***
Глаза. У Николая невероятно цепляющие и проницательные глаза. Стеклянно голубые, немного тусклые после бессонной ночи, на бледном фоне лица с так и оставшимися следами сажи. Он смотрит без вызова, без дерзости, но твёрдо и решительно, как не мог бы смотреть прежде, из-за плеча Гуро. — Я остаюсь, — его голос, хриплый от усталости, едва заметно дрожит, и это заставляет уже вскипевшего Бинха немного смягчиться. — Не будьте ребёнком, — говорит он спокойно, даже с каким-то снисхождением. — Что с вас проку? Если уж опытный столичный дознаватель ничего не смог сделать. При упоминании Якова Петровича юноша весь подбирается, сжимает зубы, и на его щеках проступают тёмные ложбинки в области скул, как чернила сквозь бумагу. Рядом с губами виден лёгкий красноватый росчерк чужого кулака — Бинх никогда не любил приводить кого-нибудь в чувство вот так, но иначе не получилось. А сейчас даже смотреть жалко. Как на случайно подбитую чашку. — Господин Гуро, — произносит Николай после паузы так, будто слова даются ему с большим трудом, — сделал всё, что мог. И я не хочу, чтобы его последнее дело так и осталось не завершённым. Именно поэтому я остаюсь. — Николай Васильевич… — вздыхает было Бинх, но внезапно замирает, как молнией поражённый — Гоголь поднимает взгляд и смотрит прямо на него. Глаза холодные и глубокие, точно дно зимнего озера, покрытого льдом. Сквозь него не проломиться, не докричаться, не вынырнуть. И у Саши по спине подобно утренней изморози начинают медленно расползаться мурашки, а сухие ладони теряют чувствительность. И откуда-то изнутри по капельке поднимается странное чувство, охватывая всё тело ни то холодом, ни то пламенем. Что это? Наваждение, усталость, болезнь? Бинх не знает, но оторваться не может, так и смотрит, молча втягивая ставший вдруг слишком густым воздух. Глаза Николая влажно блестят, в них читается уязвлённость и страх. Чего он боится? Чем так глубоко и щемяще поражён? Своей беспомощностью, своей потерей? Кто знает, Бинх ведь так и не выяснил, кем они с Гуро приходились друг другу. Он видел уже такие глаза — у своей невесты, когда та не по своей воле прощалась с ним, всё потерявшим, навсегда. Тогда хотелось выть от тоски, сейчас… Не хочется ничего, даже ругаться. В вакууме взаимного молчания юноша тихо вздыхает, и в этом звуке Бинху почему-то слышится тяжелый протяжный стон. — Вы не понимаете, Александр Христофорович, — говорит он спокойно, обречённо, и уголки его губ складываются в грустную гримасу. — Не понимаете. Но я вас в этом не виню. Просто позвольте мне остаться, прошу, это всё, что мне сейчас нужно. Бинх удивлённо приподнимает брови. Всего минуту назад казавшийся непоколебимо решительным Николай теперь так отчаянно ждёт его разрешения. Будто… Саша раздраженно ведёт плечом, злой на собственные мысли — будто дело не в убийствах и не в смерти Якова Петровича, а именно в нём, едва знакомом, да и не особо располагающем к знакомству человеке. Вздор. И как такое безумие могло прийти ему в голову? С губ срывается презрительное фырканье, и по взгляду Николая Саша понимает, что тот принял это на свой счёт, потому, закипая изнутри еще сильнее, бросает лишь небрежное «Бог с вами, оставайтесь» и быстро убирается прочь. Под сердцем несмело дёргается так некстати растревоженный нерв.***
Всё это кажется Саше странным. И поведение Гоголя — необуздываемое, бескомпромиссное рвение идти всему, что говорит полицмейстер, наперекор; и своё собственное — защищает, везде за собой таскает, в огонь кидается за упрямым мальчишкой, хотя следовало бы давно бросить ко всем чертям, и пускай выпутывается сам. Он упрямо твердит себе, мол, бред, и ничего такого, кроме долга перед исполнением своих обязанностей, тут нет. Но взгляды, которыми юноша то и дело обжигает его — щемящее тоскливые, безнадёжные, мягкие — каждый раз оставляют под кожей невидимые ожоги. Когда Николай совершенно неожиданно приносит из леса пропавшую накануне девочку, у Бинха из-под ног будто уходит почва. Как он узнал? Неужели, его нелепые видения могли таки оказаться правдой? Или это совпадение? Саша не знает, не может себе объяснить, даже с нарочитым упрямством отрицает, однако мир вокруг него всё равно переворачивается с ног на голову сквозь призму порождённых сомнений. И всё, во что он раньше верил, начинает ощущаться иначе. И Гоголь тоже становится другим. Нет больше болезненного безумца с вечно встревоженным взглядом, от которого хочется отмахнуться, как от назойливой мухи. Только бесконечно уставший, задумчивый молодой человек с беспокойными руками и глазами, так и молящими «поверьте же мне наконец». — Не смейте соваться туда, вы поняли? — чеканит Бинх, буквально выжигая эти глаза насквозь. — Это приказ. Нарушите его, и я вас лично… — Но это наш шанс поймать Всадника! — уже привычно не унимается Гоголь, сверкая своими голубыми искрами, точно огневом. — Как вы не понимаете? — Это риск, безумие и пустое безрассудство. Вы сами не понимаете, о чём говорите, — холодности Бинха можно позавидовать, хотя кулаки так и чешутся влепить пылкому юноше отрезвляющую пощёчину, снова. — Никакого расследования в поместье не будет. Всё. Это моё последнее слово. Николай зло выдыхает сквозь зубы, отводит взгляд. Бешеный запал уходит куда-то в глубину, оставляя после себя ледяную серость. Сейчас он выглядит, как наказанный обиженный щенок. В его то глазах действия Александра наверняка кажутся бессердечным предательством, хотя тот, напротив, пытается его защитить. После хлопка дверью Бинха так и подрывает догнать нерадивого писателя и доходчиво всё ему объяснить, чтоб не злился, упросить, успокоить. Держаться помогает тот факт, что его только что привселюдно назвали трусом. Когда Саша нервно пришпоривает лошадь по дороге в Чёрный Камень, не держит уже ничего. Взбешённый сам собою, он никак не может этому противостоять. Точно его тянет к Гоголю что-то невидимое, необъяснимое, но такое ощутимое и крепкое, что и на сердце не на месте, когда тому угрожает опасность. Не из долга, а как-то по-другому, как-то уж слишком лично. — Я знал, что вы приедете, — задыхаясь, произносит Николай и смотрит снова уязвимо и испуганно, а на губах размазана кровь. «Уже успели разукрасить, гады» — проносится вспышкой, ослепляя и бросая в жар какой-то неконтролируемой, бешеной ярости. Кажется, Бинх готов на части разорвать не только за жизнь, но даже за один единственный волосок, упавший с головы его вынужденного подопечного. Он дерётся, как зверь, бросая редкие взгляды на замершего в стороне Гоголя. В какой-то момент тот сгибается в приступе судорожного кашля и сплёвывает что-то тёмное и вязкое на траву. Странно. Но сейчас, в вихре драки, а потом и скорого задержания, не до этого. Когда они едут обратно в экипаже (и что только заставило Сашу возвращаться не верхом?), Николай совершенно молча и как-то отстранённо смотрит в окно. Бледнее обычного, и в зыбком полумраке черты его лица заостряются еще сильнее. «Будто воды речной наглотался», — думает Александр, но на мысли этой долго не задерживается. Ведь как еще после произошедшего должен выглядеть не привыкший к подобному роду занятий человек? В счёсанной на костяшках руке крепко зажат список имён. Кто ж знал, что именно с его помощью Август ускользнёт из-под носа так легко. Словно птица из ладоней. Вот и получается, ни Всадника, ни хозяина борделя, и, раздосадованный этим донельзя, Бинх без особых сомнений зовёт Николая выпить, а потом и историю своей несчастной любви рассказывает, как на духу. Ведь что ему осталось терять? — А вы не думаете, — спрашивает Гоголь после затянувшейся паузы, не поднимая глаз от стакана, — что ваша невеста могла быть вашей родственной душой? Саша замирает на мгновение. Вопрос, почему-то, застаёт его врасплох и заставляет сердце неприятно скрипнуть. В попытке это скрыть он пожимает плечами нарочито небрежно: — Не знаю, может, и была. Однако, насколько мне известно, после нашего расставания ни я, ни она цветами плеваться не начали, так что… — он делает очередной глоток и морщится от пряной горечи алкоголя. — И вообще. Я, знаете ли, не особо верю во всю эту историю с родственными душами. Человеку по жизни суждено быть одному, а если уж кому-то удаётся найти себе спутника, так это большая удача. Николай смотрит на него поражённо, даже как-то разочарованно, разбито. И Бинху с громким скрежетом заходит под рёбра длинная, ржавая игла. Он так и не решается спросить, в чём дело, просто желает спокойной ночи и уходит, как привык делать в любых неудобных для себя ситуациях. Ночью перед глазами то и дело возникает бледное лицо юноши с болезненно заломленными бровями и губой — чистой, без кровавой раны, как показалось в поместье.***
Весь следующий день Гоголь совсем не попадается ему на глаза, и вместо привычного безразличия Саша ощущает нарастающую тревогу. Как будто знает, что что-то не так. Как будто та самая пульсирующая надорванность в груди не даёт спокойно усидеть на месте. «Глупо, как же глупо. Точно наивный мальчишка» — уже не корит, а лишь напоминает он сам себе. А в ответ нет ни согласия, ни злости. Только крепче вгрызается в нутро предчувствие чего-то недоброго, неправильного. Как когда по цвету неба понимаешь, что пойдёт дождь, или по зуду в горле, что начинается простуда. И Саша всё-таки решается — он не станет никого ни о чём спрашивать, а сам зайдёт после работы. Проверить. Убедиться, что с Николаем всё в порядке. Освобождается он, как всегда, поздно. Снаружи уже стемнело, люди разошлись по домам — комендантский час. И, идя по пустой улице, Саша невольно ускоряет шаг. Спешить, вроде бы, некуда, и всё же, он боится не успеть, сам не зная, к чему. Когда старая ступенька жалобно скрипит под подошвой, это ощущается началом обратного отсчёта. Звук, выдающий, что он здесь, уже произошел, так что обратного пути нет. Саша за считанные мгновения оказывается у нужной двери, но замирает, едва коснувшись ручки. Из комнаты слышен надрывный глухой кашель и судорожные вздохи. Когда он заходит, сердце с громким хлопком ни то взлетает, ни то падает, стукнувшись о прутья грудной клетки — весь пол усыпал кровавыми лепестками, а сам Гоголь, сгорбившись, стоит на коленях возле кровати и держится обеими руками за горло. На то, чтобы понять происходящее, уходит не больше секунды. В сознании ярким воспоминанием вспыхивает и кровь без раны, и страх вперемешку с безысходностью, и самый первый пойманный взгляд робких голубых глаз. Васильковых. И цветы на полу — тоже васильки, скомканные, нежные и ломкие, как и сам Николай. Без корней, без стебля, одни только оборванные с тщедушных тел головки. Внезапно становится страшно, и Саша бросается навстречу, не произнося ни слова. Он от куда-то знает, что стоит ему только прикоснуться — и всё закончится. Этот мучительный приступ, боль, терзающая лёгкие. В несколько движений, чётких, выверенных, точно построение или выправка, он оказывается рядом, запускает руки в узел чужих ладоней и за запястья отводит их в сторону. Гоголь вздрагивает, хрипло вздыхает, последний раз сплёвывает кровь и замирает, прислушиваясь к себе. Сейчас он выглядит, как только-только выхваченный из-под воды утопленник. Мокрые от слёз ресницы, красные веки, лицо, белее негашеной извести, всё вызывает в Бинхе лишь безудержное чувство жалости и желание пригреть, приласкать. Как ласкают детей после ночных кошмаров. Он осторожно тянет Николая к себе, и тот поддаётся — утыкается лицом в чужую грудь и тихо всхлипывает в воротник рубашки. У него дрожат плечи, и воздух вылетает из горла с болезненным сиплым свистом, как у раненного зверя. — Всё, уже всё, — шепчет Саша ему на ухо, убеждая, скорее, себя самого, потому что юноша и так всё понял, свернувшись теперь страдающим клубочком в его объятиях. — Вы… вы пришли… — выдыхает он едва различимо и с таким щемящим облегчением, что у Бинха только было успокоившееся сердце снова заходится быстрым галопом. Он еще раз осматривает комнату — сброшенные со стола бумаги, пиджак и нашейный платок, опрокинутые чернила и цветы. Слишком много цветов. Кроваво-голубые горсти, от которых сейчас даже не мутит, только зыбко скребёт под ложечкой и бежит мерзкий холодок по спине. — Ты мог умереть, — произносит Бинх на удивление ровно, будто о погоде говорит; потом проводит ладонью по кончикам жестких волос, будто птичье крыло гладит, и в голове звонко щёлкает осознание. — Господи, ты же мог умереть! Он берёт Николая за плечи и отводит от себя, чтобы снова посмотреть в эти стеклянно голубые, жалостные глаза. — Почему ты мне не сказал? Ты же знал, что я… что мы… — слова застревают в горле, точно злосчастные цветы, и Саша, не желая скашливать их, лишь коротко мотает головой. — Просто почему? — Я боялся, что вы не захотите, — произносит Николай и, наверное, впервые видит в глазах Бинха неподдельное беспокойство вместо укора или раздражения, поэтому совсем тушуется, сникает, отводит взгляд и шепчет едва слышно: — Простите. — Не захочу чего? — запоздало переспрашивает Саша, пропустив неуместное раскаяние мимо ушей. — Ну… — жмёт плечами Николай, и на его щеках даже проступает болезненно рваный румянец. — Это же, вроде, любовь должна быть, настоящая. А у нас с вами это как?.. Саша молча смотрит на него еще несколько мгновений, потом обречённо вздыхает — невозможно — и снова прижимает к себе. Николай обнимает в ответ. Неожиданно даже для себя самого, словно в наваждении, просовывает руки ему за спину и цепляется пальцами за грубую ткань пальто. На одежде остаются кровавые следы, но Бинху на это откровенно плевать. И не такое бывало. Хотя, если так подумать, такого не было уж точно. — Ничего ты не понял, — произносит он тоном, каким разговаривают с маленькими детьми или простодушными девицами. — Любовь ведь бывает разная, и не только между мужчиной и женщиной. И, раз уж на то пошло, как написано в одной из книг, «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». — Не подумал бы, что вы знакомы со Святым Писанием, — голосом чуть громче шепота возражает Гоголь. Саша на это не отвечает ничего. Лишь глубоко вздыхает и утыкается щекой в лохматую макушку, прикрывая глаза. Птичья спина под его ладонями коротко вздрагивает. Прикасаться к Николаю вот так, едва ли не в третий раз за всё время, долго и открыто — на удивление хорошо. Как будто ему самому только что поставили на место какой-то из потерянных до сегодняшнего дня кусочков сердца. «Чёрт с ним, со Всадником», — думается невзначай, на самой грани сознания. — «Чёрт со сбежавшим Гофманом и бесчеловечными убийствами. И даже с покойным Гуро, будь он трижды не ладен». Сейчас Саша, возможно, впервые за очень долгое время, наконец, чувствует себя спокойно. И это даже забавно, после стольких лет отрицания и упрямства, после нескольких недель открытого сопротивления — и чтобы всё сложилось так просто, почти само по себе. Чередой удачных случайностей, точно по чьему-то милостивому проведению. Как пишет всё та же книга, «сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его». Он никогда бы даже не подумал, но теперь точно знает, что всё произошедшее в его жизни, хорошее и плохое, стоило того, если в конечном итоге это привело его сюда. Если заставило взглянуть в тревожные, робкие голубые глаза цвета небесной тверди и вспомнить о васильках, которые так часто снились ему в детстве.