И я художник.

Я думал, ты прекрасна и чиста. Я думал, ты, как день, искришься счастьем. А ты как ночь — изящна, но пуста: Весь свет лишь отражение ненастья. Ты улыбаешься непринужденно и легко, Как будто слезы были лишь моим виденьем. Но чётко вижу я — в глазах твоих темно, И для другого вновь меняешь поведение. Я знал часть тех улыбок, переклеенных тобой В надежде стать любимою одной из многих. Часы бьют вновь безжизненный и монотонный бой, И ты танцуешь даже с колкой болью в лёгких. Быть рядом с кем-то — вот твой способ жить Ты знаешь, что одною ночью зябче. И ты боишься быть не нужной, лишней быть, И потому срезаешь плоть с чужой подачи. Но нет таких картин, под вкус чтоб всякий подходили. Есть те художники, что душу вкладывают в них. И я готов отдать все малочисленные силы, Чтоб ты сумела счастливо жить без других. Любить себя — важнейших твой запрет, Не защищать себя, не сметь кричать «спасите!», Быть гибкой: ведь ты не скажешь твёрдо «нет!». Но вижу я в движениях твоих немое «Помогите…» А я хочу. Хочу открыть тебе глаза, Продемонстрировать твою же смелость. Зри же! Хочу дождаться твое громкое «нельзя!», Чтобы твой враг тобой же был унижен. Тогда бы точно ты сказала мне «спасибо!», Я понял бы — не зря с тобой знаком. И чтобы будущее было наше так красиво, Я принялся счищать застывшей краски ком. Я начал наставлять, лечить, готовить к бою, Я научил тебя сверкать клыками в споре. Ты молодец. Рад сильно твоему настрою: Внимательно слова вкушаешь априори. И вот, ты предстаешь передо мною новой: Другая и способная обидчика лягнуть. Я отошел, чтоб насмотреться вдоволь, И понял вдруг — мою же шею надобно свернуть. Все верно, больше не удобная она. Она откажет каждому, когда захочет, Но разве искренна вот эта сторона? Разве оставила на холсте она хоть росчерк? Нет. Весь цвет тут мой. Он перекрыл все солнечные краски. Тут только красный. Красный-боевой, Чтобы, как думал я, жить можно было без опаски. А ей не стало лучше вообще — Я издали все это увидал. Она хоть изменилась, но не в душе. Она не появилась. Я — Вандал. Да невозможно! Нет! Не может быть! Я зря учил ее быть сильной?! Она лишь уподобилась по-волчьи выть, Но взгляд такой же — весь трясущийся и мыльный. Где я ошибся? Почему нет яркости, нет жизни? Или влияние другого человека тут сыграло? Он говорит ей быть иной, слова кидая с укоризной? Или же он влил в нее свою швейнфуртскую отраву?! Нет. Даже если виноват тот лжец, Она должна была остаться сильною сама. Тогда кто виноват? Ну кто подлец? Я, что, зазря работал, задарма? И я ушёл. Ушел и дал себе дышать свободно. Мне стало не по нраву с ней общаться. Она же слушает вообще кого угодно! А я с душой ей предлагал сражаться… Да, видимо, меня здесь более не ждут — Она теперь по-волчьи смотрит на меня. Ей бы очнуться, — друг вьёт из нее не красный прут — Но я смолчу, совсем себя и не виня. Ну почему она такая? Её отец порол за всё? Иль мать? С обидою тайком её ругая, Я обернулся напоследок ей сказать: «Твоя же в этой мешанине и вина, дубина!» Но замер, понял наконец-то я… Она — ужасная, нелепая картина. Очередной мучитель и художник — я.