***
Какая жара, даже если на улице снег. Кровь в жилах такая горячая, будто сгораю изнутри. Доракен, как ни посмотри, силён. Признаю своё поражение, устал. А что с Кисаки? Он, вроде, с Такемичи. Как никак, с него должок, который спросить хочется как можно скорее. Да и беспокоиться о целостности тела Кисаки не нужно, в бою с Такемичи и муха не проиграет. Уверен на 99%. Шум разрезает воздух и бьёт по слуху. Что-то произошло. Автокатастрофа? Звучало именно так. В Такемичи наконец-то въебался грузовик? Было бы славно. Все уже разошлись, как быстро. Однако, я был прав, грузовик действительно обработал чьё-то тело. Только это не Такемичи. Не Доракен. Тело слишком маленькое для Доракена. Тело, слишком неумелое во владении собственными кулаками, неотёсанное в драках. Тело с более тёмным оттенком кожи, одетое в форму Поднебесья. Не свастон. Никто иной, как гений, победу которого Ханма подвергать сомнению и не смел. И эта вера, вера без всякой трещины, в которую могло бы влезть хоть крохотное сомнение, неверие, сейчас трещит по швам, трескается тысячей уродливых, незашиваемых шрамов, разваливается, оставляя от себя пыль, напоминающую о её жалком, слепом, бессмысленном существовании. Хрупкая идиллия безвозмездной уверенности в Тетту рушится на глазах, так быстро, стоит только узреть его бездыханное тело. И жизнь, наполненная красками, жизнь, оттенки которой были такими яркими, такими неповторимыми, увядает, снова обращается в чёрно-белое кино, узреть которое Шуджи опасался более, чем умереть в очередной потасовке. Руки, готовые убивать, поднятые так высоко в небеса, лишь для Кисаки, лишь для художника его, Ханмы, жизни, опускаются, теряют свою стальную хватку, они более не способны сжать чью-либо шею до хруста, до последнего предсмертного хрипа из чужой глотки, они более не сильны, не несут ту холодную смерть. Потому что истинным богом смерти был Кисаки, а Ханма – послушный исполнитель приказа. Хоть ранее он и был тем богом смерти, независимым, своевольным, сейчас он – иное существо, как будто и не являлся собой вовсе. Сейчас ситуация другая. Момент – и тот иной. Действительно ли ему хочется плакать, выпуская частичку скорби, на которую он способен, или хочется сохранить её в душе, чтобы не забыть, как её чувствовать – он не знает. Но что-то горячее и солёное всё-таки стекает по щекам, очерчивая улыбку не-радости. – Чётенько сдох..., – вырывается само собой, как дань некого уважения, проявление какого-то восхищения. Небольшого, такого крохотного, но такого огромного и великого. Такого парадоксального, противоречивого. В жизни Ханмы такого чувства ещё не было, да и не будет более, лишь сейчас. В состоянии некого аффекта садится на корты, подбирает тело, приподнимая на пару сантиметров, восхищаясь невозможной лёгкостью тела. Не осилив новых движений, остаётся в том же положении, оставаясь один на один с всепоглощающей пустотой в мыслях. Через пару минут эту чёрную дыру удаётся изничтожить, оставаясь с мыслью "А что дальше?". А правда, что? Никто не дёрнет за нитки, не прикажет, что делать. Никто не устроит невероятное шоу. Ведь гений циркового искусства, гений вечного веселья Шуджи, вот – мертвее "зомби" Ханмы. И вдруг, в мозг вонзается мысль – "Ты обещал, что скажешь, почему следовал за ним!". А ведь правда, ляпнул беспечно, потому что сказать было нечего, да и срок приличный выдвинул – к концу жизни Тетты, да расскажет. Накаркал, долбаёб. Что теперь сказать? А можно ли рассказать позже? Будет ли Кисаки его вообще слушать? Почему это произошло так скоро? Почему так стремительно пролетели те дни, которые они провели в веселье, но так долго тянется момент, буквально мгновение, расставания? Как такое вообще могло произойти? Что делать? Как быть?***
– Ха! Хаа..., – холодный пот облепил тело отвратными щупальцами. Одеяло сбито где-то у ног, верхняя половина тела каким-то волшебным способом валится на пол с характерным глухим стуком. Уже через секунду дверь открывается, и в комнату входит главный герой сна Ханмы собственной персоной. – Ты идиот? Как тебя угораздило?, – как он может так непринуждённо говорить со мной, будто не умер 5 минут назад! – Кисаки... Кисаки-и-и! – Э?... Ты чё разнылся? Не на похоронах же, – подходит в плотную, протягивая руку помощи. – Вставай, чудо в перьях. – Киса-а-аки!, – хватается за руку и тянет на себя, стараясь увлечь в объятия. – Эй! Ты меня уронишь, дебил!, – однако сильного сопротивления, вопреки крикам, Тетта не оказывает, в ту же секунду рухнув в руки уже готового Ханмы. – ... Что произошло? – Мне приснился плохой сон... Кошмар. Кошмар, в котором ты умираешь. – Шуджи Ханма, казалось бы, взрослый мужчина..., – тут Кисаки тормозит, как никак, Шуджи сказал это в поиске поддержки. В конце концов, заканчивая внутренние дискуссии, Тетта говорит то, что должен сказать. – Это просто сон, Ханма. Я рядом. И Ханма охотно верит. Не верить не хочется. Не хочется, чтобы подобная жизнь кончалась. Жизнь, где они с Кисаки делят на двоих и кров, и кровать, и в принципе всё. Сна лучше представить и нельзя. И, даже если это действительно сон, Ханма хочет, чтобы он никогда не кончался. Чтобы Кисаки всегда был рядом.