раны была столь невыносима, что ее отголосок вспыхивает в сознании без малейших усилий. Она пробивалась острыми пульсирующими волнами через морок макового молока, чар которого недоставало, чтобы полностью унять раскаленный шторм. И принц раз за разом стискивал судорожной хваткой чужую пылающую ладонь, что недвижимо покоилась в его руке до самого рассвета, даря слабое утешение и приятно напоминая о горячей чешуе полученного дракона. Он изо всех сил старался замкнуть все мысли и внимание в этом прикосновении, чтобы не забыть. Чтобы не остаться должным. А затем боль до подлого неожиданно ослабела, утихнув на несколько чудесных мгновений, достаточных, чтобы провалиться из лихорадки в глубокий сон. Эймонд не находит тех душевных качеств, что позволили бы ему задать брату прямой вопрос и убедиться в надежности своей памяти, искаженной дурманящим напитком. Они никогда не говорят о той ночи. Вскоре после неё из замка исчезла большая часть зеркал. Королева-матушка избавлялась от них с таким скрупулёзным упрямством, словно они могли напомнить не об уродстве младшего сына, а об ее собственном. Эймонду было от всей души наплевать. И сейчас, и тогда. Искалеченная плоть под кожаной повязкой поначалу ныла и чесалась с такой силой, что забыться не представлялось возможным, даже если бы он никогда больше не смог взглянуть на своё отражение. Стеганый ремешок то давил слишком сильно, то наоборот слабел от движений, и юноша, едва научившийся справляться с застёжкой без посторонней помощи, понятия не имел, как к этому приспособиться. Наклонять и поворачивать голову без того, чтобы потревожить иллюзорные иглы в опустевшей глазнице не получалось, и он исступленно страдал на первой после относительного выздоровления трапезе, то и дело прикасаясь к лицу и волосам, на которых смыкались края повязки. — Не трогай! Эймонд не мог видеть брата, попавшего в подаренную валирийским клинком слепую зону, но отчетливо слышал его рассерженный шепот над ухом. В то время они еще были вынуждены сидеть рядом по материнской воле, со временем, к счастью обоих принцев, изменившейся. Направленное к нему чужое движение младший Таргариен ощутил на этапе намерения и испуганно замер, не желая причинить себе большего вреда, уверенный, что брат сделает ему больно, — не то чтобы Эйгон часто применял к нему физическую силу, вполне удовлетворяясь словесными издевательствами, но теперь младшему принцу все время было больно. И он в какой-то степени успел привыкнуть. Однако руки брата всего лишь нашли застёжку и чуть ослабили её. Так удивительно правильно, что ткань на прилегающей к ране стороне наконец перестала испытывать Эймонда на прочность. В глазах и изогнутой линии рта старшего принца легко угадывалось презрительное раздражение, а щеки пестрели пьяным румянцем, вспоровшим синюшную бледность, но движения сухих, подрагивающих от выпитого пальцев были осторожны. Они подарили Эймонду облегчение и обрекли новым долгом. — Если однажды ты предашь меня, я тебя убью, — голос Эйгона глух и надломлен, но все равно пронзителен. Даже получив власть над страной и всеми ее богатствами, он остается мелочным и скупым, не позволяя воспоминаниям о себе же прошлом отнять ни секунды времени у себя настоящего. Он хочет ощущаться весомо, хочет, чтобы его слова были значимыми и суровыми, но все равно звучит для Эймонда вздорным мальчишкой, доказывающим, что выучил каждый заданный урок, пряча за спиной игрушку вместо книги. — Ты ошибаешься, брат, — Эймонд резко ведет головой, избавляясь от болезненного касания, и одновременно выкручивает запястье из чужой хватки, дезориентируя Эйгона множественным, но слитным движением. Будучи старательным и терпеливым, он обучился уходить от атак и поражений, став хорошим воином, готовым служить Железному трону вне зависимости от его владыки. — Если однажды я предам тебя, ты умрёшь раньше, чем сможешь догадаться. Ресницы и губы Эйгона опасно подрагивают. «Торгуйся, даже если цена тебе подходит, но не копи долгов», — слова деда разносятся в голове Эймонда тревожным, скорбным набатом, когда он протягивает ладонь, объятую разделенным на двоих, но отличающимся жаром. И прежде чем брат примет ее, Эймонд молит богов отвернуться.