Маленькие игры

На залитой солнцем кухне Сонхва неторопливо готовит завтрак. Свет играет в его тёмных, мягких волосах, покрывает всю его правую сторону — кофейную шею, изгиб плеча, сосредоточенно двигающуюся руку с ножом. Он режет овощи, еле слышно напевая успокаивающим голосом что-то — это может быть попса, может быть тяжёлый рок, на его губах всё равно получается колыбельная. Умиротворение — вот что должно быть на кухне, если бы не одна деталь. Всего лишь лёгкая футболка, очерчивающая его тело. Футболка, едва прикрывающая бёдра, гладкие и нежные, упрашивающие себя поцеловать. Ничего не замечая — а может, притворяясь, что не замечает, — он тянется за специями, приподнимаясь на носочки, и футболка ползёт вверх, обнажая персиковые ягодицы. Конечно, на нём нет белья, и конечно, на свету бликует золотистый кончик пробки, наверняка тревожащей его, слишком чувствительного к проникновению. Маленькая игра — вот что это такое. Иногда Сонхва очень любит маленькие игры. Капля притворства, щепотка сумасшествия, бесконечное распутство, и в примерочной, где они просто выбирают одежду, ничего такого, он дрочит Хонджуну, крепко прижав того к себе. В кабинке для переодевания в аквапарке он опускается на сидение и, даже не пытаясь переодеться, тянет того к себе, стягивает плавки до пола и берёт член в рот, жадно скользя ладонями по мокрому от воды телу. В метро, где толпа прижимает их друг к другу, он трётся бедрами о бёдра, глядя чёрными, взвинченными глазами, и, как только они оказываются дома, сдирает с себя всю одежду, не оставляя никакого выбора, кроме как прижать его к двери и удовлетворить. Ему нравится бесстыдно, развязно стонать, и нравится тихо скулить в простыню или себе в ладонь. Нравятся быть связанным или придавленным к кровати, нравятся заломанные руки, нравится ладонь на его шее, нравится подставлять задницу под шлепки. Нравится обнимать ногами, стыдливо, мягко прогибаться в ответ на глубокие, плавные толчки — и нравится седлать бёдра, чтобы использовать член так, как ему захочется, пока ему не надоест. Нравится внимание к его телу. К губам, шее, груди, талии и члену, к заднице, неизбежно вздрагивающей под ладонями, ёрзающей, напрашивающейся. Внимание он получает всегда. Как и везде, на кухне, остановившись в дверях, Хонджун смотрит на него очень внимательно — изучает длинные обнажённые ноги, солнечное пятно на бедре, подчёркивающее мышцы, лопатки, проступающие под футболкой, изгиб поясницы, по которой ткань стекает, скрадывая очертания, и снова натягивается на ягодицах. Просто смотреть недостаточно, но недолго можно себе позволить. Не только потому, что Сонхва — Сонхва в одной футболке и с игривой золотистой пробкой — похож на оживший мокрый сон, но и потому, что они не животные, чтобы набрасываться. Хотя иногда с Сонхва очень хочется быть животным. Больше того — Сонхва иногда очень хочет, чтобы с ним вели себя именно так. Обычно по утрам он говорит: «Доброе утро», — и тянется обниматься, лезет на руки и под руки, ласковый и тёплый. Сегодня Хонджун прижимается к нему со спины, задирая футболку и тяжело утыкаясь лбом в нагретую солнцем кожу между лопатками, и вместо слов первым делом Сонхва подаётся навстречу, плотно притираясь ягодицами. — Заждался? — спрашивает Хонджун, хотя ответ ему не сильно нужен. Всё, что ему нужно, — скользнуть пальцами мимо выступающих рёбер, напряжённого живота и коснуться члена. Головка влажная, и Сонхва, бросив нож, охотно толкается ему в ладонь, прерывисто вздыхая от удовольствия. — Очень. Предполагалось, наверное, что сегодня утром вместо завтрака на столе будет Сонхва — уже подготовленный, растянутый и раскрытый. Он беззастенчиво выгибается, трётся, тихо и многообещающе стонет, поддразнивая кончиком пробки. Ничего больше делать не нужно, только вытащить её, спустить штаны и трахнуть очень податливое, безупречно красивое тело. С этой мыслью Хонджун растирает влагу по бархатной, раскалённой головке. Он поведётся — но позже. И ни за что не признается, что у него встал ещё в то мгновение, когда он остановился в дверях кухни, а не позже. — Сейчас, — обещает он, разворачивая Сонхва к себе лицом, и тянется к приоткрытым частым вздохам губам. «Сейчас» растягивается на несколько поцелуев в губы, в вызывающе тёмные, твёрдые соски, в живот. Хонджун уделяет внимание всему, прежде чем опуститься на колени. Он ведь не уточнял, что именно даст. Отодвинув футболку, он обводит языком налитую кровью головку, выдирая у Сонхва наполовину протестующий, наполовину очень удовлетворённый, масляный стон. Ведёт по стволу, пока тот не становится мокрым, и скользяще насаживается до горла. И пока Сонхва, захлёбываясь затяжными вздохами, скребёт ногтями по тумбе, Хонджун дотрагивается до пробки и осторожно тянет за основание. Самая толстая часть должна остаться. Растягивать Сонхва, готовить, изводить, пока Хонджун отсасывает ему, грубо сжимая мягкие бёдра и выступающие косточки таза. Но он хочет — ожесточённо хочет, чтобы она двигалась. У него дрожат колени, он часто-часто дышит, пытаясь податься назад, вырываясь и выкручиваясь из хватки на бёдрах, раз и навсегда доказывая, что ему важнее. Конечно, ему важнее быть заполненным. Хоть чем-нибудь, иначе ему некомфортно. Все пробки, что у них есть, — для него, для чувствительной детки Сонхва, который когда-то бледнел, краснел, терялся от самой идеи, что кто-то будет трахать его, а не наоборот. Хонджун предупреждающе шлёпает его по бедру и, едва он, сдавшись, расслабляется, проталкивает пробку обратно, сжимая горлом его член так же, как он сжимается вокруг пробки — сильно, отчаянно. Это вознаграждение, но короткое. Хонджун даёт насладиться и, проскользнув вверх до головки, вытаскивает пробку — медленно, контрастно по сравнению с тем, как быстро движется его язык, вылизывающий, вбирающий вкус. Он мажет пальцами там, где она была, с силой трёт, с трудом удерживаясь, чтобы не толкнуться пальцами внутрь, где очень горячо, где недостаёт его члена. Он давит пробкой и дразнит кончиком языка, вслушиваясь, как Сонхва прерывисто, судорожно дышит, как тот ёрзает, кладёт ладонь ему на затылок, пытаясь подтолкнуть. Он выжидает ровно столько, сколько нужно, прежде чем сомкнутыми губами опуститься до основания члена, и, как только он вставляет пробку, Сонхва кончает глубоко в его горле, подавшись бёдрами вперед и опрокинувшись на тумбу, словно это поможет получить глубже. Сильнее. Так, как нужно, сразу много и сразу везде. Хонджун и на это тоже поведётся — позже. И ни за что не признается, что может кончить прямо сейчас. Достаточно просто немного себя отпустить и сосредоточиться на том, чьего тела он касается. — Это же не всё? — с нарочитым недовольством, свысока спрашивает Сонхва и, мгновенно замолчав, вздрагивает, охает, когда Хонджун, сглотнув, медленно проводит языком по его обмякшему, мокрому члену, легко покачивая пробку. Если бы только это могло быть всё. — Нет. — Хонджун отодвигается, небрежно отирая рот рукой. Он весь в слюне, и ему этого мало. — Пойдём. Больше всего ему нравится, что Сонхва даже не тянется к пробке. Это, наверное, неудобно, может, даже неприятно, особенно по пути от кухни до постели, но Сонхва, видимо, не против, и ещё до того, как они опускаются на кровать, его член уже начинает наполняться кровью. Он так и ложится — лицом в подушку, задницей наверх, ещё раз показывая вызывающе блестящий камень в пробке. Очень удобно, учитывая, что Хонджун собирается с ним сделать. В первую очередь — сесть рядом, на краю кровати, и ещё немного поиграть с пробкой. Чуть-чуть, только так, чтобы Сонхва обречённо застонал и стиснул ладонями наволочку. Во вторую — раздеться самому и стянуть наконец с него футболку. В третью — припасть губами ко всему, чему из-за спешки не досталось внимания раньше. К лопаткам, к тонкой линии позвоночника, к влажному загривку и пульсу на шее — Сонхва на это мучительно вздрагивает и запрокидывает голову, подставляясь. В четвёртую — успокаивающе погладить его по волосам, помассировать виски, воздушно пройтись по спине, притворяясь, что это обыденные нежные жесты, такие же, как в любое другое утро. Только в это утро Сонхва, уже кончивший, но ещё не удовлетворённый, от каждого контакта с его кожей с видимой усталостью, протестом и одновременно похотью выгибается навстречу и заводится. Когда его движения становятся резкими, нетерпеливыми, Хонджун прижимается к нему. Опускается сверху всем телом, вырывая предвкушающий, жадный вздох. Медленно, со вкусом целует, особенно задерживаясь на талии и пояснице. Проталкивает ладони под грудь и трогает, царапает соски, внутренне или посмеиваясь, или умирая от того, как Сонхва предсказуемо дрожит, изнывая. Вынимает пробку — на этот раз Сонхва не протестует, только бесстыдно прогибается в пояснице, — проскальзывает членом между ягодиц и притирается, упираясь головкой в сжимающееся кольцо мышц, окунаясь в жар и влагу, но ненадолго. Отодвинувшись, Хонджун ложится между разведённых для него ног и прижимается языком туда, где только что был его член, в тот же жар, ту же влагу, мгновенно заставляющую его жалеть о том, что он не повёлся. Ему стоило повестись. С вымученным хрипом Сонхва сильно дёргается, недовольно шарит руками по постели, надеясь оттолкнуть, и всё равно гнётся в пояснице, подаваясь навстречу. И, держа его в руках — невнятно, распалённо стонущего, выгнувшегося, вздрагивающего, — Хонджун почти кончает. Дрожит, сжимается, на мгновения застыв, и едва справляется с собой, прежде чем протолкнуть язык внутрь, меж выталкивающих его нежных, податливых стенок. Сонхва, захлебнувшись на середине вздоха, высоко скулит, поджимаясь, но этого недостаточно. Нужно подождать ещё немного, столько, чтобы они оказались на одном уровне нетерпения. После Хонджун не планирует осторожничать, и, едва он это представляет, ему хочется отстраниться сразу же, но — и в этом он тоже никогда не признается — он готов часами так забавляться. Отсасывать Сонхва, вылизывать, раскладывать на кровати, на столах, на полу. Он двигает языком, сжимая, разминая в ладонях упругие, горящие ягодицы, отодвигается, чтобы протяжно, медленно обвести кольцо мышц, и возвращается обратно, ломаясь от того, как Сонхва нетерпеливо трётся о простыню, как шепчет неразборчиво что-то в подушку, как царапает наволочку. Напоследок Хонджун мягко проходится поцелуями меж ягодиц и, отстранившись, тянется за смазкой. Сонхва точно это ловит, следит глазами так, словно от этого зависит его жизнь, и глубоко выдыхает от облегчения, как только смазка касается его, падает поверх блеска слюны и растекается тягучей цепочкой. Он свободно принимает сразу два пальца и несдержанно насаживается, дыша стонами, не замолкая ни на секунду, не подозревая даже, как от каждого его развязного звука хочется истязать его дольше и больше. Хонджун себе не отказывает. Пусть привыкнет к такому темпу, размашистому, рваному, быстрому. Пусть ощутит — хотя бы наполовину, — что его ждёт. — Хороший малыш, — шепчет Хонджун контрольным выстрелом. — Хорошая детка, — шепчет он, пока Сонхва хрипит от удовольствия, и, навалившись всем телом, входит, обмирая. Сонхва стягивает его слишком хорошо. Сонхва слишком громко, пошло вскрикивает, задыхаясь. Сонхва нанизывает себя на член и высоко вскидывает голову. Хонджун подхватывает его доверчиво, беззащитно подставленное горло, сжимает в ладони и перехватывает локтём, сжимая, выдавливая остатки стонов, бессвязных вскриков, хрипов. Его стучащее сердце отдаётся в каждой клетке тела, он пульсирует в такт ударам, сжимаясь и выворачиваясь, извиваясь и расстилаясь по кровати. Оно того стоило, каждая секунда выжидания и ласки — ради Сонхва, готового трахнуть самого себя, несдержанного и до предела взведённого. Хонджун даёт ему пару секунд глотнуть воздуха и, сжав, начинает двигаться. Отрывисто, быстро, как хотел, отпустив себя, но не отпустив тонкую, хрупкую шею, в которой бьются придушенные вздохи и всхлипы. Вбивается, ослабляя хватку и напрягая локоть снова, отпускает и, вслушавшись в протяжные, изнемогающие стоны, раскрывает его губы и погружается в рот, принимающий так же легко и свободно. Сонхва мычит, отчаянно — и благодарно — вылизывая пальцы, наверняка безотчётно сожалея, как не хватает ему члена во рту, и Хонджун позволяет ему подержать это ощущение, прежде чем выйти и перевернуть. Сонхва, изведённый, беспомощный, путается в ногах и руках, пока переворачивается, но мгновенно послушно подгибает колени к груди, принимает в свои объятия и скрещивает на пояснице ноги, не открывая глаз. Он весь раскрасневшийся, залитый краской, живот испачкан слюной и смазкой, губы пересохшие, искусанные, он дышит и не может надышаться. Без пальцев во рту он затыкает сам себя, когда, запрокинув голову, кусает запястье, пока Хонджун его берёт, вталкивая себя внутрь и укладывая ладонь на горло. Он задыхается — Хонджун задыхается тоже, глядя на него широко раскрытыми глазами, впитывая, вбирая, возможно, теряя где-то на пути остатки самообладания от того, какой он горячий, изнутри и снаружи. Он выдерживает не больше минуты и тянется к своему члену дёрганой ладонью, которую Хонджун перехватывает и заменяет своей, сворачивая пальцы вокруг влажной головки. И, когда Сонхва вздрагивает, вытягиваясь в струну, Хонджун кончает, чувствуя, как толчками выплёскивается ему в руки сперма. Сонхва выжимает, вытягивает его досуха, пульсируя вокруг, сдавливая коленями, запрокинув голову и перестав дышать. Они оба затихают, стиснув друг друга, может, оставляя синяки, боль едва чувствуется и смазывается, обтекает об удовольствие. Случайные грязные мысли вертятся в голове, случайная яростная потребность сказать: «Ты красивый», и Хонджун это говорит, вышёптывает: — Ты красивый, Сонхва, чёрт, какой же ты красивый, — и ненадолго затихает, бездумно выводя кончиками пальцев узоры по разгорячённой, нежной коже. Сонхва едва заметно улыбается ему, постепенно расслабляясь, — сначала чуть разводит стиснутые колени, потом откидывается на подушку, а потом сыто улыбается, опрокидывая на простыню вцепившиеся в спину руки. — Ты в порядке? — Конечно. А ты? — И я. — Хонджун наклоняется к нему, чтобы поцеловать в подставленное горло. — Люблю тебя. Сонхва улыбается ещё раз и прижимается, ласково обхватывая руками шею. И утро окончательно становится именно таким, каким обычно бывает. Умиротворённым.