Еще один шанс

Властительнице зла не пристало грустить, но тоска стала неотъемлемой ее частью. Тоска по небу, что за прошедшие века вовсе не потускнела, а напротив, росла, вытесняя ярость и злость. Впрочем, не всегда, порой именно тоска порождала их с новой силой, и очередная волна ярости феи обрушивалась на мир. Но вот уже полвека, как они отступили, теперь вместо них появлялась другое, еще более тяжелое и ненавистное чувство. Вина. Веками Малефисента мечтала о мести. Не Стефану, нет - этот никчемный червь в короне оказался бездарным королем, а прочие люди из окружения прежнего короля так и не смогли смирится с тем, что над ними властвует посудомойщик. Его даже не убили - нечего руки марать о подобную шваль - только свергли и отправили в изгнание. Дочь прежнего короля, успевшая неведомо за что полюбить нового мужа, отправилась с ним, но избалованная дама к жизни в холоде и голоде оказалась неприспсоблена, так что умерла, едва успев доносить ребенка, на которого отец возлагал большие надежды. Уж в нем-то, этом ребенке, причем непременно сыне, течет королевская кровь, и вельможи не посмеют отказать ему в праве наследования. Увы, рождение девочки и смерть матери разрушили эти планы. Стефан лишь горько расхохотался и ушел в кабак, заливать свою горе. Дочь была ему бесполезна, а значит и не нужна. Девочку отдали в бездетную семью на краю селения. Новые родители даже не знали, что держали в руках ребенка королевских кровей. Стефана же с позором выставили за деревенскую ограду. Так он и жил, все глубже погружаясь в бутылку и безумие. Куда бы не пошел он, всюду являлся ему бескрылый призрак прошлого. Однажды, спасаясь от него, хмельной Стефан так загнал свою лошадь, что обезумевшее животное не смогло уже остановится на краю пропасти. О дочери бывшего возлюбленного Малефисента вспомнила лишь раз, когда пернатый слуга посетовал ей, что негоже оставлять ребенка на произвол судьбы, дескать дети в грехах отцов не повинны. Фею изрядно удивило, что ворон навещает девочку, но это уже не имело никакого значения. Свою жажду мести она удовлетворила. Вернее, она так думала. Малефисента вновь поселилась на болоте, отгородившись от людей и веками лелея свою боль. Но люди, эти неугомонные люди, не желали останавливаться. Они жаждали расширить свои владения, нещадно вырубая терновую стену и уже не опасаясь заклятий, что превратились для них в древние сказки. Природа, повинующаяся желаниям королевы топких болот, бунтовала, затягивала людей в трясины, сносила ураганами. Но они приходили со все более сложными машинами, осушали трясины, пробирались через ревущий ветер, бурили землю и выкачивали из нее все соки... Люди, отнявшие у Малефисенты крылья, не желали останавливаться. Они хотели забрать всё. Ярость и боль, веками копившиеся в душе феи, взяли верх. Ей казалось, что со смертью Стефана жажда мести утихла, но это было совсем не так - она росла, и жадные, не желавшие жить в мире ни с природой, ни с друг другом люди лишь укрепляли ее. И месть Властительницы тьмы пала на людей, увлекая за собой небо. Диаваль, несносная пернатая совесть, умолял пощадить хотя бы детей, и Малефисента сдалась. В том, что из них вырастут такие же двуличные твари, она не сомневалась, но что человеческие дети без взрослых? Убить их всех было бы милосерднее, но милосердие Властительнице тьмы не к лицу, так что она отняла у них не только родителей, но и память. Однако ярость всегда была плохим советчиком.В своем порыве Малефисента не рассчитала силы, и природа, верой и правдой служившая фее веками, взбунтовалась. Нет, накладывая заклятье, фея сама желала, чтобы мир повернулся к остаткам рода человеческого самой жестокой своей стороной, однако новый мир невзлюбил не только людей, волшебные существа тоже пришлись ему не по нраву. В мире упавшего неба не осталось места магии, и существа, хранившие ее и хранимые ею, начали исчезать. Не умерать, нет, именно угасать, как медленно гаснущее пламя. Гасла и Малефисента. Магия давалась ей все неохотнее, причудливые деревья не принимали больше ее исцеления, предпочитая самостоятельно залечивать раны. Теперь они делали это куда успешнее и быстрее, ведь черпали силы не только из земных недр, но и из забредших не туда зверьков. Звери тоже менялись, становились все необузданее, злее. Разве что волки - хищники, считавшиеся во времена юности феи главными врагами рода людского - избежали чудовищного превращения. Зачем делать ужаснее то, что и без того внушает страх? Теперь же они стали редкой сохранившейся частичкой старого мира. Должно быть поэтому прежде ненавидящий всех собачьих Диаваль неожиданно проникся к ним симпатией. Бывший слуга тоже изменился. Бывший, потому что нечего было теперь ему приказывать, да и вернуть ему истинную форму фея уже не могла - слишком мало осталось в мире магии. Малефисента рада была, что в последний раз, когда чары подчинились ей, она придала Диавалю форму человека, и вместе с тем ненавидела себя за это - мало ей было уничтожить всех магических существ и изуродовать мир до неузнаваемости, она и у самого верного своего помощника отняла небо, как некогда отняли у нее самой. Теперь она наблюдала, как ее эгоистичное решение калечит спутника, делая его все озлобленнее и холоднее. О, небо! Неужели и она сама была такой? Радовало лишь одно - бывший ворон, а ныне скорее волк, не обладал магией и не мог принести миру хоть какой-то ущерб. Да и нечему было его приносить - рухнувшее по воле обезумевшей феи небо погребло под собой все. Но люди, эти неугомонные люди, не умели смирятся. Уцелевшие дети не пожелали жить в новом мире и выстроили Полис. Малефисента не знала, когда и как он появился, к тому времени, как она вышла к нему, Полис уже стоял. Вряд ли недавние дети могли воздвигнуть его сами, скорее уж он был наследием прежних людей, тех самых, что ехали по волшебным болотам на гремящих машинах. Теперь машины молчали - полупрозрачный купол не пропускал не только людей, но и звуки. Только сам защитный барьер мерно гудел, как рой давно исчезнувших пчел. Когда-то Малефисента сама закрылась от мира людей непроходимыми зарослями, теперь они отгородились от нее и мира, который она создала. Справедливо. Тем больше было ее удивление, когда из стен дававшего кров и защиту купола вышла группа людей. Она пришла к ним ночью, влекомая любопытством и желанием переговорить хоть с кем-то, кроме хмурого Диаваля. И вновь люди ее удивили. В некотором роде они сделали верные выводы, обвинив во всех бедах человеческую природу, и решили проблему кардинально - сковали часть этой природы браслетами, сжали ее до работника и потребителя. Но и с этим пожелали смирится далеко не все. Люди не пожелали мирится с новым миром, и выстроили Полис, затем не пожелали мирится с браслетами, и покинули его. В этом неугомонном поиске чего-то была вся их суть. Она и сама не смогла бы внятно объяснить, почему осталась с ними. Должно быть, оставшиеся прежними люди пробуждали в сердце Малефисенты ту же ностальгию, что и волки у Диаваля. У обоих самое ненавистное прежде стало теперь самым близким. А еще Малефисенте нравился Бард. Нет, не так, как некогда Стефан, он притягивал совсем другим. Она была старше на тысячу лет, но рядом с этим человеком чувствовала себя сущей девчонкой, да и сам он относился к бывшей фее почти как к дочери. Даже хмурый и отстраненный Диаваль оттаивал, слушая песни и истории у костра - рассказывать Бард умел. А еще он помнил. Малефисента долго силилась понять, как именно ее заклятие дало сбой, но единственное, что приходило в голову - в Барде жила частичка магии фей. Неужели кому-то из ее родичей повезло больше, чем ей, и плод любви человека и феи сумел появится на свет, чтобы один из его далеких потомков пережил Падение неба и сохранил память о мире своих предков? Может, тот, прежний Диаваль был прав, и ей стоило узнать не только одного предателя, а весь род людской получше прежде, чем выносить приговор? Здесь редко звали друг друга по именам - старые предрассудки расцвели в этом мире с новой силой, и каждому придумывали прозвище. Бард как-то сказал Малефисенте, что ее красота непременно должна вдохновлять, так она и стала Музой. За Диавалем же, частенько пропадавшем в Пустошах, закрепилось прозвание Бродяга. Об истинной природе новых знакомых Бард не знал, считая их лишь одинокими путниками, да и в новом, лишенном магии мире, они могли не больше обычных людей. Им просто нравилось жить и чувствовать рядом жизнь, петь и спорить до рассвета... Шли годы, и стареющий Бард все чаще поглядывал на названную дочь и ее друга с удивлением. Пусть магия покинула мир, в ее созданиях продолжали теплиться ее отголоски, морщины и седина обходили их стороной. Впрочем, вопросов Бард не задавал, считая, очевидно, что причина их моложавости в том же, что заставило траву расти под три метра, а деревья охотиться за мелким зверьем. Он и сам старел далеко не так стремительно, как можно было ожидать от человека его возраста, что вновь и вновь возвращало Малефисенту к вопросу о его предках. А еще Бард тоже любил рассуждать о небе, и неизбывная тоска стала накатывать с новой силой. Когда-то умные машины людей покорили небо, теперь же оно стало для них таким же недосягаемым, как и для бывшей феи и бывшего же ворона. И у них она отняла небо... И все же для людей оно никогда не было родной стихией, так что всей глубины ее печали понять им было не дано. Среди изгоев о ней пошла слава чудачки, а то и сумасшедшей, хотя открыто называть ее так не решались - она ведь названная дочь Барда, да и Бродяге, собравшему вокруг себя стайку бесшабашной молодежи, под руку попадать не хотелось. Но о небе она все равно предпочитала вспоминать одна, уходя подальше от любопытных глаз и острых языков. Во время одной из таких вылазок она впервые встретила Икара. Совсем еще мальчик, с открытыми сияющими глазами и развевающимися по ветру светлыми кудрями, он походил на странный привет из прошлого, из тех времен, когда она однажды поддалась-таки на уговоры Диаваля, и решила взглянуть на дочь своего заклятого врага. Этот улыбчивый юноша странно походил на ту смешливую девчонку. Могло ли случиться так, что среди горстки выживших здесь, совсем рядом, оказался потомок Стефана? Вряд ли, а даже если так, что с того? Она больше не желала мстить. Он, как и прочие, удивился ее детским мечтам, но смеха в его удивлении не было, скорее живое любопытство. Он весь был любопытством, и Малефисента, незаметно для себя, начала рассказывать о том, что чувствуешь, паря под самыми облаками, как послушно крылья отзываются на каждое движение, как пленителен воздух на высоте. Опомнившись, пришлось добавить, что все это лишь рассуждения, но юноша будто и не заметил странности рассказа. Глаза его горели азартом, и впервые за много лет Малефисента почувствовала, что больше не одна в своих мечтах. В тот вечер, разговаривая с Бардом, Икар то и дело поглядывал на Малефисенту, будто желая спросить что-то еще, но судьба в лице Диаваля не позволила этого сделать. Бывший ворон не мог злиться за свое бескрылое состояние на госпожу, но злость в душе требовала выхода и, впитав красочные рассказы Барда, обратилась против Полиса и его обитателей. Второй раз сияющий от восторга Икар появился в лагере изгоев через месяц. То, что он принес с собой, мало напоминало прежние крылья Малефисенты, оно вообще мало напоминало нормальные крылья - слишком маленькие, чтобы удержать в воздухе даже среднюю собаку, не то что человека или фею. Однако Икар принялся с упоением рассуждать про антигравитацию, удаленное нейро-управление через несколько чипов, расположенных вдоль позвоночника и прочих странных вещах. Фея не понимала в его речи почти ничего, но сердце ее екнуло, когда Икар закрепил крылья на спине и поднялся над землей. Увы, радость ее оказалась не долгой - город, даже сам себя загнавший в рамки купола, был столь же беспощаден к полетам. Птицы, живущие в золотой клетке, забывают небеса, так что для жителей Полиса они превратились в размытое понятие. Той ночью Диаваль ушел бродить по округе, и их разговору никто не мешал. Малефисента страстно желала показать Икару осколки того мира, что знала и помнила она. От него осталось немного - небо, звезды, да люди. Ну, и волки, хотя о них сегодня говорить не хотелось. Воспоминания душили, Икар даже не понял, отчего его спутница так поспешно убежала, да и сам он уходил странно-задумчивым. Следующую неделю Малефисента украдкой поглядывала на Полис со смесью надежды и опаски. Она надеялась увидеть на фоне купола знакомый силуэт, но память и воображение всякий раз подкидывали ей другую фигуру, что она некогда так же с замиранием сердца высматривала, притаившись на опушке волшебного леса. "Ничего хорошего из этого не выйдет! - говорила она себе. - Ты уже обжигалась, так зачем снова летишь на огонь?" Однако взгляд ее все равно невольно возвращался к сияющей полусфере на горизонте. Она уже почти уговорила себя, что ожидание бессмысленно, когда однажды ночью Икар появился вновь. В этот раз он пришел никем незамеченный, слишком счастливый, слишком юный, слишком невозможный. Подмышкой он опять тащил две пары несуразных крыльев, и Малефисента горько усмехнулась. Значит, ей так и не удалось донести до Икара, что полет в два метра - и не полет вовсе. Но, вопреки страхам, он понял, и понял куда больше, чем могла бы подумать Малефисента. Нелепые на вид крылья повиновались тем же телесным командам, что и прежние. И не только телесным. Веками неиспользованные мышцы быстро устали, но крыльям было нипочем - они будто чувствовали желания своей хозяйки. - Ты словно рождена летать! - смеялся Икар, пытаясь перекричать ветер. О, если бы он только знал, насколько прав! Икар тоже неплохо держался в воздухе - он сам тестировал все модели крыльев, так что успел натренироваться - но куда ему до феи, рассекавшей небесные выси за тысячу лет до его рождения. Но и его захватил восторг полета! Они резвились, как маленькие пикси, будто и не было тех ужасных веков, пропитанных болью и гневом. Забавно, но опустившись на землю, Малефисента сняла крылья почти без сожалений. Сегодня, паря рядом со золотоволосым юношей, она неожиданно поняла, что для полета не всегда нужны крылья, порой достаточно того, с кем этот полет можно разделить. Назойливая частичка прежней непримиримой властительницы зла нашептывала, что за подобную доверчивость приходится дорого платить, но новая Малефисента - а может, уже Муза - усилием воли заставила ее замолчать. Стефан некогда отнял у нее крылья, но Икар... Икар их вернул. Даже сейчас, без крыльев, они продолжали смеяться, как дети, и, казалось, понимали друг друга без слов, и Малефисента вдруг поймала себя на мысли, что у этого мира все еще есть шанс. Пусть магия покинула его, она оставила таких вот наивных светлых мальчиков, чтобы создать свое подобие, или, может, наследие? Новый шанс для мира, новый шанс для нее. Старый, горячо любимый Малефисентой дуб, росший задолго до Падения Неба, и продолжавший, как все старики, цепляться за свою природу, стал этой ночью стражем для двух пар механических крыльев, пока их хозяева бродили в густой траве и говорили, говорили, говорили, забыв о различиях миров, их породивших. Они и не заметили, что их провожает цепкий взгляд. Диавалю нечего было противопоставить огромному Полису, но теперь у него, кажется, появился шанс.