Призрачно-жемчужные

Осень выдается по-английски промозглой в этом году, все окрестности академии готично погружает в синий туман. Говорят, дурной знак — но Барклай совершенно не суеверна и не обращает внимания на эти глупости. Бьянка кутается в шерстяные пальто, закрывает длинную крепкокостную шею высокими воротниками пальцами, окольцованными в молочное серебро. Невермор гудит об их разрыве с Ксавьером — Барклай после вечной летней разлуки сохраняет лицо, будто вовсе не ей колюще-больно.             «Давай останемся друзьями». Как это унизительно. Держит руку на пульсе. Что приятно, она все еще популярна. А помимо шансов повернуть вспять, есть она сама, и этого более чем достаточно. Торп ей не пишет в мессенджерах, но время от времени прохладно и скупо здоровается в коридорах — не зажимая к колоннам, до знакомой боли вцепляясь в плечи, не шепча на ухо романтическую чепуху и не заявляя свои права. Она почти привыкает к этому и притворяется, что никак не задета, что ей это вовсе не нужно, что в жизни есть другие вещи, её интересующие, а мир на нем не зациклен. Дает время им. Бьянка пытается сдержать разномассную рвоту — леди не положено. И съедает на обед диетический салат после. Скупой платит дважды. Всё бы шло своим чередом— Ксавьер наблюдает за их с Роуэном поединком, безмолвно осуждая каждое сказанное ею слово, словно тот, кто позволяет уложить себя на лопатки, размазать себя, имеет право на защиту, а она должна быть мягче и терпимее. Слабый — предает. Бьянка давно не может выбросить из головы, как в загнанном взгляде за толстыми линзами очков что-то остервенело копится, и продолжает колоть, делать подсечки и сбивать его с кривых неуклюжих ног, медленно, разговор за разговором, выводя самое слабое звено из их общего круга. Вряд ли у ничтожества хватит смелости засадить нож им всем в спину. Бьянка приняла его в Общество лишь из-за того, что Ксавьер настоял — поэтому Роуэну достается в стократ больнее. За всё и ничего. Роуэн прекрасно отдает себе отчет, что за малейшую дерзость её слово будет весомее, а за выходку с пола — натиск будет только нарастать, и продолжает лежать, жалобно скуля тренеру что-то о нечестности. Кривящейся от омерзения Барклай на секунду хочется ему залепить оплеуху. Позор. «Если бы ты ныл меньше и тренировался, фехтовал бы не так отстойно. Кто-то еще хочет бросить мне вызов?» Когда Уэнсдей заявляется, а слизняк Роуэн, проигрывая всухую, падает и испытывает всю жесткость ребристого фехтовального подиума на себе, Бьянка думает, что это, должно быть, один большой розыгрыш — до чего нелепо появление этой фанатки лоботомии, о которой все как один так долго наседали на уши сплетницы академии, подогревая грядущее выступление. «Я хочу». Барклай снимает стальную сетчатую маску и изящным жестом оборачивается корпусом к Аддамс, которую впервые в жизни видит. Миниатюрная, с кукольными плечами, что, кажется, переломятся от малейшего давления, Уэнсдей стоит вдали от остальных, особняком, и все присутствующие рассматривают её, как диковинного зверя в зоопарке. Бьянка пробует защиту первой, ищет уязвимые места, направляет лезвие туда, где ей удобнее всего разыграться и сделать выпады. И глупо открывается в стойке, немного не уйдя от диагонали удара, который лишь щекочет, но не причиняет реальной боли. Она идет в контратаку, и счет принимает равные значения. Аддамс после ничьи не унимается, хотя для неё это, все же, лучший вариант уйти с достоинством. Бьянка решает, так даже будет интереснее — все увидят, что становится с теми, кто задирает голову и поднимает глаза высоко на сверкающее солнце, перед которым следует падать ниц. «До первой крови».             Они слепнут. Острие шпаги свистит унизительной пощечиной: Бьянка коротким броском вырисовывает солоноватую кровь у Аддамс на лбу, чувствует пряный запах, возвращая нахалку с небес на землю, и победно ухмыляется, пока гордыня Уэнсдей посрамлена и устремляется на всех порах в преисподнюю, где ей и место. Её падение красиво и завораживающе даже сквозь непроницаемую маску лица и неодушевленный голос, и Бьянка любуется им. И пока Аддамс запихивает по-детски рыцарскую честь куда-то глубоко, Роуэн мерзко улыбается, что не ему задали трепку. Барклай показательно снимает белоснежные синтетические перчатки. «Твое лицо получило каплю цвета, в которой отчаянно нуждалось». Интрига закручивается, Ксавьер приходит к ней в опустевший внутренний дворик, наполненный сверчковым стрекотом, сам. Поговорить явно ни об их отношениях, Бьянка об этом догадалась сразу, после отправки постов в инстаграмме-тысячнике невидяще всматриваясь в прохладную водную гладь оптимистично журчащего фонтанчика. Она на дух не переносит сказку о русалочке, потому что сама готова жертвовать многим, а сентиментальная концовка напоминает о дурацком поражении, что рука об руку идет с успехом. Бьянка куталась в шерстяное пальто презентабельно дорогого оттенка платины. Она консервативный человек привычек, и Ксавьер, несомненно, в этот список привычек входит — но Бьянка те же ошибки дважды не повторяет.             «Давай останемся друзьями». — Ну и зачем ты так с ней? Она-то что тебе сделала? — Торп садится на лавочку рядом, но на внимательном расстоянии. Примерно что-то такое Барклай и ожидала услышать — благородный Ксавьер рвется спасти даму, которой и дела нет никакого до его помощи и него самого. Оливковые глаза мерцают в ночном мареве, когда он на Бьянку смотрит, и у той мгновенно щемит сердце, потому что взглядом тот ищет вовсе не её, не Бьянку, которая по своей природе обращается в лоснящуюся пуленепробиваемую чешую, в чей чарующий, паводком струящийся голос-реку никогда нельзя поверить до конца. Ксавьер и не верит, эта девчонка приходит к нему во снах; Бьянка чувствует это на сто процентов, и от тихого томящегося гнева сводит мясистые губы. — Она сама захотела поединка. И честно проиграла. Уж ты не будешь это отрицать, Ксавьер, — Бьянка смело заглядывает ему в лицо, без слов понимая, что Ксавьер, разговаривая с ней, видит кукольно-фарфоровую Аддамс, которая гордо не подпустит его к себе на расстоянии выстрела, не позволит, не захочет, когда на лице у него горят отпечатки пальцев Бьянки, а судьба его в итоге быть навечно с надменной королевой сирен и утянуться на илистое дно. — Вовсе необязательно было унижать Уэнсдей на глазах у всех, — тут же находится с ответом Торп, и Бьянке почти смешно, если бы не было так противно. — Так почему же ты сам за неё не заступился? Ксавьер не желает портить отношения и предсказуемо молчит, на всех порах останавливая себя от того, чтобы сказать нечто веское, нечто, что станет бесповоротным, после чего они оба уже никогда не будут способны взглянуть друг на друга как раньше, и нервно потирает затекшую шею, изгоняя навязчивое желание. Бьянка кивает между своими мыслями, попадая в точку: встав он между ними, Аддамс бы его никогда не простила. Бьянка смеется над прямоугольной Аддамс в повседневных разговорах, обнажая перламутровую эмаль зубов — Ксавьер-таки получает долгожданную возможность покрасоваться и спасает ту от смертельно летящей статуи горгульи, чтобы Барклай было, что обсуждать за завтраком-обедом в компании таких же, как и она — сирен с острым, как лезвие наточенного морского кортика, по резкости не уступающего рыбьему плавнику, языком. Как будто Ксавьер ей со своей надоедливой заботой сдался. Свои позиции она не сдаст — на допах Бьянка в пустой аудитории ничего с собой сделать не может и накрывает задремавшую Аддамс плотным клетчатым пледом, словно убаюканного уходящим днем ребенка. У Уэнсдей старомодное платье сороковых годов и удивительно милый, даже привлекательный вид для проблемной дряни, которая только и делает, что мешается под ногами да вставляет палки в колеса; разве что цвет и фактуру помады Бьянка подобрала бы более невесомые, и плевать, что Уэнсдей скорее вспорола себе бы горло и живот и захлебнулась солью проклятой крови, чем далась ей в руки. Барклай про себя машинально подмечает, что в фехтовальном поединке учат уважать своего соперника, а не нянчиться с ним, и, категорично цокая низкими приземленными каблуками, уходит, чтобы остаться незамеченной. Они встречаются в пустом убежище Беладонны, растворенном в пыли веков, куда крадутся, избегая комендантского часа ночью, тайком, как воры, подельники, заговорщики, планирующие дворцовый переворот. А в конце они умрут; в концовках Аддамс всегда умирают. Аристократические руки Бьянки созданы для того, чтобы крепко фиксировать до жути худые, костлявые бедра Уэнсдей, когда та содрагается от удовольствия; чтобы проникнуть пальцами туда, куда не проникал ни один сопливый паренек; чтобы в миссионерке закрыть кричащей от клишированного многопикового оргазма Уэнсдей рот и зарваться в атласно-черные волосы, наваливаясь весом всего тела. В агатово-карих глазах у Уэнсдей кромешная тьма, в которую Бьянка несется в бесконечном падении, не достигая дна, а в собственных призрачно-жемчужных, дарованных морем — отныне растворяется топкая смоль невозможного ада. Несмотря на все угрозы с мерзким хрустом попереломать косточки, оторвать конечности одну за другой, растворить в токсичных отходах индустриального завода-монополиста по ту сторону города, в жаре поцелуя изящными зубами выкусить язык до корня, чтоб кровь омыла собою рот, приняла, очистила, крестила обоих... Бьянка держит в уме, что Аддамс легче легкого разбить в своих объятиях.