(не)ограненный алмаз

      Пол холодный, к этому привыкнуть сложно, особенно, когда тебе приходится на нём спать. Но Саша старается свыкнуться и с полом холодным, и с отсутствием света, и с ледяными железными цепями, тяжёлым весом сковывающими запястья, и с вечным холодом, и с паническим страхом. Саша старается, но получается у него плохо. Говоря честно, уверенности, что к этому хотя бы кто-то привыкнуть способен мало, если отбросить и надежду на хороший исход, то можно сказать, что привыкнуть невозможно.       Глаза всё также видят плохо, но способны видеть руки и ноги. Если обтянутые кожей кости можно так назвать, конечно. Саша не получает сейчас даже несчастные сто двадцать пять грамм хлеба, Берхард не такой щедрый, к сожалению. Последняя жидкость, которая попадала в его организм была собственная кровь, чуть солёная, красная, странной консистенции, она затекала в рот, расползалась по всему языку, заставляя выделять слюну, и протекала дальше в организм после рефлекторного сглатывания. На вкус она странная. Руки такие тонкие, что уже сравнимы с тонкими палочками, в мирное время обхват Сашиного плеча* соразмерен бы был с детским, что довольно комично в сочетании с тонкими запястьями, на которых выпирают кости, кожа стала такой тонкой, что сеточка вен видна настолько ярко, будто опытный художник решил одну из своих необычных картин перенести на юношеские руки, когда-то тонкие, красивые, музыкальные пальцы, которые Миша и по сей день любит цеплять и прикладывать к своим губам, щекам, быстро клевать центр ладони и оставлять россыпь поцелуев на каждой фаланге, стали костлявыми и мозолистыми от тяжкого труда.       На ноги он сейчас особо часто старается не смотреть. Те покрыты синяками и ссадинами, коленки стали практически чёрными, штаны Саша себе подходящего размера вряд ли найдёт, поэтому нынешние приходится завязывать верёвкой на талии, ремень стал велик ещё осенью, кажется. Но Ленинград не жалеет, правда, он жив, а это самое главное. Не потому что ему правда так хочется жить, но потому что пока он стоит, Москву взять будет невозможно. Саше этого хватает, правда, но от боли избавить не может, как бы сильно не хотелось.       Невский здесь сидит уже третьи сутки, это является лишь предположением, потому как окон нет, света — тоже. Он ориентируется больше на количество раз, когда к нему приходят побеседовать. Саша ведь культурный человек, говорить о том, что люди Берхарда лицо в мясо ему разбивают и пытают, как только могут, лишь бы информацию о слабых местах Москвы выведать, было бы грубо. Хоть и правдиво.       Почему он? Всех остальных захватить, оккупировать, разграбить, подчинить и только его — стереть с лица земли. Берлин никогда не был из числа торопливых, он с давних времён удовольствие привык растягивать, вот и сейчас не торопится. Мучает, голодом морит, обстреливает, пути отступления перекрывает и как будто говорит насмешливо про себя: «Сиди и умирай вместе со своими людьми на обломках былого величия, Алекс, никакой Москва за тобой не придёт». Саше уже всё равно, Саша желает, чтобы Миша не приходил, потому что не хочет его на те же муки обрекать. Желает, но в глубине души всё равно отчаянно молит о спасении. Когда-то прекрасная, Северная Столица превратилась в настоящий ад на земле.       Невский считает эхо падающих капель воды и предполагает, что капать может его кровь. Она на теле ощущается совсем уж неприятно, кожу стягивает и раздражает, заставляет руки дёргаться в попытке стереть, почесать, но натыкается на трудности в виде стёртых железом птичьих запястий. Хочется к Мише, тепло человеческого тела и безопасность так давно не ощущались.       Руки у Московского всегда горячие, мягкие и тёплые, по щекам так аккуратно проводят, чуть поглаживая большими пальцами, тёмные пряди за уши заводят, за подбородок аккуратно держат, когда хочется в омуты серые посмотреть. Миша сам по себе весь такой внушающий безопасность даже в сумасшедший век, как этот. За плечи и талию обнимает нежно, волосы волнистые рукой перебирает и на макушке оставляет, когда к себе прижимает — Саша почти чувствует все эти прикосновения на себе, хоть и понимает, что Миши здесь нет и быть не может, с ним такое не первый раз. Бывало уже, отвернёшься и слышишь за спиной голос знакомый, то Костя что-то кому-то объяснить пытается, то Лёша с Женей смеются между собой, то Миша о своём разглагольствует. Саша знает, их там нет, но никогда не оборачивается, чтоб проверить — предпочитает оставаться в этой тёплой иллюзии с запахом безумия, единственная вещь, позволяющая сражаться за свободу и жизнь.       На пятьдесят третьей (Ленинград удивляет, что он всё ещё способен считать, не сбиваясь) капле скрипит дверь, и Саша ожидает снова увидеть своих мучителей, но ошибается. В дверях стоит, облачённый в форму солдат Третьего Рейха, Берхард с ледяной улыбкой на лице и безумием в глазах. Воцарилось молчание. Стук капель прекратился. — Wow, — выдохнул немец и подошёл к Ленинграду, присев перед ним на корточки, — wir konnten dem König des kalten Landes seinen nördlichen Prinzen stehlen.       На глаза непроизвольно наворачиваются слёзы, тело колотит от страха. Было спокойнее, когда к Саше приходили просто безымянные офицеры, лица которых он даже не запоминал, схема всегда была одна — они приходят, допрашивают, избивают и уходят без ответа, но видимо отсутствие информации им настолько осточертело, что решили обратиться за помощью куда-то выше. От безымянных офицеров можно не ожидать чего-то страшного, у них цели убить его без приказа нет, поэтому Берхард и хуже, он знает, что, что бы он не сделал, Саша не умрёт. Невский к боли привык и Берлин это знает, Берлину Ленинград не нужен, Берлину нужна всего лишь его смерть, только и всего. Говоря откровенно, лучше умереть, чем пытки этого монстра переживать. — Russland hat seinen kostbaren Diamanten verloren, — говорит он довольно и легко, почти ласково проводит кончиками пальцев по худой щеке. Кожа в этом месте горит и её хочется содрать к чертям.       Помнится, в детстве Саша грезил быть похожим на Москву, даже путь его повторить, Миша тогда его речи воспринимал со скептицизмом, но вот они здесь. Берлин стал его личной Золотой Ордой. Невидимая цепь на тонкой шее ощущается явно и приходит понимание — воздух перекрыт для лёгких, его не пропускает страх.       Берхард смеётся, хватает Сашу за челюсть и рывком поднимается, волочит вырывающуюся Северную Столицу за собой. Страшно, больно, мерзко. Кричать не получается, голос сорван за прошедшие три дня пыток, да и кто ему на помощь то придёт.       Господи, — думает Саша, задыхаясь в слезах, — прошу, спасите, хоть кто-нибудь, умоляю, пожалуйста! Мишенька! — Саша! — Петербург рывком садится в постели и не может разглядеть за пеленой слёз очертания комнаты, в которой находится, но слышит, как кто-то мягким тоном пытается уговорить его успокоиться, — Сашенька, посмотри на меня, пожалуйста. Всё хорошо, видишь? Я рядом, мы дома, Заря Моя Северная. Ну?       Миша трепетно прижимает к себе, приглаживает волосы и проводит по беспорядочно вздымающейся спине, голову чужую умещает себе на плечо и мягко целует вспотевший висок. Саша чувствует знакомое тепло тела, родной запах и начинает плакать ещё сильнее, только теснее вжимаясь и пряча лицо в чужом плече, вцепившись в белую футболку. Сон, всего лишь сон, но какой яркий.       Уже через полчаса, сидя на кухне с чашкой тёплого чая, привалившись головой к Мишиному плечу и греясь в его объятьях и лёгких поцелуях в макушку, Саша думает, что ради таких моментов готов не только такого монстра, как Берхард, пережить.