Золото солнца и крепкий кофе...

[Pov Мейсон]

Шел он впереди меня, через каждые пару метров ускользая за темные деревья, а затем я вновь и вновь нагонял его. Потом стал замедлять шаг, в конце концов давая Биллу скрыться, как будто это были какие-то очень ленивые и медленные догонялки. Вполне возможно, стоило спросить:"—А как же проводить?"—но гордость пересиливала это желание. Так что я совсем останавливаюсь, шарю руками по карманам пальто в поисках сигареты, полученной от кого-то из друзей-старшеклассников, которую оставил "на потом". Вообще-то планировалось выкурить ее на ужин, но было не по себе, я от чего-то трясся. Успокаиваю себя, что от холода, хотя прекрасно знаю–нервное. Сигара уже зажата в пальцах, (только сейчас замечаю, что они ужасно сильно покраснели от ветра, а кожа зудит и лопается, образовывая прирывистые царапинки), зажигалка облизывает кончик жарким язычком-пламенем, и я, судорожно подрагивающей рукой, вкладываю рыжую часть меж пересохших губ. Первая затяжка сопровождается рваным дыханием, но чувство заполненения жарким дымом легких успокаивает и действует достаточно расслабляюще. Я выдыхаю проблемы и волнение с клубами дыма, уже думая хоть о чем-то, кроме курева. Не хочу еще раз пересечься с Сайфером, так что выбираю идти другой дорогой, и, перейдя проезжую часть, сворачиваю направо. Протискиваюсь в узкую щель меж заборами и меня встречает длинющая трасса. Это место двулико—здесь может быть шумно от проезжающих машин, от гуляющих и кричащих по ту сторону дороги детей, а может быть тихо и спокойно, так, что слышишь щебетание какой-нибудь печужки, тихий шелестящий говор частных домов, скрывающихся за заборами и даже свои собственные шаги в этой тишине становятся слышны, отдаваясь в голове целым маршем. Трудно назвать тротуаром то, по чему я иду. Скорее тропинка, вытоптанная нередкими прохожими. Узкая, неровная и кое-где извивающаяся, как змея. Я снова втягиваю дым и гляжу в небо. Сумеречно-синее в подтеках розового. Там в недосигаемой выси зажигаются первые белесые звездочки; месяца еще не видно. С наслаждением выпускаю туда дымок вместе с паром–ощутимо холодает, так что дыхание становится видимым. Слышу тихий гул, приближающийся с нарастающей силой. Это вечерний автобус. Вывеска о том, куда он едет, не горит, а номер–приклеянная изнутри бумажка. Так, как зрение у меня не ахти, для меня этот автобус остаётся случайным незнакомцем. Он ползет по трассе, и издалека кажется, что колеса здесь нипричем, и он медленно плывет по асфальтированной поверхности, без каких либо усилий, наплевав на законы физики, вырастая, но неизменно оставаясь на месте, для смотрящего в упор. Он, сопровождаемый шуршанием, свойственным шинам, трущимся об асфальт, подъезжает к остановке и выпускает на прохладный вечерний воздух несколько человек. Пара из них уходит сразу, а остальные стоят, хохочут и переглядываются. Некоторые из них мне даже знакомы... Но в глаза сразу бросается костерок рыжих волос, мгновенно поджигая сердце и щеки. Отвожу взгляд, надеясь что она исчезнет, но Венди не исчезает, более того, она смеется уже куда громче и заливистее. И я готов молиться кому угодно, лишь бы она осталась на той стороне с компанией, иначе языки пламенных волос и травянисто-зеленые глаза съедят меня с потрохами, а мне этого страсть как не хочется. Автобус, качнувшись, уезжает, а она всем телом разворачивается, глядит ему вслед, и я молюсь, чтоб Кордрой не проскользила взглядом до меня. Спихиваю кудри на лицо, чуть ли не прикрываясь отворотом пальто, стараюсь спрятаться, хотя бы в своих мыслях, а лучше вообще исчезнуть. Ладони потеют до самых кончиков пальцев, бумажная оболочка сигареты чуть намокает и сминается, и я уже думаю, обо что бы ее затушить. К слову еще и одновременно поглядываю на противиположную сторону дороги. Мои ноги предательски подкашиваются, когда я вижу Венди, прощающуюся с друзьями и идущую к переходу. Я замечаю ее взгляд на себе. Ощущаю отражение ее глаз в своих собственных. Она, как дикая лисица, уже заметившая в глазах жертвы страх, приближается медленно, чтобы не спугнуть. А я до последнего надеюсь, что она не нападет; остаются считанные метры. Венди не любит, когда я курю при ней (хотя на гулянках без проблем выносит дымящее большинство), поэтому затягиваюсь в последний раз, перед тем как с ней встретиться. Жалко выбрасывать сигарету, скуренную только наполовину... —Вечерок, Дип! Необдуманно тыкаю тлеющим кончиком себе же в руку. И корчусь от обжигающей боли, стараюсь сею же секунду стряхнуть песчинки догарающих угольков, пока девушка приветствует меня объятиями. Мгновенно закидываю окурок в карман и отвечаю на приветствие, но лишь одной рукой–вторая скрючивается в кармане от боли. —Привет, Венди! А-а..эмм—я точно планировал что-то сказать, вот только не подумал, что именно, (а полыхающая болью рука в кармане особенно не давала мозгу придумывать темы для бесед), так что.. фокус не удался. Девушка терпеливо ждет, пока я свормулирую вопрос, но быстрее дожидается моего сдавленного молчания, в результате которого мы просто смотрим куда-то отдаленно в сторону друг друга, судорожно ожидая (и надеясь, что стоящий напротив начнет первым, по крайней мере, в моем случае). —Ну, ты как?—берет все в свои руки, и я облегченно выдыхаю. —Да ничего такого, все ок—радуюсь, что могу говорить, так что просто молчаливо лыблюсь уже как пару минут. Радость что-то затягивается, поэтому задаю встречный вопрос:—а ты как? —Рада, что ты спросил! Вобщем.. И дальше начинается очень долгий монолог, в котором сначала мелькает сегодняшний вечерний автобус, затем утреннаяя прогулка с друзьями, расказ о тех, кого я знаю, и тех, о ком понятия не имею, потом во всех деталях описывается вчерашний день, встреча с какой-то "странной девчужкой", которая ей понравилась, но "она явно что-то недоговаривает", потом про чудного соседа, который очень смешно шутит, но никогда не смеется, и еще про каких-то странных людей... И вот уже после этого, мне приходится переключиться на что-то другое, иначе момент начнут отягощать мысли и всякие раздумья. Я поворачиваю голову к ней, гляжу завороженно... Гляжу на развивающиеся на ветру волосы, на точеный профиль лица, сильно смахивающий на вытянутую мордочку лисицы, восхищаюсь милыми веснушками, которые делали бледную кожу теплее и солнечнее. А еще я так жутко боюсь, что она оторвётся от своего рассказа и посмотрит мне в глаза. От одного представления бросает в дрожь, и какой-то неведомый пастух прогоняет по коже стадо мурашек. А пока я безмолвно ею любуюсь, в историях ее уже всплывают события всех многочисленных дней и ночей, недель и месяцев... И я, честно признаваясь себе, понимаю, что совершенно ее не слушаю, точнее не вслушиваюсь, почти не вникаю в события и в суть всего этого длинного и, наверняка, красочного монолога. Но зато я слушаю голос. Его мягкое теченее, буйные всплески эмоций, и всю его переменчивую колыбель. Он успокаивает в некоторой степени, и я радуюсь, что уже не вспоминаю об обожженной руке и о сигарете, мирно лежащей в кармане, к слову, тоже. Даже начинаю понимать, почему Венди не любит когда я при ней курю, ее голос заглушает все проблемы, так же, как бумажно-некотиновые трубочки, он пьянит, так что я уже начинаю потихоньку строить гепотизы о том, что она какая-нибудь сирена, прекрасно знающая о способностях своего голоса, и может именно поэтому, ей не нравится, когда ее будующая добыча подвергается воздействию еще чего-то успокаивающего... А может ей просто не нравится запах? Тогда почему ей нравлюсь я, весь, целиком и полностью пропитанный им снаружи и с изнанки, с головы до пят..? А нравлюсь ли я ей вообще. Наверное нет. Таким как она не нравятся такие, как я. Наверное все дело тошнотворном запахе сигарет. Мы с ней, вроде бы, идем какими-то одноликими дворами, путаемся в улицах и скверах и утопаем в море многоэтажных домов, и всё это под томную сказку рыжеволосой. А выбираясь изо всей этой серой пучины, все ровно ведомо оказываемся в скромном и знакомом дворике, в дали которого виднеется моя родная пятиэтажка. Еще раз убеждаюсь, что все дороги этого мира неизбежно ведут в мой собственный, одинокий и уже не помнящий других хозяев "Рим". И я еще очень долго думаю, пересекая двор, как же так получилось, что из мира незнакомых домов, которые вижу впервые, а может даже в последний раз, я вновь и вновь оказываюсь здесь. А потом думаю, почему же каждая наша с Кордрой прогулка заканчивается тем, что девушка провожает меня? Почему не я ее? И всегда, всегда какими-то окольными и известными только ей самой тропами... А затем впадаю в раздумья еще и насчет того, что я, вообще-то, и не знаю где находится логово этой самой дикой лисицы... или все-таки сирены..? Тогда, уже, наверное, морское пристанище. Где-нибудь на самом дне; в самом недосигаемом уголке леса, откуда она выходит на охоту своей мягкой тихой походкой. Мозг работает наисумбурнейшим образом, как после бутылки крепкого вина, и я, пересекая ступень за ступенью, этаж за этажем, еще долго не понимаю, с чего я вообще решил, что она дикая лисица, откуда взялась в ее личности сирена, и почему она непременно обязана ходить на охоту, будучи в моем, по крайней мере пока что, не особо работоспособном разуме кем-то диким и нелюдимым, хотя "на трезвую голову" я ее таковой совершенно не воспринимал. Но зато, уже закрыв дверь одинокой квартиры, находясь на безопасном расстоянии от этой чарующей рыжей охотницы, наконец способный разобраться и сложить мысли по полочкам, я понимаю, что в душе действительно рад, что меня проводили.