Каждое желание

С самого утра к этому дню цепляется только плохое — бессонная ночь, нервное ожидание перед экзаменом, такой же нервный и раздражённый сосед, не слишком удовлетворяющие результаты (можно было лучше), пресный обед в столовой, который мгновенно хочется вернуть обратно миру. Плохое и привычное, настолько обыденное, что Сонхва не ждёт ничего другого, даже когда в хранилище клуба дебатов забирает свой подарок. Просто коробку в розовой с жёлтыми цветами упаковке. Достаточно большую, чтобы не поместиться под мышкой, и достаточно тяжёлую, чтобы даже двумя руками было неудобно её нести, а нести приходится. Вместе с ней Сонхва проходит через половину кампуса до общежития — сквозь влажный ледяной ветер, холод и мокрые комки тающего снега под ногами. В комнате пусто, и это первая хорошая новость за весь день. Вот теперь можно было бы хоть немного очароваться коробкой, но за прошлые три года Сонхва в этих тайных обменах подарками не повезло ни разу. Ни разу ему не попадался кто-то, кому он на самом деле хотел бы подарить что-то особенное, и ни разу он не попадался человеку, готовому подарить ему что-то особенное. Пару дней назад он передал в хранилище свой подарок — фотоплёнку, красивую кружку с мотивирующей надписью и набор витаминов, всё строго по пожеланиям абсолютно незнакомого человека, с которым они, возможно, даже никогда не разговаривали. В его пожеланиях было написано что-то настолько же безличное и простое, и что-то настолько же безличное и простое он получит. Правда, много же, наверное, кружек можно упихать в такую коробку — только поэтому ему немного, совсем чуть-чуть, любопытно. Но прежде, чем вскрыть упаковку, Сонхва идёт в душ и переодевается. Неторопливо, ему некуда торопиться, и к тому же, когда он согревается, любопытство постепенно начинает подталкивать его в спину. В комнате он медленно берёт в руки ножницы и бережно, по самому краю, вскрывает упаковку, пытаясь ни о чём не думать. Ничего такого внутри не будет. Не обязано быть. Обычный новый год — это вообще не праздник, по крайней мере, не в том плане, что нужно дарить всем подарки, и если бы не староста одной из групп, у него не было бы ни одного, даже этого. Розовая упаковка шуршит, мнётся и не поддаётся, но Сонхва справляется и, сделав широкий надрез, одним плавным движением снимает весь слой, скрывающий верх коробки. И его рука, машинально закончив движение, падает с коробки куда-то в пустоту. Он, застыв, ошеломлённо хватает ртом воздух — по множеству причин. Потому, что весь день мгновенно стирается в скучное, неинтересное ничто, которое его нисколько не волнует. И потому, что ничего такого в пожеланиях он не писал, он бы не посмел. И потому, что сверху, на коробке, как ягода на торте, лежит что-то вроде открытки — чёрная карточка с силуэтом луны, наполовину тёмным, наполовину светлым, как недавно родившийся месяц. «Для обратной стороны», написано на тёмной части. Машинально, медленно и неуклюже Сонхва тянется к открытке и переворачивает её. Белым шрифтом по тёмному фону выбито: «Сонхва, Это для твоей обратной стороны. Для той, которую я обычно не вижу. Для той, которая сейчас очень устала и хочет посидеть где-нибудь в одиночестве и покое. Для той, которой нужен отдых и умиротворяющее развлечение, чтобы снова засиять. Пожалуйста, отдохни хорошо на каникулах. Проведи время так, как тебе хочется, и вернись с новыми силами. Ты этого заслуживаешь, хотя тебе сейчас наверняка кажется, что ты ни с чем не справился, и ты себя грызёшь вместо того, чтобы хвалить. На самом деле, ты справился отлично. Ты всегда справляешься. Не думай ни о чём другом». Сонхва читает все слова от начала до конца и от конца к началу, перечитывает ещё раз, и ещё, и ещё, вертит в поисках подписи, забыв о подарке. Он повизжит от восторга позже, потому что прямо сейчас, сию секунду, его бесконечно сильно тревожит, что он не знает, не может даже представить, кто мог бы такое подарить. Кто мог бы такое написать. Кто мог бы так сильно хотеть сказать ему, что он «всегда справляется». Он знает только, чьё имя хотел бы услышать в ответ на свой вопрос. Помедлив, Сонхва стягивает с коробки остатки упаковки, убирает открытку — её он не собирается никому показывать — подхватывает коробку и выходит из комнаты, с трудом выдерживая шаг. Возможно, вот теперь ему есть куда торопиться, а возможно, торопиться не стоит — нет больших надежд, нет больших разочарований, — но он торопится, и вместо любопытства в спину его толкает ожидание. Наполовину жуткое, наполовину остервенело-счастливое предчувствие, которое он запихивает поглубже, прежде чем постучаться в дверь нужной комнаты. — Да, — кричит в ответ Уён, словно знает, какой вопрос Сонхва собирается задать, хотя на самом деле это всего лишь сигнал к тому, что дверь можно открывать. И Сонхва открывает, его рука по пути срывается с ручки, и с грохотом он вваливается внутрь, даже не оглядываясь по сторонам, как обычно. — Пожалуйста, скажи мне, что это не ты, — с порога нервно бросает он, опуская коробку на пол и невольно снова цепляясь за нее взглядом. — Не вы. Не… В общем, посмотри на это. Уён внимательно смотрит на него. Потом на коробку. Снова на него. На коробку. На него. — Слушай, ну откуда я знаю? Может, я, может, не я, а может, я, неизвестно, понимаешь! После каникул всем расскажут. А что, ра… — Нет, подожди, — прерывает Сонхва, опускаясь перед коробкой на колени. Ему жизненно необходимо ткнуть в неё пальцем и убедиться, что она не развеется. Картон оказывается реальностью, что на самом деле ещё хуже — он нервничает, сбивается и запинается: — Ты знал, что я это хочу. Больше никто не знал, я ничего об этом не писал в пожеланиях. Значит… — Да я даже не знаю, что это такое, — возмущённо перебивает Уён в ответ, и это его выдаёт. Он знает, стопроцентно знает, хотя лучше бы не знал. — Нет, знаешь, я тебе говорил. «Сокол Тысячелетия», тут даже написано, и я точно тебе говорил, что у меня его нет. И, может быть, даже ныл, как сильно-сильно хочет свой маленький Сокол, истекал слюнями на официальную страницу Лего в Корее, плакал по ночам и, глядя в окно посреди лекции, мечтал о дне, когда это сбудется. Хотя бы половину из этого Сонхва делал. Другой вопрос, что если бы каждое нытьё вселенная посылала ему такой подарок, он бы уже озолотился — но это единственный раз. Точно первый и, возможно, последний раз в его взрослой жизни, когда у него щиплет в глазах и он мысленно умирает от ожидания. — Ну, допустим, — Уён пожимает плечами, — но это же популярная штука, нет? Можно в нейвере найти по запросу «что подарить фанату звёздных войн», я уверен. Я, может, на нейвер и похож, но это не я. Сонхва сканирует его взглядом с головы до ног, не зная, что ощущать — облегчение, разочарование, всё разом? — Клянусь, — с нажимом повторяет Уён, — это не я. Думай, кому ещё ты болтал о своих маленьких секретиках. — Только тебе, — не задумываясь, отвечает Сонхва, растерянно поглаживая коробку. Уверенный тон его подкупает, но только на несколько мгновений. — Ну неужели ты не знаешь, кто мне должен был дарить? — Понятия не имею, — с очень честными глазами заявляет Уён, мечась взглядом между ним и коробкой. — А в открытке ничего не было? В открытке, значит. Которой здесь нет. Которая осталась в комнате, потому что не нужно никому видеть никакую обратную сторону, и Сонхва совсем не хочет на самом деле отдыхать где-нибудь в углу с детскими игрушками наедине, это не про него, и это не он. — Не было никакой открытки. — Сонхва тоже делает очень честные глаза, но только на секунду. Уён комично нервно переступает с ноги на ногу, и если бы можно было выдать себя ещё больше — он бы великолепно справился. — Ладно, была, но ты откуда знаешь? Просто скажи. Ну скажи, пожалуйста, это очень важно. Это ты, да? Больше некому. Сложно поверить, что Уён бы стал так тратиться и подумал бы об открытке, и невозможно поверить, что стал бы кто-то другой. Сонхва не верит, но ему отчаянно хочется, так хочется, что на мгновение он готов попросить сказать ему какую-нибудь красивую и подходящую ложь. — Ну а тебе зачем? — спрашивает Уён вместо того, чтобы просто ответить. Спрашивает небрежно, как бы между делом, и его нарочитое безразличие слишком хорошо подпитывает надежду. На какой-нибудь красивый и очень нужный поворот, где Сонхва слышит то, что хочет услышать, и, возможно, умирает от слепой радости прямо на этом полу, в обнимку с коробкой. Но признаваться в этом он не станет. — Хочу знать. Мне очень нужно знать, Уён-а. Я тогда тоже приготовлю этому человеку подарок, потому что, — он стучит по коробке, — ты знаешь, сколько это стоит? Мне нужно сказать спасибо, и, я не знаю, мне просто нужно, понимаешь? Очень нужно понять, кто хочет, чтобы он «снова засиял». И посмотреть этому человеку в глаза. Может быть, там и не окажется ничего из того, что Сонхва хотел бы видеть, но подарок останется — как физическое подтверждение того, что всё-таки его ценили. Просто не так, не в том смысле, не из тех чувств, которых он ждёт. — Пожалуйста, — добавляет Сонхва, заглядывая Уёну в глаза. Тот медлит, и только поэтому сердце начинает биться чаще, дыхание сбивается, Сонхва невольно сжимает и облизывает губы, судорожно повторяя про себя мантру: «Этоневажноневажноневажноневажно», на самом деле имя — неважно, важен только Сокол, он должен так думать, иначе его разорвёт. — Допустим, Хонджун, — роняет Уён, и Сонхва почти вскрикивает, цепляясь в коробку пальцами. Сердце вздрагивает, он вздрагивает, по коже раскатывается напряжение. Волнение, требующее сорваться с места сию секунду. — Допустим? Или точно? — Он частит и срывается, не в силах дышать. — Ладно, плевать, он же в комнате, да? Ты знаешь? — Наверное, — явно машинально отвечает Уён, и дальше Сонхва не ждёт и не слушает. Подхватив коробку, он вылетает за дверь и бежит, быстро, в такт судорожно колотящемуся сердцу. Только в комнате он останавливается, бережно кладёт коробку на кровать и зачем-то приглаживает растрёпанные волосы перед зеркалом, проходится ладонями по лицу, смятому усталостью, опухшему от недосыпа, а потом резко опускает руки. Это всё неважно. Абсолютно всё неважно, потому что он сияет изнутри, и если только в этом была цель всего подарка — она достигнута. Он сияет, когда смотрит на себя в зеркало. Не от отражения, от предвкушения. От расползающегося по нему восторга, смешанного с недоверием, хотя в глубине души он верит и знает. Он знает, что в любой компании в любой вечер они неизбежно рано или поздно оказывались где-нибудь вдвоём — просто для того, чтобы побыть рядом. Поговорить, слегка отстранённо рассказать о новостях, стряхнуть напряжение минут через десять и заговориться до глубокого утра. Он знает, что перед первыми экзаменами в этом году Хонджун приносил ему кофе — тогда ещё не зная, что кофе он не любит, — а позже — сладкие шипучие разноцветные лимонады. Он знает, что в ночь перед собственным экзаменом Хонджун, замученный и задёрганный, попросил «просто посидеть рядом» и сам уснул у него на плече, и это самое близкое, что между ними было, но. Но может быть ближе. Ему очень этого хочется, и почему-то ему кажется, что человек, решивший подарить ему Сокола, не откажется. По крайней мере, стоит проверить. Глубоко вздохнув, Сонхва осторожно выходит из комнаты. Он пересекает коридор и, помедлив, стучит в дверь точно так же, как стучал к Уёну, хотя руки подрагивают и отказываются слушаться. Но, в отличие от Уёна, Хонджун открывает ему дверь сам. Своими руками — одна замирает на ручке, вторая бессильно повисает у бедра. Сонхва бесконечно сильно хочет подхватить их и броситься в объятия, но только неуверенно улыбается, и Хонджун улыбается в ответ, прежде чем спросить: — Что-то случилось? «Ты случился». «Твоё внимание». «Твоё желание, чтобы я отдохнул и засиял». — Я сегодня получил подарок, — честно говорит Сонхва, а Хонджун честно округляет глаза и делает вид, что не слишком понимает, о чём речь, хотя лжец из него такой же отличный, как и из Уёна. Они оба слишком прямолинейные, слишком уважающие себя — и слишком хорошие, — чтобы врать на полном серьёзе. — Твой подарок. — Мой подарок? — переспрашивает Хонджун, чуть отступая и пропуская их обоих внутрь комнаты. Кроме них, в комнате никого, вторая кровать застелена, а первая — вся перевёрнута, раскидана так, словно на ней кто-то боролся или занимался чем-то другим, от чего на секунду подводит желудок. — Какой подарок? Он так хорошо держит лицо, что и здесь, даже сейчас, Сонхва почти теряется. В конце концов, Уён сказал: «Допустим, Хонджун». Это мог быть кто-то другой. Просто, может быть, все в общежитии не только знают, как Сонхва в глубине — или не такой уж глубине — обожает модели. Но и знают, как сильно он хочет, чтобы Хонджун дарил ему подарки. Ценил. Дорожил им. Любил его — с той же силой, с какой Хонджун любит музыку, свой плёночный фотоаппарат, шербет и мгновения тишины после шумной компании, из которых позволял себя выдернуть только Сонхва. — Сокола, — тихо говорит Сонхва. — Это же ты, да? Это твоя открытка? С луной? Он мог бы сказать почти то же, что говорил Уёну, только с небольшим нюансом. Он мог бы сказать: «Пожалуйста, скажи, что это ты». «Это должен быть ты». — Моя, — отвечает Хонджун, отступая ещё на шаг. Словно это важно — чтобы за Сонхва закрылась дверь. Словно это не коридорный разговор. — А что? Никому другому Сонхва не сказал бы правду. Он не прямолинейный, он не слишком себя уважает, и он — он не хороший, но прямо сейчас ему кажется, это единственный выход. — Я очень его хотел, — сбивчиво и нервно говорит он, — Сокола. Года два, наверное, точно, ты, наверное, поэтому знал, да, я и тебе про него ныл или ты где-то услышал? А ты его купил. — Здесь можно было бы остановиться, но Хонджун смотрит на него широко раскрытыми глазами, впитывая каждое слово, и он несдержанно продолжает: — Для меня. И открытка, Дж… Хонджун-а, она же прекрасная. «Всё, что ты пишешь, прекрасно». — Мне стало легче, — добавляет Сонхва, — мой день, я… да я просто обо всём забыл. И если ты слышал визг где-то в общежитии, это я визжал, клянусь тебе. Он улыбается — во многом потому, что улыбается и Хонджун. Широко, удовлетворенно и безгранично честно. От этой улыбки хочется говорить ещё и ещё. — Спасибо. Спасибо тебе большое. Спасибо, понимаешь, это лучший подарок во всех этих тайных обменах и… да, если честно, лучший подарок, который мне вообще дарили. Сокол в отдельности — или открытку в отдельности — ещё что-нибудь, может, и перевесило бы. Но вместе ничто и никогда у них не выиграет, кроме, может быть, самого Хонджуна. Хонджуна, который смотрит на него завороженно, глубоко очарованно, и улыбается, как целый Чеширский кот, бросая: — Да, ты бы знал, что тебе хотел подарить Чонли. Сонхва даже не знает, кто это, не говоря уже о том, что этот человек мог бы хотеть ему подарить. Но — что важнее — он не знает, почему Чонли должен был дарить ему хоть что-то. — А… а почему? — Потерявшись, он беспомощно хмурится. — В смысле почему… кто это? — Я заставил его со мной поменяться, — легко отвечает Хонджун, словно это само собой разумеющиеся вещи. Да, заставил, да, поменяться — в «тайном ангеле», где вообще никто не должен знать, кто кому и что дарит. — Он хотел подарить тебе уродского плюшевого медведя и носки. Красно-зелёные, Сонхва-я. То есть ровно то, что было написано в списке пожеланий, плюс немного отсебятины. Сонхва хмурится ещё сильнее, бессильно скрещивая руки на груди. — Но я, если честно, — он, чуть отвернувшись, опускает голову, — люблю плюшевых медведей. Не уверен, что уродских, правда. — Больше, чем Сокола? — въедливо спрашивает Хонджун, и Сонхва почти смеётся, потому что остаётся безоружным. Мало что в мире он способен любить сильнее, чем Сокола, которого — у него чешутся руки — он соберёт за каникулы, даже если не поспит ни одной ночи. — Нет, конечно. — Ну и отлично. А медведь будет у тебя к Соллалю, если они тебе нравятся. Иначе я не могу спать ночами, зная, что ты остался без медведя. Теперь Сонхва смеётся. Нервно и неуверенно, но смеётся, потому что в глубине души он уже представляет, как снова умрёт от счастья, получив в подарок медведя. Если можно, ростом с Хонджуна, мягкого, как Хонджун, и уютного, как Хонджун, с которым можно вот так смеяться — над плюшевыми игрушками, которых имеют право любить только дети. Но, впрочем, не так уж медведи и важны. Важно другое. — Не нужно, — отмахивается он. — Это много. Лучше скажи, что мне тебе подарить? Потому что, если честно, я ничего не приготовил. Он спрашивает только потому, что на самом деле хочет что-то подарить в ответ. Оно того стоит, даже если его подарок не заставит Хонджуна прыгать по комнате от восторга — да и что вообще заставит? И он рассчитывает на обычный ответ, но атмосфера в комнате неудержимо меняется, и с ног до головы его окатывают отголоски предчувствия. Перевозбуждённое, взвинченное ожидание. — А что бы тебе хотелось подарить? — медленно спрашивает Хонджун. И если обратная сторона Сонхва — это уныние, серость и безрадостное прощёлкивание тяжёлых дней, лишь бы они закончились, обратная сторона Хонджуна — его внимательное, подёрнутое вкрадчивым выжиданием лицо и потемневшие глаза. «Себя», — ловит на языке Сонхва под исследующим его взглядом. Он бы так и ответил — если бы был прямолинейным, — потому что это правда. Истина, остающаяся у него в голове вместо шелухи восторгов и переживаний. Вместо всего. — А что бы ты хотел получить? — спрашивает он в ответ, позволяя себе смотреть в глаза так же внимательно, так же пристально. Ничем ему это не поможет, никакой взгляд, даже самый жаждущий, не убедит его в том, что он получит то, чего хочет, — но посмотреть всё равно нужно. Просто чтобы сказать хотя бы взглядом: «Пожалуйста». «Пожалуйста, сделай с нами что-нибудь». — Любую встречу вдвоём. — Хонджун пожимает плечами, словно и это ничего не значит, а сердце Сонхва гулко падает в пятки. — Где ты захочешь. В кино, в кафе, в парке, где тебе будет удобно, я приду. Возможно, вместе со мной будет медведь. — Уродский? — уточняет Сонхва. Вся его голова в эту секунду состоит из медведей, из бессмысленной плюшевости, потому что он не в состоянии повторить это про себя: «Хонджун хочет встретиться со мной наедине». — Ты таких не любишь. «А тебя — люблю». — Хорошо, — Сонхва с трудом кивает, — а… а после? — А после, — повторяет Хонджун, не отворачиваясь, — возможно, я спрошу, можно ли тебя поцеловать. — Сонхва дёргается, невольно тяжело сглатывая. — И если ты согласишься, я приглашу тебя в любое оставшееся место. А если ты откажешься, я всё равно тебя туда приглашу, это ничего не поменяет. Мне нравится с тобой разговаривать совсем не потому, что я хочу с тобой целоваться. «И мне, — почти говорит Сонхва. — Мне нравится с тобой разговаривать совсем не потому, что тебе хочется со мной целоваться. И мне хочется с тобой целоваться, потому что не поэтому тебе хочется со мной разговаривать». — А сейчас? — хрипит он вместо этого, нервно облизывая губы. Ему невыносимо хочется отвернуться, но он не уверен, что в состоянии пошевелиться. Сердце колотится, кожу колет. — Эта… эта встреча не считается? Твой сосед скоро вернётся? — Он уже уехал. — Хонджун осторожно делает шаг навстречу. Совсем незаметный, маленький шаг, похожий на чудо, маленькое новогоднее чудо, от которого горло рождает невнятные звуки и Сонхва почти дрожит. — Так что, если ты хочешь, считается. И если хочешь, я спрошу — можно ли тебя поцеловать? — Да, — не задумываясь, выдыхает Сонхва, имея в виду сразу всё. Да, он хочет, да, можно, да, он, возможно, потеряет сознание от головокружения, но плевать, ему это нужно, только он вместо того, чтобы потянуться вперед, замирает, застывает, не в силах сдвинуться с места, и всё расстояние между ними Хонджун преодолевает в одиночку. До того, как закрыть глаза, Сонхва чувствует мягко сжимающие ладони на своих ладонях, а после — осторожное прикосновение к шее, молчаливо призывающее наклониться. И он склоняется, наконец позволяет себе тянуться, деревянными руками обнимает Хонджуна за шею и прижимается губами к губам. Точно так же, как прижимался ко всем, с кем успел побывать за короткую университетскую жизнь, — и совершенно по-другому. Хонджун не делает ничего особенного, целует осторожно, бережно, но обыденно, только прикасается к губам и, привыкнув и дав привыкнуть, скользит по ним языком, помогая раскрыться. Никакой магии в этом не было бы — если бы это не был Хонджун. Сонхва льнёт к нему всем телом, сплетаясь и связываясь языком, притягивая к себе за шею, вдыхая и вдыхая, не успевая выдохнуть. Хонджун пахнет терпким, острым, строгим парфюмом и чем-то контрастно-домашним, постелью, сладостью геля для душа, собой, тёплым, маленьким в ладонях и одновременно надёжным. Позже Сонхва себе поклянется, что хотел ровно то, что ему уже пообещали, — поцелуй. Ни прямолинейность, ни самоуважение, ни «хорошесть» ему не помешают, их просто не существует, поэтому он твёрдо скажет себе именно так, хотя это он первым начинает целоваться жадно, из яростной и непреходящей нужды. Он первым выгибается в руках Хонджуна и мгновенно сворачивается обратно, желая всего укрыть и похоронить под собой. Он первым соскальзывает рукой вниз и поддевает футболку, чтобы коснуться голой кожи, в первую секунду — осторожно, во вторую, когда Хонджун судорожно вздыхает, сильнее и упорнее. И он первым, не встретив ни капли неудовольствия, отстранения, раздражения, касается пряжки ремня на джинсах Хонджуна. Одержимый жадностью. Желанием. Настолько же, насколько ему нравится целоваться, дышать влажными, раскрытыми для него губами, ему нравится трогать. — Уверен? — шепчет Хонджун сорванно. — Да, — просто говорит Сонхва. Даже если бы это было жизненно важно, он бы не вспомнил ни одного другого слова, кроме «да». Потому что да — он хочет. И потому что «да, господи, да» Хонджун помогает ему сесть на кровать парой движений, не особенно напрягаясь, и потому что Сонхва мгновенно утягивает их обоих вниз, в ворохи и комки постельного белья, в разобранную кровать — такую, словно в ней уже трахались, и теперь Сонхва жаль, что на самом деле это не так. Он бы не отказался и утром. И днём. И не откажется сейчас. Он стягивает с Хонджуна футболку и, чтобы не усложнять им жизнь, с себя тоже. Возможность прижаться обнажённой кожей выбивает из него всё дыхание, остатки благоразумия, сдержанность. Бездумно и бесцельно он обводит пальцами грудную клетку Хонджуна, мышцы плеч, ключицы, бьющийся под шеей судорожный пульс, узнавая. Знакомясь, запоминая, истово рассчитывая, что теперь ему будет это доступно каждый день. Неважно, как, какой ценой. Им это нужно, одна комната на двоих на всю чёртову жизнь. А потом Хонджун наклоняется к нему и, мягко поцеловав куда-то, где колотится сердце, вбирает в мокрый, горячий рот сосок. Так, словно нет нужды ни узнавать, ни знакомиться, ни запоминать — так, словно знает, что делает, настолько точно, что Сонхва невнятно стонет и хрипит, за считанные секунды доходя до предоргазменной нуждающейся дрожи. И, словно это мало, Хонджун целует его в шею, прикусывает и зализывает заласканную, затроганную за поцелуи кожу, и возвращается к груди, заставляя сжимать себя ногами, отчаянно тянуть за поясницу, призывая, приказывая, упрашивая сделать что-нибудь. Только он не знает, что именно, даже когда Хонджун, отстранившись и ласково перебирая в пальцах его сосок, спрашивает: — Что для тебя сделать? — Я не знаю, — выдыхает Сонхва, борясь с желанием закусить запястье, чтобы не вскрикнуть. Хонджун стягивает с него штаны и кладёт ладонь на член. Это не ласка — скорее веское напоминание в ожидании. «Я здесь, и я сделаю для тебя всё. Всё, чтобы тебе было хорошо». — Что угодно. Что угодно ради разрядки. Не столько физической, сколько моральной. Выпустить всё, что он испытывал, пока слушал Хонджуна. Рассматривал. Пока «болтал о своих маленьких секретиках». Пока бегло, украдкой фантазировал, не в силах представить, что дофантазируется до реальности. — Довести тебя ртом? — мерно спрашивает Хонджун, подцепляя резинку его белья. — Я могу? Сонхва нетерпеливо встряхивает головой. — Потом. Раздевайся. Даже если Хонджун вопросительно вскидывает брови, он подчиняется и, поднявшись, снимает всю одежду. Быстро, бесстыдно, так, словно они уже делали это тысячи раз — они обязательно сделают, и тысячи раз Сонхва будет смотреть на него теми же глазами — впиваясь в каждую деталь, вспыхивая и заходясь от каждой. Как сейчас. — Возвращайся, — напоминает Сонхва, и Хонджун возвращается. С ним возвращается и искрящее ощущение прикосновений к коже, на секунду лишающее воли, ничего не оставляющее, кроме удовольствия. И поцелуй, глубокий, медленный, выдержанный — как долгая подготовка перед быстрым и безвозвратным прыжком в пропасть. — Помоги мне, — просит Сонхва, прежде чем упасть. Он сплёвывает на ладонь и обхватывает их обоих, свой член, отзывающийся острой потребностью, и член Хонджуна. Хонджун отзывается дрожью, коротким, жадным вздохом, повторяющимся глубоко в голове, — и помогает, накрывая его ладонь своей. Они путаются, заплетаются в пальцах, кто-то — или оба — нервно и недолго смеётся, прежде чем ничего не остаётся, кроме быстрых, рваных движений и перемежающихся, отражающихся друг от друга вздохов, стонов. Кроме «да», которое Сонхва слышит в мыслях, — своё нерушимое «да». Он подстраивается под ритм, выгибается, тянется, чтобы целовать, целовать, целовать, куда может дотянуться, и держится ровно на пару секунд дольше, чем Хонджун. Пара секунд — и горячая, липкая сперма, выплескивающая ему, распростёртому по кровати, растерзанному, изведённому удовольствием, — отделяет его от оргазма. Разрядки, которая должна сделать легче, но ничего на самом деле не меняет. Он замирает, содрогаясь, прижавшись всем телом к Хонджуну, наплевав на то, что они размазывают друг по другу липкость и влагу, и сколько же он наслаждался сексом, столько же он наслаждается затишьем. Секундами, пока они восстанавливают дыхание. Пока Хонджун лежит на нём, придавив к кровати, уткнувшись в шею, а он гладит красивое, крепкое плечо, запоминая, как это выглядит. Как теперь всегда будет выглядеть, когда он будет под Хонджуном. — Всё в порядке? — спрашивает тот, едва переведя дыхание, и отстраняется, чтобы заглянуть в глаза. — Да, — повторяет Сонхва вслух во второй раз и в миллионный — в своей голове. И, чтобы не повторять ещё раз, тянется поцеловать. Новогоднее волшебство на своих губах.