*Погасли закаты
Мы стали так кратки
И ноет под ребром мое тепло
Еще не выпал снег, но замело
Порой, моментами и мимоходом, Сабина думала о том, что к лучшему это — эта почти что полная изоляция от всего прочего мира. В том плане, что ей абсолютно неизвестно, как и чем живет обычный человек за пределами её сферы, её работы, за пределами протокола «валорант», и это утешало. Утешало всякий раз, когда она невзначай задумывалась, лишний раз брала во внимание то, какой сейчас месяц, день, год, какие красные даты календаря приближаются, какие отдаляются все дальше и дальше, оставаясь в старых, пройденных и прожитых неделях и пометках, к которым она более и не вернется то никогда, никогда не сможет чего-либо из упущенного восполнить. Но она не жалела, понимая — так проще. Проще не воспринимать это как либо иначе, нежели как погруженный в работу учёный, химик и биолог, для которого прошедшие дни не более чем часть пройденного пути от дедлайна к дедлайну, от эксперимента к эксперименту, от миссии к миссии, от утра до ночи, от понедельника до воскресенья, от отчета к отчету. И никак иначе, верно, Сабина Каллас? Верно, — отвечала она сама себе шепотом, одними губами, сокрытыми маской, и старалась не замечать того, как пустеют коридоры их базы. Как сходят на нет большинство встреч и собеседований, дел и обязанностей, — из тех, что можно было без вреда для общего дела отложить спокойно, — ради пары дней выходных, пусть всё и придется наверстывать позже упорно. Даже ей, несмотря на то, что тут она, в лаборатории своей — вшита намертво, несгибаемая и непоколебимая. Думает и делает вид, зная, что близка к идеальному исполнению необходимого образа, ан нет, были раны, раны что ноют, шрамы что о себе напоминают, шрамы горящие, царапины глубокие, гематомы сердечные, где-то под кожей, где-то на сердце, на душе чернеющей, ядовито-зеленой. Они все тут агенты, некогда — люди, обычные люди и каждый со своею семьей, родными и близкими, если такие… ещё остались, если вообще имелись. И они, что логично, тосковали по ним, скучали, желали ближайших встреч, ждали писем и звонков. Ждали момента, когда ненадолго, но можно будет оставить штаб и увидеть воочию, обнять, сказать — что скучал. И услышать в ответ, что по тебе скучали тоже. А Сабине нечего было ждать, и её никто по ту сторону, по ту сторону от работы, обязанностей и протокола — не ждал совершенно. Никого не осталось, некому было этим заниматься. Все люди, что связали свою жизнь с её, все те, кто хоть как-то с нею был знаком, были здесь. Но рождество, рождество, что приближалось неумолимо, как бы она не думала, что ко праздникам всем равнодушна категорично, было семейным празднеством. Рождество — это ночь, которую проводят дома, в кругу близких и родных, даже если дома ваши за несколько километров. Второго Каллас лишилась давно, а насчет первого и не уверена была больше никогда. Что она могла звать домом? Их базу, свою лабораторию? Ну, фактически — да. А в смысле немного ином, более душевном? Здесь она уже не могла ответить сама себе, молчала, плотно губы сомкнув, погружая себя с каждым часом всё дальше и дальше, в формулы, графики, бумаги и документы, в вычисления и химические составляющие, не оставляя в голове места для чего-то кроме четких, грубых, абсолютно точных цифр, не колеблющихся от любого влияния извне, как то делали все эти мысли и домыслы, вспышки воспоминаний и сожалений, сожалений об утраченном и жалости к себе, что она, всем чем могла, всем своим существом — презирала, терпеть не могла, ненавидела, потому как не на это силы должна была тратить, не этим заниматься, а тем, тем, чтобы искупить. Или, если сможет — заставить заплатить того, кто за всё тогда произошедшее был в ответе. Семья. Те ученые… Мотает головой, жмурится, массируя переносицу. Снова. Из раза в раз сбрасывать это наваждение всё сложнее и сложнее, и не уверена она, что оно в скором времени не поглотит её всю, целиком и полностью, исказив так, как может исказить человека химический ожог. Вдох… В дверь лаборатории — стук неожиданный, — в любой другой ситуации она была бы рассержена, но сейчас, отчего-то, была предельно спокойна, — вместе с этим осторожный и короткий, отвлекающий. По нему сразу догадываешься о том, кто стоит за дверью, и эта её догадка, самая первая мысль, в голове возникшая, подтверждается тут же. Голос за дверью, хорошо знакомый голос, со знакомым акцентом, голос, от которого в момент стало так необъяснимо легко, хотя и неизвестно, с чего именно? Почему? Она всё ещё не разобралась со своими сомнениями и соображениями, со своими чувствами к этому человеку. Ещё ни одна наисложнейшая задача не давалась ей настолько… тягостно, словно все подходы, что она ищет, все формулы и известные ей до этого способы решения — неправильны были, неверны в корне. Словно ей, назло и намеренно, поддаваться в этом не хотели, интерес к своей персоне подогревая упорно, оставляя загадку, то, что Вайпер по-любому захочет разобрать, то, из-за чего захочет добраться до истины. Но тогда придется отступиться от принципов. И она, если быть честной с самой собой — была на грани. Голос спрашивал её нежно: — Mon chéri, я могу войти? Руки в перчатках, найдя опору, сжимают краешек стола. Выдох… — Будто бы мой отказ способен повлиять на твое решение, Фаброн. Заходи. Ждать не приходится. И пары секунд не успевает пройти, как это бледное, стерильное, бело-зеленое помещение приобретает незаменимую ничем и никем другим изюминку — непременное присутствие Чамбера в ней. Яркий, и как всегда — в собственном понимании, — идеальный (в своём Сабина ещё не разобралась), с этой фирменной полуулыбкой, которая, от случая к случаю, и неизвестно вовсе, что значит, и что за ней скрывается. Ну, то есть, известно, — но одному ему. — Какая досада. Не думал, что ты столь дурного мнения обо мне. Для меня, между прочим, любое твое слово — la loi, закон, дорогая. Это, хочешь не хочешь, вызывает краткую, непроизвольную усмешку на только что хмуром и запредельно серьезном лице, которое Сабина, в свою очередь, прикрывает рукой в жесте, словно ей невообразимо стыдно за всё коллегой только что сказанное, и это, частично, правда, но на самом деле — эта улыбка сейчас неожиданность и для неё самой. — Только тогда, когда тебе удобно. Не пытайся это отрицать. Так… позволь спросить, что ты здесь делаешь? — Да вот, мимо проходя, узнать хотел, свободна ли ты этим вечером… Закончить мысль Винсенту не дают. — Нет. Я не об этом, пока что. Почему ты здесь? А не на пути домой, в свою дорогую Францию, например? И тут Вайпер руки скрещивает на груди, смотря на мужчину с сомнением и явным ожиданием четкого ответа на поставленный вопрос. Эмоции Фаброн менял на глазах, и Вайпер воочию увидела то, как зарождалась, закрадывалась во взгляде чужом эта лукавая, неуловимая искра. Неясный отблеск, что в свете лабораторный ламп даже мерцал по-особенному, спрятанный за стеклами очков, в них же и отсвечиваемый. — Не делай вид, будто не в курсе о моем решении остаться на базе в этом году. Ты присутствовала на собрании неделей ранее, и прекрасно всё слышала, mon miracle. Видела бы ты свое лицо в этот момент… кхм. Последнее Каллас, все же, решает не брать во внимание. Ради их общего блага. — Я знаю о нем. Но, как бы мне не хотелось этого признавать, его я не понимаю. Зачем? — C’est incroyable! Неужели сама Сабина Каллас признается мне, Винсенту Фаброну, в том, что ей известно далеко не всё на свете? Лицо её приобрело тени мрачноватые и слабо исказилось от них же. Не в бровь, а в глаз, месье Фаброн, — но этого она не скажет, нет, как не скажет и того, что некоторое незнание человеческого спектра чувств и эмоций, — отсутствие обширного диапазона собственных, — её действительно… осаждало. Угнетало. Унижало, как личность. — Разве я заявляла обратное? — Pardon, однако со стороны, м, временами… ты так и выглядишь. Как минимум — пытаешься сделать вид, что это так, хоть оно и необязательно, дорогая. — Уж прости, но я химик, а не твой личный психотерапевт, чтобы понимать природу всех твоих нелогичных действий. Может, будешь добр и донесешь мне это сам, чтобы я голову лишний раз не ломала? — Ты же любишь усложненные задачи, non? — Винсент. — голос твердеет, приобретая раздраженные черты, и это служит знаком стоп. Стоп, ещё одна выходка — и двери этой лаборатории закроются для тебя на ближайшие пару дней. Не этого Фаброн хотел, далеко не этого. А потому, он, губы поджимая, возвращает себе прежнее, более-менее серьезное выражение. — Хорошо, хорошо, я понял. Знаю, неприлично отвечать вопросом на вопрос, но позволь спросить, что в этом такого? Почему нет? Если бы я не хотел здесь оставаться, я бы давно, уже как пару дней, проводил бы свои заслуженные выходные в Париже, но не сделать этого было моим сознательным, полностью обдуманным решением, mon inestimable. — Именно поэтому я и спрашиваю, Чамбер. — Потому что рождество — fête de famille, верно? Тут и носителем языка быть не нужно было — итак все налицо, все предельно ясно и понятно. С этими словами Сабина так и застыла, растеряв все предыдущие не то что эмоции, что были при ней, но и мысли-доводы, которыми она хотела всё Чамбером сказанное обратить в нужное ей русло, но тут даже от предыдущего раздражения и следа не осталось, не говоря уже обо всем остальном, что было не так явно, не так четко выражено. Она абсолютно, что ни на есть точно — потерялась в своих чувствах от подобного ответа. Всё смешалось, и в этой неразберихе внутренней её бросало от одной крайности в другую: ответить на это холодное — «вот именно, Фаброн, так отчего же ты не со своими родными?» — снова между ними стену непроходимую возводя, но этого ли она хотела? Или абсолютно противоположное… Самое время было в сомнениях своих ставить определяющую точку. Она отвечает, но не сразу, и отвечает мягко, сама от себя такового не ожидая: — Да, ты прав. — небольшая пауза на вздох, прикрытые глаза и успокоение подрагивающих пальцев рук, в перчатках вспотевших. — И я свободна сегодня. Весь вечер, всю ночь. Так что… — Так что, позволь пригласить тебя на то, чтобы встретить наступающий год вместе. Что скажешь? — Скажу «да», Винсент. Да.***
Становится скользко
Позволь мне, я просто
Перезимую на твоем плече
Вытащу пули на твоем плече
Вдруг станет легче
Вайпер каждый шаг вперед делала с осторожностью особой, несмотря на то, что этому человеку, человеку, что прикрывал ладонями девушкины глаза, она более-менее научилась доверять. Оно и неудивительно, в их-то ситуации, спустя столько далеко не самых безопасных и гладко пройденных операций и миссий, когда каждый друг-друга обезопасить, прикрывать спешил, даже ценою собственной целостности и сохранности, да и за такие выкрутасы Сабина особенно рьяно Чамбера отчитывала, напоминая ему об их негласном правиле «не геройствовать лишний раз», на что обычно, Фаброн ей в ответ что-либо припоминал точь-в-точь такое же, только уже с её стороны непременно, и тогда этот заранее бессмысленный спор заходил в тупик, откуда ему было уже не выбраться, если тему не сменить. Они и не меняли, замалчивали обоюдную благодарность, выражая всё то, что нужно было, что требовалось в этот момент — одним лишь взглядом, жестом особенным, взглядом, что держится на человеке нужном, важном, необходимом — дольше обычного, дольше, чем на других. Что Сабина, что Винсент, таким способом сказать могли куда больше, чем словами через рот, что вечно спутывались, вечно терялись, что вечно казались не настолько объемными, не настолько исчерпывающими, не настолько откровенными и честными. И обоих это устраивало, устраивала эта возможность не ломать голову над тем, что произнести, как произнести, каким образом — на этом этапе не то что отношений, но на подходе к ним они в этом и нуждались, в наложенном зрительном контакте, чтобы после мочь понимать друг-друга куда лучше, и не важно то, чем это будет — диалогом, молчаливо брошенным взором или касанием отнюдь не случайным. И возможно, к слову, — допускает Каллас такую мысль, — именно поэтому Фаброн вёл её сейчас за собою таким образом, глаза ей закрыв. Чтобы она, ненароком или специально, не выведала чего, не вытащила, не высмотрела раньше времени, раньше необходимого момента. — Скажи мне, это… обязательное условие? — спрашивает она, сдерживая свое негодование по поводу этого ребяческого с первого виду действа, когда немного, чуть было не было, не спотыкается по пути, пусть и знает заранее, заранее ей известно, что упасть бы ей эти руки, крепкие, приятные руки ни в коем случае не позволили, но… все же. Но все же — себе она не изменяла, да и ответ тоже ей был заранее известен, так что это, в очередной раз, не более чем баловство словесное. — Oui. Ещё немного, правда. И сюда… осторожно. Вот так. Её водили по многочисленным, длинным и запутанным коридорам их базы, к которой если привыкнуть, то и казаться будет — что тесно здесь, что дышать практически нечем и негде, что и шагу ступить некуда, — так ей и казалось после столького времени тут проведенного, и своя лаборатория тоже была как коробка по ощущениям, не более. Однако, неиронично забавно было то, как умудряются здесь, в самом начале своего пути, теряться души только-только в это место прибывшие, как всё это для них сродни клетке необъятной, вольеру свободному, но ничего, — из разу в раз думала Вайпер в подобные моменты, — скоро и это покажется им клеткой птичьей за истечением времени. В первые повороты ей был понятен их маршрут, и она даже мимоходом мысль допустила, мол, в чем тогда смысл так секретничать? Но вскоре, петляя из коридора в коридор, ведомая, — что в новинку, что непривычно, что опять и снова как новая грань доверия, Винсентом пройденная, — чужими руками, она понимает, осознает то забытое чувство потерянности, как когда-то давно, когда ей самой все это вгоняло ощущение тревожное, ощущение далеко не из приятных, но сейчас оно было незначительно, настолько, что лишь пронеслось секундой, как факт, отступив практически сразу, ведь от ощутимого тепла мужских ладоней она чувствовала себя до непривычного спокойной. Когда они наконец-то замирают, останавливаясь вместе и одновременно, до ушей Сабины долетает еле слышный, но прекрасно ею уловимый шепот: — Вот мы и на месте. Можешь открывать глаза. Так она и поступила. Но сначала, прежде чем сделать это, даёт себе секунду на то, чтобы осознать, чтобы распробовать мгновение на вкус, подобрать его послевкусие с обветренных губ, запомнить, запомнить его, запомнить это касание, что вело её сюда, — и неизвестно было, отчего вдруг такая сентиментальность нахлынула, отчего вдруг стала такой явною потребность вот в этом, в этом сохранении всей компиляции этих чувств на потом, на давнее после, чтобы в этом неизвестном для неё будущем — вспоминать. Может, оттого как раз-таки, что ко всему иному и прочему с ней сейчас происходящему она относилась кратно иначе, кратно… равнодушнее. В последние дни и недели, в последние месяца, к слову, реже чем обычно, и то было опять-таки — к её же удивлению от себя самой. Перед нею — та самая комната, то самое помещение их базы, что негласно стало зоной отдыха ещё в первые недели работы протокола, так и оставшись ею до сих пор. Однако Сабина, что от неё и ожидалось, посещала её реже всего и реже всех, а в эти проклятые дни и вовсе обходила стороной, и неизвестно какая неведомая сила, — ведь она понимала, она отдавала себе отчет в том, куда её ведут, пусть и не в открытую, опять же, но все же, все же она могла догадаться, — привела её сюда, учитывая те самые, только что упомянутые обстоятельства. Но и больно против она, смотря на украшенную к рождеству по каким только можно было правилам комнату, не была. Почему-то, думал в этот момент Чамбер, задаваясь этим вопросом ещё на полпути, ведь ему было известно, что Сабина в курсе, и он мог назвать себя крайне удивленным, ведь в итоге не пришлось прибегать к другим заготовленным заранее фразам и уговоркам, чему он, если честно, очень был рад, но испытывал бы куда больше радости, знай он ответ на это загадочное почему-то, но ему оставалось только гадать, и единственный ответ, что казался ему наиболее вероятным, одновременно с этим был бы чрезмерно… самонадеянным. Винсенту была присуща уверенность в самом себе и собственных силах, но сейчас, именно сейчас даже он был готов признать, что это, быть может, слишком. Даже для него. И только одной Каллас было известно, что Фаброн, вау, был как никогда прав, и ответом на вопрос было его собственное присутствие, но об этом — тсс, она умолчит. Взглядом пробежится по комнате просторной снова, во второй раз, пока мужчина, что рядом был всё это время, не утянет её за собою, — в этот безумный, яркий и такой живой, такой непривычный ворох всего, что Рождеству было естественно при себе иметь. Огни гирлянд смешиваются в цветное безумие, они двоятся в глазах, сливаются и разбегаются одновременно, и она чувствует, чувствует отчего-то отдающий родным запах хвои, освежающий и оживляющий давно покоящиеся на дне сознания мысли, воспоминания и чувства, и не столько он был виновен в этом, сколько всё это вместе и разом, эта цветная пляска огней, звенящая тишина в образовавшейся атмосфере, и, о боже, Фаброн додумался даже до того, чтобы включить на их телевизоре проекцию камина, что, несомненно, антуражности своей прибавляло в эту обитель зимнего уюта. Винсент улыбается ей, расцветает в этой своей улыбке заново прямо перед нею, не смотря на то, что за стенами комплекса — зима. И Вайпер понимает, что льдинки внутри неё трескаются одна за другой, хотя единственный работающий камин был ненастоящим вовсе, как и огонь, в нем шепчущий. Он — нет, а чувства Фаброна — вполне себе, и у них было явное преимущество. Винсент подает голос, поправляя в это время очки на переносице. — Я попросил всех тех несчастных оставшихся, что нашу участь разделили, освободить на один вечер комнату, специально для нас, если так можно сказать. В конце концов, у них в распоряжении весь полупустой штаб, aussi… не думаю, что это проблематично. Чамбер подвязал галстук, поправив и его привычным, давно уже изученным девушкой жестом, на первый взгляд становясь даже серьезнее, только вот глаза выдавали всё ту же прежнюю ухмылку, нисколько данного не скрывая, и она была заразительной, — уголки губ Сабины слабо приподнялись. Он сдержанно и элегантно, как обыденно для себя, пару раз хлопает в ладоши, отчего ко всему прочему в комнате добавляется, раздаваясь, ненавязчивая, классическая и негромкая музыка, как не более чем приятный фон ко всему происходящему. — Прошу, — Винсент протягивает ей руку, одну заводя за спину. — могу ли я попросить тебя и надеяться на один скромный… dance, прежде чем мы возьмемся за проводы уходящего года за парой бокалов элитного вина? Или шампанского, это неважно, потому как я позаботился о том и о другом, лишь бы душа твоя к чему-либо лежала, chérie. Сабина, чуть раздумав, принимает его руку, приближаясь, значительно сокращая расстояние между ними. Принимается и поступившие ей предложение. — Даже не знаю, Фаброн. Мне казалось, для рождественского подарка ты был слишком уж плохим в этом году. — En effet? Правда, что-ли? Вот же… Она шутит, она первая начинает танец, инициатором которого был он, она подыгрывает ему в его же игре, той игре, которую он сам же для неё и начал. И это однозначно — хороший знак, звоночек о том, что делает он всё правильно, а в большем он и не нуждался. Это большее пришло к нему само. Когда танец их молчаливый, но движениями говорящий всё то, что можно было, все то невысказанное, что у них вообще могло быть, все спасибо, все пожалуйста, люблю, дорожу, берегу, — затухает, подобно вспыхнувшей в секунду спичке, но свое дело, мрак рассеяв, сделавшей верно, Винсент и Сабина замирают. Те секунды проходят вязко и долго, пока сохранен был их зрительный контакт, словно вместе они были способны и само время как факт под сомнение поставить. Правда вот Каллас замечает кое-что над ними, и этот эффект сразу спадает, пока Вайпер прикрывает глаза и мотает головой, но не осуждающе, нет, на губах всё также был припрятан след от недавней усмешки. — Серьезно? Клише, Винсент, клише. — Не клише, дорогая, а tradition. Я, конечно, не настаиваю, но… В его второй, приподнятой над ними руке оказывается украшенная веточка омелы. Кто бы сомневался, верно? Этот план тоже не должен был никоим образом увенчаться успехом, то было всего лишь шуткой, шуткой, за которую, как он тогда думал, он точно получит по шее, и не то чтобы он против. Однако, уже вот-вот собираясь об этом сказать, отшутиться, мол, была интересна твоя реакция и все такое, его перебивают. Поцелуем. Таким, что кажется, будто ему действительно врезали по макушке, но в наилучшем смысле этого действа, врезали любовью несомненно, да так, что готов к нею не был нисколько, опешил, потерявшись, но ненадолго, возвращаясь в свой привычный образ, поцелуй несколько продлевая. — Это было… soudain, — улавливает Сабина его шепот на своих губах, и наконец позволяет себе с чистою совестью, немного тоскливо, немного счастливо, но все же улыбнуться ему. Так, как не улыбалась она уже давно. — Хотелось приятно удивить. Фаброн, не отвлекаясь от девушки перед собою, откладывает веточку в сторону. — А кто-то говорил, что подарка я не достоин. — Кто-то разве сказал, что это мой подарок тебе, а не себе любимой? Обоюдная усмешка, ещё одно касание, но уже невинное совсем, — она в плечо ему зарывается лицом, и Чамбер весь застывает сперва, не зная сначала, как отреагировать на подобное от неё, от самой Сабины Каллас и в его-то сторону, но потом, когда приобнимает её нежно за плечи, все становится на круги своя и так, как и должно быть. Рукою он слабо по её спине водил, медленно-медленно, словно утешая, но сам не знал, от чего именно. — Ладно, хорошо, в этом ты меня победила. Это все сюрпризы на сегодня..? Или мне быть морально готовым к чему-то ещё? — Ммм… — девушка голову поворачивает так, чтобы в шею Винсенту уткнуться слабо, выдохнув, оставив этим действом после себя след от мурашек по коже и слабую дрожь. — Думаю, да, есть кое-что ещё. Надеюсь, ты готов это услышать и принять. Готов же? — Plus que. Она, помолчав, набирается не только смелости, но и воздуха полную грудь. — Ты стал мне семьей, Винсент. И для него, не рассчитывающего на это вовсе, но не оставляющего искренних надежд на подобный исход, это лучший подарок в эту Рождественскую ночь, который только мог быть. Он, услышанному не веря, но радуясь внутренне непомерно, вернее даже не так, слово не совсем подходящее было, а сердцем растаяв, душою теплясь, оставляет на её веке ангельский поцелуй, приобнимая покрепче, поближе. Винсент произносит: — Joyeux noël, mon amour.***
Я не помню весь год, но я помню октябрь
В котором тебя я не помню хотя бы
Я не помню твой запах, но помню декабрь
Если за городом снова метель
Твоей теплоты всегда будет мало.