***
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; © Песнь песней Соломона, Глава 8, стих 6.
*** Акт I. Правила ***
В выходные Серёже нельзя брать ноутбук в руки: это непреложное правило. Если хочется посмотреть фильм, можно взять ноутбук Олега, перекинуть видео на большой экран и устроиться вместе на диване, но в рабочие папки — ни-ни. В пятницу в шесть вечера Олег забирает ноутбук и рабочий телефон Серёжи и прячет их у себя до понедельника, но Разумовский раз за разом ухитряется нарушить правила. То выскочит будто бы за кофе, а сам в серверную. То пронесет запасной телефон или планшет, чтобы кодить по выходным тайком от Волкова. Сегодня же Олег просыпается посреди ночи и замечает странное свечение в щелке между дверьми платяного шкафа. Шаг, второй, третий. За дверцами оказывается — ну конечно! — Серёжа, согнутый в три погибели в обнимку с планшетом — он снова что-то программирует, надев большие наушники, и не сразу замечает, что его раскрыли. — Ну, долго будешь в шкафу прятаться? Серёжа дергается, едва не роняя гаджет. Делает несколько глубоких вздохов — в шкафу ему жарко и очень душно. Снимает наушники. — Прости, Олег, прости, но мне правда очень нужно было. Завтра важная презентация, а мои технари всё перепутали, мне нужно было исправить срочно… — Нет, не нужно было, — начинает Олег, закипая. — Ночью нужно спать, Серёжа, а если не спать — дарить удовольствие своему любимому мужчине. Ты сказал, что у тебя голова болит — я не настаивал, хотя мог бы. Выходит, на меня у тебя сил нет, а портить глаза в темноте ярким экраном ты всегда готов! — Такого больше не повторится, обещаю, — испуганно добавляет Серёжа, откладывая планшет. — Прости, ну, в качестве исключения, пожалуйста! Я так волновался перед презентацией, не мог спать — так чего просто так лежать? — Значит, будем давать тебе снотворное, — решает Олег, за руку выводя Разумовского из шкафа. — И не спорь. Завтра же перед сном выпьешь таблеточку — и отрубишься на десять часов здорового сна. Нам в лазарете давали такое — под ним и ран не чувствуешь, и мысли дурные в голову не лезут. — Олег… — Но сейчас, — продолжает Волков, подталкивая Серёжу к кровати, — ты должен искупить вину. Ты нарушил правила, правда? — Олег, пожалуйста, ну не надо! Еще не все зажило с прошлого раза, Олег, я прошу тебя… Волков будто выключает звук: не слыша обращенных к нему слов, проходит к ящику, достает ремень и смазку. — Серёженька, может, тебя связать? Нам обоим только легче будет. — Олег, пожалуйста, перестань, — скулит Разумовский, пятясь к двери. — Это не нормально. Ты не такой. — Со мной как раз всё нормально, — огрызается Олег, — я в здравом уме и вижу, что ты себя гробишь работой по ночам, энергетиками и вредной едой, и я этого терпеть не намерен. Ты ведёшь себя как ребёнок! Я о тебе забочусь, а ты только ищешь повод меня разозлить! — Пороть меня до крови и синяков — это забота? — уточняет Серёжа, сжав руки в кулаки. Он стоит у двери, тонкий, как струнка, бледный и нервный. Белая футболка для сна достает ему до середины бедра, скрывает белье и свежие засосы. — А что мне делать, если ты не слушаешься, птенчик? — Да что с тобой не так?! — срывается Разумовский, тут же начиная плакать. — Ты не был таким раньше! Ты никогда раньше меня не бил, не унижал, а потом… — Потом — что? Ну, скажи это, давай! Скажи, что я контуженный, что калека, что больной на голову и сумасшедший, что мне в дурку надо! Вот только ты без меня не сможешь, Серёженька. Я знаю, — уже мягче добавляет Олег с болью в голосе, — не сможешь. И я без тебя не смогу, потому что я люблю тебя больше всего на свете. Серёжа, просветлев лицом, делает пару неуверенных шагов вперед, к Олегу. Тот протягивает руки для объятия — теплого, крепкого. Спина Разумовского мелко подрагивает под горячими ладонями, хрупкие плечи содрогаются от всхлипов. Олег склоняет голову и целует его в лоб, покрытый испариной. Они замирают так, застывшие в странном подобии перемирия, вплавившись друг в друга руками и теплом тел, а потом Олег отстраняется. — Я люблю тебя, Серёженька, очень, — говорит Волков, с легкостью перехватывая тонкие запястья. — И поэтому должен объяснить тебе твою ошибку. Словами ты не понимаешь, разве нет? — Олег! — Чшш, не нервничай. Мне связать тебя, или ты возьмешь себя в руки? — Олег, я не хочу! Прекрати. Это не забота, это тирания. — Я — тиран, хочешь сказать? — Олег чуть склоняет голову набок, и хватка на запястьях Разумовского становится крепче. — Хорошо. Я думал, что за свой проступок ты заслужил двадцать ударов, но теперь вижу, что все пятьдесят. У Серёжи от его слов срывает тормоза: он рыдает, валится на пол, стукаясь голыми коленями о ламинат, отбивается. Олег сильнее. Олег швыряет его на кровать и достает наручники, обшитые изнутри мехом. Запястья у Серёжи нежные, только тронь — синяк. — Олег, остановись, я не хочу, — Серёжа продолжает скулить в подушку, когда с него сдергивают боксеры и кладут поперек кровати. — Пожалуйста, Олег. Перестань. Не надо. — Всего пятьдесят ударов, солнышко. Тогда я прощу тебя, и между нами снова всё будет как раньше. Но ты тоже должен приложить усилия, Серёж. Отношения — это когда оба стараются. — О чем ты вообще говоришь? Олег, ну отпусти! — Ты, птенчик, совсем берега потерял, — спокойно, как ребенку объясняет Олег, складывая ремень. — Дерзишь мне, споришь. По-хорошему до тебя не доходит. Мне это надоело, знаешь ли. Обманы твои надоели. От рук совсем отбился. Нарушаешь правила — на которые ты сам, кстати, согласился! — Потому что ты меня в тот раз тоже избил, — едко выплевывает Разумовский, подняв заплаканное лицо от подушки. — Не бил я тебя. У тебя что, фантазия разыгралась? — Не бил? А сейчас ты что собрался делать? — смех Серёжи напоминает истерический. — Я тебя воспитываю, — невозмутимо отвечает Олег. — А по-другому ты не понимаешь, солнышко. Обнаглел в край. И постарайся в этот раз не орать — опять голос сорвешь, а у тебя завтра презентация. — Нет! — Серёжа дергается, стараясь отползти на край кровати, но Олег возвращает его на место, дернув за футболку. — И не вертись, слышишь? Не дергайся. Попаду по почкам ненароком — что тогда? Первые пять ударов Серёжа мужественно терпит, закусив подушку. Дальше Олег хлещет сильнее, на белой заднице Серёжи расцветает краснота, он кричит и брыкается. Олегу приходится стегануть его разок и по спине, чтобы тот прекратил вертеться. — Если бы ты вел себя нормально, — говорит Олег, переводя дух, — то ничего бы этого не понадобилось. Ты сам меня вынуждаешь принимать меры. Ты вносишь разлад в наши отношения, а я все равно тебя люблю. Тебе нужна моя помощь, пойми. — Прекрати, умоляю, — сдавленно воет Разумовский. — Больно как! Я всё понял, я больше не буду. Только перестань! — Ну нет, солнышко, еще тридцать семь ударов осталось. А потом я сделаю тебе хорошо. — Не надо, пожалуйста! Олег! — Не истери. Раньше надо было думать, теперь не обвиняй меня в том, в чем виноват ты сам. Следующий удар — в полную силу. Серёжу выгибает на кровати, он орет так громко, что Олег вспоминает сирены и предсмертный вопль боевого товарища. Воспоминание не из приятных. В горле становится сухо, подступает горечь. Олег вытаскивает из тумбочки кляп и затыкает Серёже рот. Выходит в гостиную и делает пару глотков дорогого коньяка из буфета. На экране появляется искин. «Олег, в спальне крики. Мне вызвать полицию?» — спрашивает механически-нежный голосок Марго. — Нет, не стоит, — ровно отвечает Волков. — Это сцена из фильма. «Из какого фильма?» — продолжает допытываться голограмма. — Ты его не смотрела. «Я знаю все фильмы, когда-либо снятые по всему земному шару.» — Марго, не беси меня, иди спать. Выключайся. Искин слушается. Голос Олега для нее — закон, как и голос создателя. Вернувшись в спальню, он находит Серёжу на том же месте, горестно всхлипывающим в подушку. Краснота на его ягодицах не сходит, опыт подсказывает Олегу, что еще пара сильных ударов — и появится первая кровь. Жаль уродовать его нежную задницу, но дело надо довести до конца, а то он перестанет слушаться. Решит, что с Волковым можно качать права, что можно напрашиваться, но не получать наказания. Олег достает кляп, давая ему немного отдышаться. — Сколько тебе осталось, Серёжа? — Я не знаю! Пожалуйста, не надо больше, мне очень больно! — Неправильный ответ, — Олег присаживается рядом с ним, гладит прохладной ладонью красные полушария. — Правильный ответ — тридцать шесть. Оближи пальцы. Прежде чем продолжим, мы немного поиграемся. Волков подсовывает два пальца к Серёжиному рту, тот покорно облизывает их. Знает, что упрямство означает больше боли и меньше удовольствия. С Олегом оба этих состояния связаны неразрывно, вопрос только — чего больше. Когда крепкие ладони сжимают ягодицы и разводят их немного в стороны, Серёжа не удерживается и вскрикивает. Пальцы уверенно давят на несмазанную дырочку, и Серёжа сжимается: он не может по-другому, не может заставить себя расслабиться. Ему страшно, но страшно не в голове, а в теле. Головой он понимает, что это Олег, что он любит его и не стал бы причинять боль просто так. Но тело деревенеет. — Не сопротивляйся, — мягко советует Олег, проникая сначала одним пальцем. — Я сделаю тебе хорошо. — Больно-о! Волков втискивает второй. Идет туго и почти насухую, слюна быстро высыхает. Вздохнув, он вытаскивает пальцы и выдавливает на них немного смазки. Находит простату, и Серёжин маятник боль-удовольствие несмело качается в сторону удовольствия. Олег ритмично трахает его пальцами, второй рукой накрыв член, зажатый между телом и одеялом. Наручники не дают Серёже ни шанса остановить эту приятную часть наказания. — Олег, пожалуйста, только не входи… Я не могу, у меня там все болит, я не вынесу этого, пожалуйста. Можешь пальцами, но… — Хорошо, птенчик. Признай, что ты был не прав, и я не буду засовывать в тебя член. — Я был не прав, — тараторит Серёжа. — Прости меня. Это больше не повторится. — А я был прав, наказывая тебя. Тебе это нужно. Немного дисциплины — ты же в армии не служил, так? А дисциплина всем нужна, вот мне и приходится тебя воспитывать. Но мне несложно. Я же люблю тебя. Повтори, что я был прав. — Ты был прав, наказывая меня, — с готовностью отвечает Разумовский, оторвав голову от подушки. — Хорошо. Ну как, кончишь на моих пальцах? Хочу почувствовать, как ты сжимаешься внутри. Люблю, когда ты такой… Еще четверть часа сладкой пытки, и Разумовский кончает, хотя маятник боли и удовольствия за это время качается, как пьяный. Отдышавшись, Серёжа смотрит, как Олег ласкает себя, приспустив брюки. — Какой же ты сладкий, — хрипло шепчет Олег, ускоряясь, — какой горячий. Ноги пошире держи, малыш, покажи себя. Как твоя дырка блестит от смазки, так и просит засадить с размаху и трахать, пока ты срываешь голос подо мной… Разрядки он достигает быстро; на Серёжины бедра брызгает сперма. Олег наклоняется, чтобы поцеловать его еще раз, а потом снова перевернуть на живот, прижав к кровати. — Ты думаешь, я получаю удовольствие, наказывая тебя? Вовсе нет. Я хотел бы, чтобы мне не пришлось этого делать, но ты не оставляешь мне выбора, солнышко. Еще тридцать шесть ударов, помнишь? Серёжа поднимает крик, но Олег уже держит кляп наготове. Он замахивается ремнем и больше не может остановиться.***
Поутру пойдём в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе. © Песнь песней Соломона, Глава 7, стих 13.
*** Акт II. Ревность ***
Олегу хватает одного взгляда. Серёжа у барной стойки, с бокалом перламутрово-золотого шампанского в одной руке. Другой рукой он держит ладонь того мента — надо же, костюм где-то откопал, шавка режимная, и что он забыл на этом приеме? — но держит как-то слишком бережно для обычного рукопожатия. Неловко улыбается уголком рта. Олег узнает эту улыбку — немного стеснительную, но искреннюю, и все в нем загорается. Упавшая спичка на складе фейерверков. Курение в неположенном месте. Корабли идут ко дну, здания взлетают на воздух. Олег проходит прямо к ним, и Серёжа тут же отнимает руку нервным жестом. — Тогда до свидания, майор. Спасибо еще раз. — Сергей Викторович, на минуту, — игнорируя Грома, вполголоса говорит Олег, беря Разумовского под локоток. — Вопрос безопасности. Понятливый мент растворяется в толпе. Серёжа, уже немного пьяный, подхватывает с барной стойки открытую бутылку шампанского и послушно идет за Олегом к заднему выходу. В пустом коридоре обнаруживается незапертое складское помещение. Едва дверь закрывается за их спинами, Олег толкает Серёжу к стене. — Тебе придется хорошо постараться, чтобы загладить этот проступок, малыш, — Олег старается не сорваться, но все в нем клокочет. — Что ты…? — Не смей! — рука Олега двигается сама собой. Секунда — и пустота. Пощечина получается не особенно звонкой, но сильной. Рыжие волосы падают Серёже на лицо, он вскрикивает и инстинктивно хватается за щеку, а потом, опомнившись, опускает руку. — Ты ударил меня, — неверяще шепчет он. — Это даже не воспитание, ты просто меня ударил. — Я не бил тебя, — тут же поправляет его Олег. — Ты меня вынудил. Это чтобы привести тебя в чувство. Я помогаю тебе прийти в себя, ты очень пьян, Серёжа. — Я не… я выпил, но я не пьян настолько, как ты говоришь. Ты только что меня ударил, и говоришь, что не бил меня. Олег, это бред. — Ну чего ты опять меня выводишь?! — рявкает Олег. — Замолчи! Ты флиртовал с этим ментом, я видел вас! Ты с ним флиртовал, а пытаешься опять выставить меня виноватым! Резкий окрик заставляет Серёжу выронить бокал. Он разбивается у его ног, а бутылку шампанского Олег успевает подхватить. Он делает пару глотков, пытаясь успокоиться. Серёжа закрывает глаза, откидывает челку с лица, мученически сводит тонкие брови. — Олег, — тихо, с расстановкой говорит он, — послушай. Я не флиртовал ни с кем. Я люблю только тебя. С майором мы говорили о расследовании гибели девочки из нашего детдома, он поделился данными, а я его поблагодарил. Больше ничего. Волков замахивается, но в последнюю секунду смягчается, и удар приходится в стену, совсем близко от побелевшего Разумовского. — Думаешь, я идиот? Думаешь, если меня контузило, мне можно любую ложь впихнуть, и я поверю? Я знаю, что видел. Я знаю тебя лучше всех. Дольше всех. Я знаю, как ты флиртуешь. Господи, Серёж, ты же на мне учился флирту! — Я с ним не флиртовал, — упрямо повторяет Серёжа. В его глазах блестят слезы, голос его подводит. — Я бы никогда не заговорил с ним, если бы не это преступление. Руки бы не подал — ты же знаешь меня. Помнишь, как мы чуть не разошлись, когда ты на первый контракт пошел? Знаешь ведь, как меня убивает эта несправедливость вокруг, думаешь, я мог бы полюбить человека из структур? — Ах, так уже полюбить! — торжествующе хмыкает Олег, залпом глотая шампанское. — Я знал, что у вас с этим ментом что-то есть, но вот что именно… Трахались уже? Может даже, в твоём офисе? Может, в нашей постели? У него большой, Серёженька? Больше моего? — Олег, ты бредишь, — резко выдыхает Разумовский, тянется руками к его лицу с жалостью во взгляде, гладит шею и скулы. — Родной, нет никакой интрижки. Я видел его второй раз в жизни, мы говорили о погибшем ребенке. Для меня, кроме тебя, никого не существует. От Серёжи пахнет свежим цитрусовым одеколоном, он так близко, что скрывать возбуждение получается все хуже и хуже. Олег быстро прикидывает варианты в голове: какое должно быть наказание? Еще пятьдесят ударов? Но прошлые еще не зажили. И все необходимое дома, а хочется уже сейчас. — На колени, — отрывисто приказывает Волков. — Олег, тут стекло, — Серёжа непонимающе оглядывается, — что ты… — Подстели пиджак. Разумовский как во сне стягивает с себя черный дорогой пиджак, оставаясь в белой рубашке. В слабом свете подсобки его глаза кажутся темно-серыми. Пиджак накрывает лужицу шампанского с осколками хрустального бокала. — Теперь вставай на колени. Живее. Помни, что ты сильно передо мной виноват. Сильнее, чем когда-либо. Опустившись на колени, Серёжа смотрит в пол. Рыжая голова опущена вниз, как и положено тому, кто провинился и ждет наказания. — Подними голову. Он молчит. Слушается. Не спорит наконец-то. Понял, как себя надо вести. Поднимает взгляд, а на щеках уже мокрые дорожки. — Невиновные не плачут, — подмечает Олег, схватив его за подбородок. — Если ты плачешь, значит знаешь, что виноват. Я рад, что тебе стыдно, Серёженька. Тебе и должно быть стыдно: флиртуешь у меня на глазах с другим, а я всё для тебя делаю, каждую минуту рядом, я один тебя люблю. Один тебя защищаю — до последней капли крови буду защищать, ты же знаешь это. — Знаю, Олег. Я тоже… всё для тебя сделаю. — Тогда чего стоишь без дела? — Олег кивает на бугорок в области своей ширинки. — Приступай, малыш. Серёжа быстро стирает со щек влагу, потом кладет руки на бедра Олега. Приближает голову к паху и сначала лишь дышит горячим воздухом через одежду, потираясь о возбужденный член. — Давай быстрее. Не увиливай. Вздохнув, Разумовский достает член Олега из брюк, ласкает рукой, чтобы тот достиг полной твердости, и наконец направляет себе в рот. Облизывает головку, погружает ствол в сомкнутое колечко жарких губ. Начинает сосать, помогая себе рукой. Чувствует, видать, что провинился: обычно он с таким энтузиазмом этого не делает. — Умница, Серёжа. Можешь же, когда хочешь. Глубже возьми. Попытавшись взять до самого основания, Серёжа тут же давится, и Олегу приходится взять его за волосы и показать, как надо. Член пару раз с силой толкается в горло, и Разумовский надсадно кашляет, борясь с рвотными позывами. — Прекрати, — хрипит Серёжа, — меня стошнит сейчас. Давай я в своем темпе сделаю… — Ты провинился, лисенок, помнишь? Ты не в том положении, чтобы выбирать. Ротик пошире открой и помолчи, идет? Олег насаживает его на свой член, стиснув рыжие волосы в кулаке. На складе прохладно, но в Серёжином рту мокро и горячо, как в адском пекле. Он перестает дергаться и спорить: обмякает, привалившись спиной к стенке, пока Волков ритмично трахает его в рот, второй рукой перехватив за горло. — Узнаю, что изменяешь мне — придушу, — тихо, но твердо обещает Олег, показательно сжимая горло Разумовского. Тут же отпускает — он знает, что это вредно для мозга, а гениальный Серёжин мозг им еще понадобится. Спазмирующее горло, сжимаясь вокруг ствола, слишком быстро приводит Олега к разрядке. Сперму Серёжа глотать наловчился, поэтому проглатывает ее и не давится. Сползает на пол, стараясь восстановить дыхание, вытирает слюну с подбородка. Олег дает ему шампанского — промочить горло. — Не делай так больше, пожалуйста, — говорит он, когда голос возвращается. — Не души меня. Ты сильный, ты не понимаешь, насколько сильный. Свернешь однажды шею и не заметишь. — Разве я душил тебя? Ты надумываешь, Серёженька, — хмурится Волков. — И опять пытаешься устроить скандал, когда я только успокоился. Зачем так делать? Серёжа хочет сказать еще что-то, но Олег не дает скандалу разгореться. Отношения — это про прощение и компромисы. Он поднимает Серёжу с пола и привлекает к себе, обняв за талию. — Я простил тебя за флирт с ментом, птенчик, теперь помолчи, не порти ничего. Поколебавшись, Разумовский обнимает его в ответ, сцепляет пальцы за спиной. Жмется носом к шее, едва слышно всхлипывает. — Чшш, ну что ты, не плачь, солнышко, — Олег гладит его по спине, другой рукой ласково придерживая затылок. — Я знаю, что тебе стыдно за свое поведение. Я прощаю тебя. Каждый раз прощаю, что бы ты ни натворил. Потому что я очень тебя люблю, веришь? Серёжа согласно угукает, тонко скулит, прижимаясь крепче к чужому плечу. Как щеночек, который боится спать один и больших собак на улице. Злость отступает, и Олега прошивает нежностью к его мальчику — такому хрупкому и тонкому, такому красивому. Такому его.***
Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; © Песнь песней Соломона, Глава 4, стих 3.
*** Акт III. Хорошая девочка ***
Всё начинается с фотографий. Сперва Олег пускает дело на самотек: ему говорят, что это очень модный фотограф из Москвы, что он снимал всех селебрити, и все от него в полном восторге. Олег присутствует на фотосессии, следит, чтобы никто с Серёжей не флиртовал, но фотограф ведет себя подчеркнуто профессионально. Ни лишнего слова, ни фамильярного жеста. Имя-отчество, подбородок на десять градусов левее, пожалуйста. Проблемой становятся сами фотографии. Олегу сложно описать, но Серёжа на них такой… томный, такой соблазнительный, феминный почти — даже в его лице появляется что-то женственное. Может, дело в модельной одежде, может — в розово-персиковом фильтре на одной из фотографий, но Олег, уже вообразив себе одну картинку, не может выбросить ее из головы. Правильный момент подворачивается в День всех влюбленных. Олег знает, какой подарок ожидает его самого — черный «Рендж ровер», они завуалированно обсуждали это пару дней назад. Для Серёжи его подарок становится сюрпризом. Приятным или нет — вопрос второстепенный. Принеся поднос с кофе и горячими вафлями, Олег будит его поцелуями. В ногах у Серёжи он ставит подарочную красную коробку с розовым бантом и сердечками. — Что там? — улыбается полусонный Серёжа. — Открой и посмотри. Мы сегодня поиграем в одну игру. Будет весело, обещаю. Во взгляде Серёжи мелькает страх, но он послушно тянется к подарку и открывает его. Олег стоит над ним, пристально следя за реакцией. — Это… это женское. Ты хочешь… — Да, детка. Для тебя выбирал. Сегодня ты будешь моей хорошей девочкой Соней, и мы сможем делать всё, как остальные. Пойдем в кино, где я залезу тебе под юбочку, потом в ресторан, где будем держаться за руки, погуляем по ночному городу, будем целоваться прямо на улице — как тебе? С каждым словом лицо Разумовского потухает. — Олег, но… я не люблю макияж и каблуки. Кто-то любит, это нормально, но я просто не чувствую в себе этого желания… — Это и не должно быть твоим желанием, — обрывает Олег, — это желание моё. Сегодня День Святого Валентина, и это — твой мне подарок. Переодевайся, но начни с комбинации — хочу посмотреть, подошел ли размер. Олег отходит и садится на край кровати, складывает руки перед собой. — Ты… не выйдешь? — Могу отвернуться, если моя девочка стесняется, — улыбается Олег. Серёжа неловко выползает из-под одеяла, вертит алое кружево в руках. Достает из коробки красную помаду и тушь. Двигается заторможенно, смотрит совсем затравлено. Подарок ему не нравится? А закидоны его Олегу нравятся? — Можно в душ сходить? — Сходи. И волосы заодно закрути, чтобы кудрявые были — тебе пойдет, куколка. — У меня нет ничего, чтобы их закрутить, — находится Серёжа. — Феном этого не сделать. — Плойка на дне коробки, — подсказывает Волков. — Там же лак для волос и духи, которые я хочу на тебе слышать сегодня. Девушки долго собираются, но ты уж постарайся побыстрее. Хорошо, милая? Разумовский неопределенно дергает головой и скрывается в ванной. Олег, воспользовавшись моментом, залезает в его телефон, оставшийся на зарядке у кровати. Контакты, фотографии, заметки. Рабочие чаты, личные чаты. Скрытые приложения. Запароленные папки. Нигде ничего подозрительного. Либо прячет хорошо — айти гений, как-никак — либо и правда не врет. В ожидании Серёжи, Волков задергивает шторы, погружая комнату в приятный полумрак, включает торшер, зажигает побольше свечей и достает смазку. Подумав, достает еще один тюбик. На кровати разбрасывает алые лепестки — если уж устраивать клише-романтику, то до конца. Серёжа выходит из ванной в шелковом халате, босиком. Его рыжие волосы закручены в локоны-спиральки плойкой — видно, что он старался, но отсутствие опыта тоже видно. На губах ярко-алая помада, ресницы кажутся толще и чернее, чем обычно — значит, и с тушью разобрался. Кружевной комбинации под халатом не видно, но по неловкой позе и тому, как неуютно он дергает плечом, Олег понимает, что белье тоже на нем. — Ты забыла каблуки, детка. — Я в них упаду и подверну ногу, — Серёжа поджимает губы. — Хочешь День Валентина провести в травмпункте? — Ладно, — сдается Олег. — Тогда раздевайся. Дай посмотреть на тебя в белье. Сглотнув, Разумовский сбрасывает халат, оставаясь в тонком красном кружеве, натирающем, кажется, каждый участок кожи, которого оно касается. Если бы Олег рассказал о своей фантазии раньше, он бы подготовился нормально — дорогое мягкое белье, прическа, депиляция зоны бикини, качественная косметика. Но что есть — то есть. — Шикарно выглядишь, милая. Удивительно, но красный тебе так к лицу. Всегда думал, что он рыжим не идет, но… — Олег подходит ближе, ведет по голым плечам, покрытым веснушками. — Моя девочка… Серёжа вздрагивает. От него пахнет сладким цветочным парфюмом и немного лаком для волос. Вблизи видно, что ресницы кое-где слиплись, и от этого его лицо кажется кукольным. — Олег, мне это не нравится. — Не выдумывай. Немного поразвлекаемся, а потом пойдем на свидание, как договаривались. Не тратя времени даром, Волков подхватывает Серёжу на руки и несет на кровать. Тот, оцепеневший, как в бреду лепечет что-то себе под нос, но не сопротивляется. Положив его на постель, Олег нависает сверху, разглядывая открывшуюся картину. На белом покрывале алые лепестки, алые кружева на бледной коже, алые губы и яркие, словно всполохи пламени, волосы. Синие глаза, блестящие от подступающих слез. — Что ты собираешься делать? — Серёжа моргает, глядя на него снизу вверх. — Мы снова попробуем в попку. Когда, если не в День Влюбленных? Ты же любишь меня? — Опять будет больно, — тихо отзывается Разумовский. — Олег, может, не надо? — Не глупи. Ты же давно не девственник, просто упрямишься и зажимаешься. Не девственница, — тут же поправляет себя Волков. — Ну, милая, не бойся, тебе будет приятно. Олег спускается ниже, тянется за смазкой. Кружевной комплект с Серёжи не снимает, только отодвигает полоску ткани в сторону и щедро смазывает вход. Скользкой рукой ласкает Серёжин член. — Смотри, как ты течешь, моя девочка. Сладкая… Вместо Серёжиного лица на секунду появляется другое: безымянная женщина, едва заметная за плотной тканью своих закрытых одежд. Олег запомнил, как Дракон смеялся, запрокинув голову, запомнил глаза этой женщины, полыхающие ненавистью, а еще — перекошенное от ярости лицо Джесс, когда она увидела, что творят ее товарищи. В тот раз Олег не вмешивался, но были и другие разы. Он жмурится, чтобы сбросить наваждение. Слышит странный сипящий звук, как будто в кране нет воды. Откуда он? — П-пусти, — Серёжа, обеими руками вцепившись в него, с трудом разжимает хватку на своей шее. — Олег, т-ты что творишь?! — Боже, прости! Серёж, я… я не хотел. Я задумался, не заметил даже. Прости, — Олег наклоняет голову и суматошно целует его повсюду — плечи, щеки, лоб, виски, подбородок, шею, где от его захвата уже расплывается краснота. — Ты меня чуть не убил, — голос у Серёжи еще сиплый, но дышит он нормально. — За что? Я же сделал всё, как ты сказал! — Нет, правда, малыш, я не рассчитал. Извини. Слово застревает в горле. Волков опускается на кровать сбоку от Серёжи, в голове — звенящая пустота, ни одной мысли. Если бы он не остановился… Мысль о смерти Серёжи простреливает его насквозь. — Я убью себя, если ты меня не простишь. Ты простишь, любовь моя? — Конечно, прощу, — Разумовский смотрит в сторону, и в его голосе не звучит ни обида, ни счастье — он пустой, как воздушный шар. — Слава богу, — Олег поворачивается на бок и обнимает его, прижимая к груди. — Я люблю тебя. Такого больше не повторится, обещаю. Никогда больше. Полежав немного в обнимку, они завтракают остывшими вафлями, валяются еще час или два, обсуждая рабочие вопросы и поездки на следующую неделю. Когда Серёжа уже собирается переодеться в домашнее, Олег его останавливает. — Нет, девочка моя, — хмурится он, поглаживая бедро Серёжи под алым кружевом. — Я хочу, чтобы ты ходила так до вечера. Мы не закончили. До кино еще часа три, я же обещал сделать тебе приятно. — Олег, может, потом? Может, вечером? — с надеждой спрашивает Разумовский. — Сейчас не хочется совсем, давай в другой раз… — Ты не любишь меня? — холодно интересуется Олег. — Не хочешь подарить мне подарок на День влюбленных? Пока мы ели, твоя помада размазалась, иди поправь. Серёжа смотрит на него с неверием. Вот наивный — рассчитывал, что Олег забудет про свои планы из-за маленького инцидента с удушением. Он заходит в ванную, поправляет макияж и прическу; пока Олег раздевается и наблюдает за ним через дверь, член снова наливается кровью. Вернувшись в спальню, Серёжа замирает на пороге, взгляд его падает на обнаженное тело Волкова. — Давай хотя бы без проникновения, Олег, прошу. — В этот раз больно не будет, — обещает он, снова увлекая Серёжу на кровать. — Я не хочу. Я не могу так… не надо! — Ты мне не веришь? — возмущенно вздыхает Олег, прижимая его запястья к постели. — Я знаю твое тело лучше тебя. Мы изучали друг друга годами, начали еще в приюте, помнишь? Тебе кажется, что это больно, но твоё тело знает, что это приятно. А я умею делать приятно своей хорошей девочке. Если она слушается. Олег смазывает пальцы и опять гладит Разумовского между ягодиц. Следы порки зажили не до конца, но кожа выглядит уже получше. Он на пробу толкается одним пальцем, и Серёжа принимает его, ойкнув от неожиданности. — Какая ты мокренькая, хочешь меня, да? Не беспокойся, я возьму тебя глубоко и мощно, как ты любишь, милая. Впусти второй палец, ну же, не зажимайся! Он шлепает Серёжу по ягодице, напоминая расслабиться. Запах цветочного парфюма щекочет нос, на подушке — след от помады. Кружево горит на бледной коже тайными знаками, Олег не может оторвать от него глаз. Серёжа тихо скулит, отвернувшись в сторону, пока Олег разрабатывает его дырку двумя пальцами. — Посмотри на меня, малышка. Покажи свое красивое личико. Тушь растеклась от слез, немного попало на щеки. Рыжие локоны разметались по подушке, щеки горят, и весь вид у Серёжи такой, будто он девочка по вызову, которую сношали в бане всем депутатским созывом. — Будет больно, я не хочу! — в последний раз пробует Серёжа. — Не порть мне праздник, сладкая. Разве, когда любишь, нельзя немного потерпеть? Я же не прошу ничего сверхъестественного! Слезы текут по его лицу с новой силой. Губы дрожат, а Олег коротко целует его в уголок рта, чтобы не размазать помаду, и раздвигает его ноги пошире. Пристраивается между ними, добавив немного смазки на колом стоящий член. — Не зажимайся, маленькая, не делай хуже для себя. И не надо плакать, как будто я тут на куски тебя режу! Когда Олег входит, Серёжа начинает кричать. И к чему эти истерики? Он достаточно растянут, чтобы ничего не порвать, а остальное он делает сам: не может расслабиться — его проблема. Рот ему зажать нельзя — губная помада размажется, поэтому Олег импровизирует. Придавливает его грудную клетку к кровати, и крик стихает. — Не т-трогай меня! — сдавлено шепчет Серёжа. — Больно! — В тебе так влажно и тесно, моя девочка. Как будто я у тебя первый. Узкая жаркая попка, как же хорошо… Олег, склонившись к уху Разумовского, нашептывает ему нежные глупости, а потом начинает двигать бедрами, и здесь уже нежности нету. Трахает плачущего Серёжу с оттяжкой, глубоко и жестко. Тот прижат к кровати, придавлен бывшим спецназовцем, насажен на крупный член — бежать некуда, сопротивляться бессмысленно. — Сейчас, сладкая, немного растрахаю твою попку, и станет полегче. А почему я не слышу стонов? Моя девочка стесняется показать, как ей хорошо? Не стесняйся. Маятник боли и наслаждения настойчиво качается в сторону боли. Серёжа ревет, то и дело шмыгая носом, жмурится, чтобы не видеть лица над собой. Жжет ужасно. Это унизительно — вот так, без права на отказ, без должного уважения к себе, унизительно и все равно больно, что бы Олег ни говорил. — Ты так редко даешь в попку, — хрипит Олег, остервенело вколачиваясь в его тело. — Надо чаще тебя туда иметь. Правда, солнышко? Разумовский не отвечает. Его ответ никому и не нужен.***
Толпа на День Валентина шумная, но не пьяная — не сравнить с Новым годом. Юля пробирается к поребрику, когда слышит резкий окрик почти у себя над ухом: — Думаешь, я не видел, что он с тобой флиртовал?! За идиота меня держишь, сука?! Второй голос что-то тихо отвечает, сбивчивое и испуганное, не разобрать. — Тридцать ударов дома получишь, мне похер, что там у тебя зажило, а что нет! Не смей отпираться, я насквозь тебя вижу! Юля вертит головой и видит, наконец, нарушителя спокойствия. Высокий брюнет в черном пальто тащит за руку девушку. Рыжие волосы, изумрудно-зеленое пальто, а под ним — фиолетовое платье с блестками. Ее лица не видно, но в позе — страх и отчаяние. Люди проходят мимо, бросая на кричащего парня быстрые неодобрительные взгляды. Полиция стоит всего метрах в пятидесяти, но парень орет на девушку, а не против власти, так что бояться ему нечего. Юля, плюнув, меняет траекторию и пробивается к ним через толпу. — Девушка, извините, вам помощь не нужна? — обращается она к рыжей, догнав парочку. — Тебе чего, больше всех надо? — рявкает брюнет, но Юля даже не дергается. — Я не с вами разговариваю, мужчина. — У тебя зубы лишние, что ли, манда красноволосая? — Олег, перестань! — хрипит девушка, дергая его за рукав. — Тронешь прессу хоть пальцем, — она указывает на себя, — по судам затаскаю, так что отойди и не отсвечивай. Я обращалась к твоей девушке. Брюнет, глянув на нее еще раз убийственным взглядом, отступает на шаг. Второй. — Всё в порядке, — быстро говорит девушка, но голос и кадык выдают в ней парня. — Он просто выпил лишнего, нам нужно домой. — Точно? — Точно, — уже тверже повторяет парень. Они стоят под фонарем, и Юля подмечает следы размытой туши под глазами незнакомца и синяк, опоясывающий его шею, словно лента. — Нам не нужна помощь. Юля достает из кармана бумажку, повернувшись так, чтобы брюнет в пальто ее не видел. — Там номер горячей линии помощи жертвам домашнего насилия, и еще мой личный. Поверьте, ваш парень — мудак, и он точно недостоин такой замечательной… в общем, не знаю, кем вы себя идентифицируете, просто позвоните по этому номеру, когда он будет не рядом. Нет безвыходных ситуаций, — Юля ловит его взгляд, незаметно для посторонних сует в ладонь бумажку. — Вам помогут. Я вам помогу, только позвоните. В лице рыжего парня не шевелится не один мускул, но Юля видит перемену: в синих глазах мелькает слабая, робкая еще надежда. Юля, конечно, не ясновидящая, но интуиция — навык бесценный для независимой журналистки в тоталитарном государстве — подсказывает ей, что он позвонит.