— Do I make you feel like Christmas time?

Кажется очень иррациональным делать имбирное печенье с Ганнибалом Лектером. Человечки у неё выходят неаккуратные, разные, с откровенно отсутствующими конечностями, но Эбигейл не обидно. Даже весело — в одиночку Ганнибал бы использовал формочки. Но нет, они лепят, хоть и сзади чувствуется немного огорченный вздох. Да, она не идеальная, как и ее человечки. Но в конце концов, в этом доме живут двое убийц, которые притворяются отцом и дочерью? Ганнибал пытается помочь вылепить нечто более похожее на туловище, положив голову на ее плечо. Есть особая прелесть столешниц посередине кухни, стоять рядом, почти соприкасаясь руками приятно, настолько, что не хочется признавать. Щека рядом с ее, и, Господи, как давно не было этого ощущения. Со смерти ее настоящей семьи. И пусть его волосы щекочут остатки отрезанного им же уха. Все семьи счастливы одинаково? «Я так не думаю», — шепчет себе под нос Эбигейл, поправляя совсем не выбивающуюся из причёски прядку, надеясь, что наконец они доделают бедных человечком из теста и его тепло совсем рядом перестанет напрягать. В хорошем смысле. Даже слишком. Ощущает ли? В комнате жарко, хоть и камин довольно далеко, в гостиной, но жар ударяет в щеки, минуя коридор и простор кухни. Глупая, здесь ведь духовка открыта. Но разум и так затуманен случайной близостью, а тем более его парфюм хочется вобрать в себя, задержать на грядущие одинокие моменты. Попробуй не потерять голову. Отстраняется, забирая железный поднос, запах смеси нот бергамота, ливадийского кедра и сандала остаётся на ее домашнем свитере, хоть в голове витает пробежавшее словно невзначай слово — на коже. Эбигейл, тебе семнадцать. Ты перенесла травму, призналась в самом страшном человеку, подобному тебе. Ты действуешь исходя из травмы. Ты доверяешь и тянешься всем своим подростковым естеством к нему. — ты все равно умница, Эбигейл. Неровность иногда завершающий штрих истинного шедевра. Добил ласковым голосом. Смесь лёгкого акцента, вечной грани с сиплостью и какими-то высокими нотами. Почему все эти примечания раньше не оказывали какого-либо отклика. Не замирай, Эбигейл, говори с ним, чтобы не так палевно было заглядываться. — и неравенство. Твои человечки подобны солдатам на марше. А мои — толпе хиппи, которые только и могут, что танцевать. Закатывает рукава белейшей рубашки, надевает такие же перчатки и лишь по подрагиванию плечей замечаю его улыбку — противень отправляется в 160 градусов, хоть мое покрасневшее лицо ничем не отличается по температуре. И как им удаётся жить здесь уже третий месяц, скрывая ее жизнь от всех? Руки обхватывают плечи в попытке спрятаться от разглядывания складок заправленной рубашки. Отвернуться, скрыться, спрятать румянец, смотря в пол, а голове все еще прокручивая красоту образа — простая идеальность, строгая и стильная. Но дело, пожалуй, в лице, а не одежде. Все то, чего в ее жизни не хватало — красоты вокруг; денег на то, чтобы поддерживать и раскрывать красоту; вот этой простой, генетической красоты, выверенной в каждом дюйме. Пара секунд, но вполне хватает для того, чтобы запечатлеть в памяти на грядущую ночь. Натянутая рубашка на широких плечах. Руки, вены, особый оттенком кожи, чуть темнее ее собственной. Ремень, довольно тяжёлый, подчеркивающий талию не хуже рубашки. Чуть отогнувшийся край ткани выбивается из-под брюк. Осевший в горле вздох. Не очень-то богоугодно в канун Рождества, но удержать взгляд в пол трудно. Вечная грань идеальности и недоступности. Не проси о большем, Эбигейл, у тебя уже есть все самое лучшее, ведь такое рождественское желание вряд ли исполнится. — краткий срез общества в моей духовке. Хищная улыбка, сверкнувшие глаза и огромное количество шуток о том, что Ганнибал кормит человечиной ФБР последние полгода. Но осторожно, мягко, но открыто смеясь лишь перед ней. Если быть откровенной, искренность задевает больше, радует больше, чем любимая красная рубашка, которую он одевает на встречи с Уиллом. И когда-то он расколется, почему он не приходит к ним. Почему Эбигейл скрывается от всего мира? — вопрос старый и забытый, ведь в глубине души ясно, совершенно ясно, что она часть его замысла, как и Уилл, как и каждое выверенное действие или когда-либо совершенное. Выборочный фатализм. Почему выборочный? Человек, который вершит мою судьбу выбран мною. Меня не волнует то, что должно входить в мою судьбу. Пугает? Да. Поведение подчеркивает все, чего так не хватало в жизни, и что так странно восполняется Ганнибалом, все больше и больше. Рождественская ночь проходит в глупом желании, в безумно необходимом бездумном мечтаний о выверенных действиях в ее отношении. Глупый смешок — попытка себя одернуть, но темнота комнаты скрывает любое ее волнение, а врезавшееся «спокойной ночи» живёт глубоко внутри, теплится, волнует, серебриться сильнее стеклянных игрушек из лучшего хрусталя, который только возможно купить. Холодность как корка, искренность как свечение изнутри, как отблеск последнего человеческого. Как и объятие. Как теплота в голосе. Светится и в ней, особенно сейчас с немного хриплым вздохом, прокручиваясь знакомым «умница, умница, умница», жизнь повернулась самым ужасающе невероятным боком, но в этом есть что-то зловеще прекрасное. Черт, у неё действительно проблемы с отцом. Рождественское утро проникает в комнату завесою белого зимнего неба в ее окне. Тяжёлое одеяло отделанное дорогим атласом не пускает, но Эбигейл уже привыкла просыпаться в личной золотой клетке — комнате с узорчатыми обоями, прикосновение к которым ничем не отличается от ласки покрытия одеяла. Люстра отражает мягкий свет мелкими осколками на подушки, чёрные локоны на ней, пытается попасть в глаза и режется под стать сравнению. К хорошему привыкаешь, легко это принимаешь, и когда тебя ещё и понимают — есть ли жизнь лучше, Эбигейл, хотя убийцы не должны так жить, усилием воли она выпрямляется, натыкаясь взглядом на огромную коробку в уголке кровати. Неясно, что возбуждает больше, предвкушение подарка или мысль, что Ганнибал здесь был, наверняка наблюдал за тем, как она спит. Был ли он в костюме? Открыл ли он шторы? Видел ли на ее лице то, что снится ей последние три месяца? Пальцы подбираются к шёлковой ленте, изящно подобранной к серебристой оберточной бумаге подарка. Понравилось ли ему это? Распускает ее резким движением, поднимает крышку и замирает, мгновенно вынимая фактурную серебряную ткань, тяжёлую, больше подходящую для части театрального костюма. А может так и есть? Серебристый отлив, с мягким переходом к чёрному, ближе к груди, ближе к шее, ближе к оттенку ее волос. Имитация перьев, вышитая чьим-то руками, которую так и хочется гладить руками. Черные, объединенные одним куском ткани сзади рукава-крылья с еще большим количеством перышек, с добавлением бисера — чёрного, багрового, ярко-красного — маленькие скрытые раны? Сломанные крылья? Вечное напоминание? Платье «прими-свое-прошлое-и-возвысься». Зеркало позволяет примерить холодность новой отцовской фигуры, но детская щенячья радость подобного дорогого подарка заставляет улыбнуться, почти зубоскаля. Он явно выбирал подарок сам. Продуманное педантичное действие. Спускаться в гостиную не вприпрыжку очень трудно, но помогают новые туфли в тон, подаренные им не так давно. Трудно не вспомнить, как он помогал с застёжкой. Ошалелое «он» бьется с сердцем, но Эбигейл спускается по ступеням со своего второго этажа, пытаясь соответствовать образу. — мне нравится быть твоей птичкой в клетке. Делать голос чуть ниже и смотреть из-под длинных ресниц. Принимать его руку, давая свободу ощущать, наслаждаться и чувствовать. — красивая птичка. Копирует ее улыбку, но смущение его не касается так же сильно, как Эбигейл, которая последние полчаса пыталась макияжем сделать себя выразительнее, ярче, старше. — но помни, если ты выпорхнешь из дома, они поймут, что я тебя не убил. Копирую его строгий взгляд, все еще держа за руку, хоть мы уже в комнате. Я никогда не научусь грациозно ходить на каблуках. — я не жалуюсь, пока ты готов радовать меня разговорами и подарками. Мне пока хватает и тебя. Глазами указывает на величественную ель в центре гостиной, сияющую в естественном свете, льющимся из открытых окон. Каждая игрушка, фигурка блестит хладным, морозным блеском, заставляя вспомнить все ассоциации с самым важным мужчиной в ее недолгой жизни. Стоит ли такая ёлка во дворце твоей памяти, Ганнибал? «В каждом нашем действии очень много от нас самих, Эбигейл» Футляр, покрытый чёрным бархатом ждет ее среди нижних ветвей, и лезть за ним, в этом платье, во всем ее взрослом образе, облике, как снова попасть в счастливое детство, хоть у них бы никогда не хватало б денег на такое роскошное рождественское дерево. Футляр так и покалывает открыть, легкое движение кончиками пальцев и крышка открывает бриллиантовое ожерелье с небольшими рубиновыми камнями, достаточно большое, чтобы перекрыть ее шрам от того, что отец пытался перерезать ей горло. Воспоминания накатывают волной, хоть и взглядом она цепляется за мелкие детали, пересечения цепей и камней, блистания украшения, которое напоминает лишь о музеях Англии. — Последний штрих. Снова дыхание, снова запах созданных на заказ духов и тепло пальцев на шраме у основания шеи, — легкое движение, оглаживающее, сводящее с ума и уводящее от болезненного ощущения прошлого — холожение металла и отрезвляющий звон застежки, повторенный в ушах, заставляет дернуться ближе к нему. — твое прошлое — сокровище, которое сделало тебя такой, какая ты есть сейчас. Не забывай об этом и цени его так же, как и мой подарок. Тепло губ на щеке и закрытые мгновенно глаза, лучшее пожелание и лучшее исполнение желаний за этот год, нет, все года — нежный поцелуй в щеку, большее чем Эбигейл надеялась получить из снов о Ганнибале. Изумительное рождественское чудо. — у меня тоже есть подарок. — слишком высоко, слишком по-детски, ее голос подобен её же подарку. Совершенно безрассудно бежит наверх в свою комнату за ним и возвращается, мгновенно доставая из подарочной бумаги. — шапка Санта-Клауса? Есть ли что-то лучше его улыбки? Искренность проявляется в горячности реакции, быстрой речи и в маленьких морщинках вокруг глаз, и ему явно понравился подарок. У него даже голос меняется, и это не может не забавлять. Строгий, чёрный костюм с акцентным бархатным пиджаком и сшитая ее руками из завалявшегося фетра рождественская шапка с кривенькими, крестиком вышитыми звёздочками. — все еще считаешь, что неровность часть шедевра? — у меня в руках доказательство этого. Теплейшее объятие, свет вокруг и странная семейная радость, когда они обсуждают что-то совершенно неважное, поедая и испеченное вчера печенье. Это совершенно не в его правилах, но видимо сегодня все идёт только самым лучшим образом. «Не проси о большем, Эбигейл, у тебя уже есть все самое лучшее» и эта мысль уже кажется не такой грустной, ведь именно сейчас она согласна с собой полностью. — С рождеством, Эбигейл. Полностью. — С рождеством, Ганнибал.