~
На идиотской вечеринке всё оказывается точно так, как Хёнджин себе и представлял: начальница напивается вдрабодан и, вероятно, едва ли может разобрать лица присутствующих. Она громко выкрикивает какой-то несвязный бред, жутко смеётся и увлечённо слушает своих не менее пьяных подчинённых. На Хёнджина она, очевидно, не реагирует — и слава богу, ведь этот вариант разворота событий был самым приятным из всех возможных (не считая того, где Хёнджин просто идёт домой и заваливается спать). Он просит ручку у официанта и спешно пишет на розовой салфетке своё имя, затем засовывает её между крупными цветками пионов в своём букете и оставляет его где-то рядом с кучей подарков. После неудачных поисков Сынмина — похоже, он и сам уже уехал домой, решив, что все, кто могли, уже запомнили его присутствующим здесь, — Хёнджин уезжает домой. Сесть в такси удаётся уже в половину двенадцатого. Он устало прикладывается лбом к окну и прикрывает глаза. В голове неприятно гудит — пятичасовой сон и полтора отработанных рабочих дня (если учитывать, на сколько он задержался сегодня в офисе) дают о себе знать. Но отвлечься от этого получается на удивление легко, когда перед глазами снова оказываются широко распахнутые тёмные глаза, светлый маллет с отросшими тёмными корнями и короткие пальцы, невесомо касающиеся крупных цветков, — теперь фантомные, неосязаемые. Хёнджин, старательно игнорируя ещё одну, но пока не такую очевидную, как тот же недосып, проблему, думает о том, что хочет домой. А затем обмякает на тёплом сиденье такси и засыпает.~
Следующим утром Хёнджин задерживается в дверях на входе в метро, пытаясь оторвать взгляд от того самого рынка неподалёку от его дома. Этим же вечером он заглядывает туда снова, уверенный, что к этому никакого отношения не имеет — ноги ведут его сами. Но взгляда он от третьего киоска так и не отрывает, даже когда поначалу едва ли видит его очертания. Сегодня Недоразумение выглядит гораздо лучше — возможно, потому что не спит за прилавком, а активно возится с цветами, что-то старательно раскладывает на складе. По мере своего приближения Хёнджин со странной радостью внутри замечает его взгляд на себе. Не менее странное волнение поднимается внизу живота, неприятно расталкивает внутренности. Хёнджин не успевает сказать и слова, как чувствует, словно проглотил язык, когда взгляд Недоразумения внимательно скользит по нему снизу вверх и останавливается на лице. Он рассеянно мажет по щекам и глазам, а затем прячется где-то за прилавком. — Добрый день, — говорит Хёнджин, пытаясь звучать непринуждённо. Так, будто знает, зачем вообще пришёл сюда снова. Недоразумение быстро кивает и принимается шелестеть упаковочной бумагой. Он, конечно, хоть и выглядит поживее, но остаётся всё таким же хмурым — как и вчера. Хёнджин безучастно выбирает, похоже, появившиеся только сегодня белые пионы и принимается осторожно рассматривать его, напряжённого, но не суетливого. Недоразумение прячет взгляд в цветах, в лезвиях ножниц и даже в своём громко клацающем калькуляторе — будто бы смотрит куда угодно, но только не на Хёнджина. А Хёнджину почти плевать: в голове мелькает мысль о том, что была бы его воля — он бы неотрывно наблюдал за Недоразумением вечность. Именно поэтому он почти тактично отводит взгляд, а затем хихикает про себя — он почти прожёг в бедном парне дыру и, похоже, немного напугал. Но не рассматривать его получается совсем уж плохо: кожа, оказавшаяся ещё светлее, чем представлялась до этого, притягательно сияет на закатном солнце (в этот момент Хёнджин благодарит почти богов за то, что этот рынок стоит прямо у Сеульской набережной); на ней Хёнджину удаётся рассмотреть россыпь рыжих веснушек. Мягкие, плавные черты его лица выглядят едва ли не кукольными — такими же, как и его забавно нахмуренные брови. За следующие несколько дней Хёнджин отмечает нехилый прогресс: Недоразумение перестаёт так зажимать плечи при одном его взгляде и даже сам украдкой искоса посматривает на него, пока выбирает и перевязывает атласной лентой цветы. Он будто выжидает момент, когда Хёнджин наконец отведёт взгляд, отвлечётся, — чем забавляет его ещё больше. Возможно, поэтому Хёнджин всё чаще заставляет себя рассматривать уличную плитку под ногами, свой лакированный портфель и площадь перед метро. А может, и потому, что ему доставляет «случайно» ловить чужой внимательный взгляд на себе своим.~
Хёнджин, привычно прищурившись, всматривается вдаль и удовлетворённо вздыхает полной грудью, когда взглядом находит третий киоск с теперь уже милыми вазами и всё ещё забавными табличками. К началу второй недели у него даже получается игнорировать дурацкое, но совсем не новое волнение, прячущееся где-то глубоко внутри. Там же поселяется непонятно откуда взявшееся ощущение долгожданных перемен, когда взгляд Недоразумения привычно находит его лицо, задумчиво задерживается на глазах и соскальзывает, словно солнечный зайчик от зеркальной вывески магазина через дорогу. — Добрый день, — негромко говорит Хёнджин и ожидающе смотрит на лицо напротив. Недоразумение снова поднимает на него взгляд и снова медлит. А затем он улыбается — так, что Хёнджину слепит глаза. Он с облегчением понимает, что его наконец-то запомнили, и расслабляется. Недоразумение отвечает простым «добрый» и принимается смело рассматривать его широко распахнутыми глазами. Хёнджин только для вида окидывает задумчивым взглядом те же самые вазы с цветами, в полку которых прибыло: теперь одна из табличек со смешными названиями пропала и вместо неё появилась не такая забавная «гвоздика». На этот раз он тыкает в ромашки и просит всего три штуки. Недоразумение на это довольно кивает и, похоже, совсем не обратив внимания на странный выбор, принимается выбирать свежие из охапки плотно прижатых друг к другу цветов. Хёнджин, затаив дыхание, внимательно, изучающе обводит его взглядом — так, словно видит впервые. Он зависает на той же светлой, почти белой коже, путается в пушистых волосах и скользит прямо по плавным линиям его лица. А затем давится воздухом: чужие усмехающиеся глаза находят его. И смотрят в упор. — Какой лентой вам перевязать? — спрашивает Недоразумение. Хёнджин внимательно (почти жадно) следит за тем, как его пухлые губы растягиваются в смущённой улыбке. Он порывисто думает, что никакое этот парень не недоразумение — он самое настоящее солнце. И ромашка, запутанная в его светлых волосах, не может указывать на обратное. — Жёлтой, — завороженно глядя на его лицо, выдыхает Хёнджин. — У вас есть жёлтая? Солнце, вскинув брови, быстро кивает и тянется куда-то под прилавок. Спустя одни невероятно большие ножницы в его руках (или обычные ножницы в его маленьких руках — не так уж и важно), два оборота атласной ленты вокруг стеблей ромашек и один аккуратный бантик Хёнджин принимает букет и сдерживается от порыва прикоснуться к солнечным пальцам — наверняка обожжётся. — Хорошего дня! — тянет Солнце и точно провожает Хёнджина взглядом. Он вздыхает, надеясь, что грезить о том, чтобы ощутить это снова, посмотреть на него так, ему не придётся. Именно поэтому Хёнджин приходит за странным букетом из трёх хризантем следующим вечером. И следующим. А затем не замечает, как проводит в одних только мыслях о Солнце вторую неделю и у прилавка с милыми горшками — чуть меньше. В один день, когда количество визитов Хёнджина за две (или три — он уже не считает) недели случайным образом переваливает за допустимое и не вызывающее подозрений, Солнце вдруг мягко интересуется: — Не лучше ли вам купить цветы в горшке? — Он с деловитым видом оборачивает на этот раз бордовые розы в крафтовую бумагу, одним размашистым движением отрезает от неё небольшой кусок. Хёнджин глупо хлопает глазами, переваривая услышанное. Он что, спросил что-то не про цвет ленты и упаковочную бумагу? Солнце, судя по всему, кидает на него быстрый взгляд и тушуется. Спешно дополняет: — В смысле они и выглядят лучше, и живут дольше. Хёнджин всё равно не понимает. — Что, простите? Солнце потерянно хмурится и смущённо прячет взгляд между лепестками роз. Резко затягивает белую ленту. — Я имею в виду… Просто я подумал, что вы покупаете каждый день новый букет для дома и… Хёнджин задерживает дыхание — то ли от радости, то ли от второй неожиданности подряд — и выпаливает быстрее, чем успевает сообразить хоть что-нибудь: — Вы наблюдали за мной? Судя по растерянному взгляду Солнца Хёнджин выглядит слишком очевидным — точно таким же, как и его мигом вспыхнувшие надеждой глаза. Он подбирается, стараясь держаться холодно и отстранённо, псевдо-задумчиво косится на свой портфель. Взгляд снова возвращается к Солнцу — на этот раз загадочно улыбающемуся. — Не знаю. — Он пожимает плечами и вручает букет Хёнджину. Тот сжимает его со всей силы, не чувствуя впившихся в пальцы шипов, и не сразу одёргивает себя, когда понимает, что пялится слишком долго. Кивнув на прощание, Хёнджин разворачивается на пятках и завороженно поднимает розы к лицу, зарывается в них носом. Смотря невидящим взглядом прямо перед собой, он шумно втягивает их сладкий аромат и с удивлением замечает, что не так уж он и плох, как казалось ранее. Возможно, отчасти, что, конечно, очень маловероятно, всё потому, что это из-за них Солнце поговорил с ним чуть больше обычного. Наверное.~
Следующий день целиком и полностью спасает одна-единственная мысль о том, что вечером Хёнджин снова сможет увидеть Солнце. И он даже не обращает внимание на то, что она навязчиво перекрывает все её обходные пути и способность к работе. По дороге от метро до рынка чуть позже обычного Хёнджин вдруг напрягается, когда не находит взглядом той самой тускло светящейся лампочки над вечно тёмно-красными розами. Ноги сами ускоряют шаг и сами начинают бежать — Хёнджин лишь тревожно осматривает третий киоск. Один вид пластмассовой шторы, полностью скрывающей прилавок, словно сильно бьёт ему по затылку, окатывает ледяной водой с ног до головы. Он, тяжело дыша, подходит к прилавку вплотную, неверяще касается пальцами ребристой перегородки и снова пробегается взглядом по бумажке, прилепленной сверху. «Закрыто» с этими своими буквами, написанными криво и слишком далеко друг от друга, бьёт под дых сильнее, чем огорчение от несправедливости на работе, чем подстава с учёбой и… Да что угодно, господи, как это вообще возможно? Хёнджин судорожно вздыхает и отходит назад. Протирает лицо руками, окидывает потерянным взглядом набережную напротив, темнеющее небо и думает о том, что это не смертельно. Это же вообще пустяк! Подумаешь, не пришел на работу, закрыл киоск. Мало ли какие дела или… Да чёрт с ними, с этими делами! Хёнджину хочется кричать: ожидания о солнечном парне, которые он умудрился выстроить у себя в голове за такой короткий период, безбожно рушатся, цепляют за собой всё его состояние «дзен» и выдержку, нарушают уже готовую новую картину мира, в которой появилось место для кого-то рядом. Кого-то с запутанной в волосах ромашкой. В последний раз задумчиво посмотрев туда, где должны были стоять нераспроданные цветы, Хёнджин рассеянно уходит туда, куда до этого прятал довольный взгляд, ожидая поймать чужой, — на набережную. Он знает: переживать своё внезапное (только для него самого) разочарование дома, в окружении цветов, которые напрямую ассоциируются с Солнцем, нельзя. И почему Хёнджин отреагировал на такую мелочь вот так? Он разочарованно думает о том, что не стоило позволять себе вспоминать о Солнце так часто, привыкать к мыслям о нём, жить им. Жаль, что его светящийся образ с Хёнджином не согласен — и снова всплывает у него в голове, смущённо улыбается и поправляет цветок в своих волосах. Хёнджин думает о том, что не любит ромашки: они слишком… просто слишком. Несмотря на разочарование почти в себе и почти в Солнце, Хёнджин приходит к третьему киоску следующие несколько дней. С каждым разом смирение всё больше заменяет отчаяние, а затем и вовсе переходит в принятие. Теперь по дороге домой Хёнджин не всматривается вдаль, а сразу разворачивается к нужному пешеходному переходу. «Так надо. Так было, есть и будет. Так должно быть», — успокаивает он себя, когда взгляд привычно возвращается к кронам деревьев аллеи, сквозь которые видно огни всегда живущего, но теперь мёртвого — только для него — рынка. Ощущение шёлковой ленты в правой ладони и вечно сладкого аромата цветов в квартире заменяется кожаной ручкой портфеля и тяжёлым одеколоном. Жизнь Хёнджина снова возвращается в прежнее русло, слишком предсказуемая и скучная. Одинокая. Словно на зло, когда Хёнджин уже более-менее свыкается с тем, что по своей же глупости упустил… он даже не знает, что именно — но точно что-то важное, почти жизненно необходимое, — разговаривая по телефону с Хан Джисоном, он мажет взглядом по погрузившейся в темноту ночи улице и чувствует, как сердце в груди замирает. Свет дурацкой жёлтой лампочки видно отсюда слишком хорошо, слишком ясно — как всегда. Как раньше. Джисон недовольно ворчит на своего передруга-недопарня, а затем резко вскрикивает. Хёнджин медленно отстраняет телефон от лица, наощупь сбрасывает вызов. Ему резко становится не до этого, когда его взгляд снова цепляется за тёмно-красные розы и белые пионы у прилавка. Сердце заходится, а ноги, словно отключившись от остального тела и мозга в частности (на самом деле они действуют сообща), сами несут его в противоположную сторону — к злополучному третьему киоску. Хёнджин не знает, плакать или смеяться: по мере его приближения белая макушка, высунувшаяся из-за прилавка, становится всё чётче. Он торопливо подходит ближе, почти вплотную и завороженно осматривает совсем не цветы. И тут же мысленно ругает себя, ведь снова наступает на одни и те же грабли. Солнце, к сожалению или к счастью, остаётся таким же, каким и засел у Хёнджина в голове, за исключением всего двух деталей. Первая: милейшей ромашки в его волосах теперь не наблюдается. Вторая: Солнце, явно чем-то расстроенный и утомлённый, уже не так забавно хмурит брови. Хёнджину, когда он смотрит на синяки под его глазами, хочется плакать. Солнце с опозданием поднимает поникший взгляд на Хёнджина и — господи боже мой, ему сейчас схватит сердце — слабо, вымученно улыбается. Он торопливо поднимается с места и здоровается чересчур громко, на что Хёнджин, испугавшись ожидаемо поднявшегося внутри волнения, молча кивает. Он уверен: голос точно дрогнет, а он сам — точно не выдержит. — Чего хотите сегодня? — Солнце выбирается из-за прилавка и ожидающе встаёт рядом, почти касается плеча Хёнджина своим, облако сладкого цветочного недоразумения следует за ним следом. Хёнджин глубоко вдыхает его, тяжело сглатывает, словно только этого и ждал. А затем пальцем указывает на ромашки, пытаясь совладать с дрожью в руках. Солнце озадаченно смотрит на него снизу вверх. До Хёнджина не сразу доходит, что от него требуется, — черты чужого лица хочется запомнить, запечатлеть на подкорке мозга, чтобы иметь возможность позже воспроизвести каждую его веснушку и ресницу, когда ему только вздумается. Он надеется, что это не выглядит как нездоровая одержимость. — Три, — неловко прокашлявшись, едва ли не хрипит Хёнджин. А затем, когда Солнце понимающе кивает и принимается привычно выбирать свежие цветки, в очередной не может оторвать от него взгляд. Возможность снова смотреть на него так близко, что можно протянуть руку и ощутить под пальцами тепло его кожи, кажется странным — за эту бесконечную неделю Хёнджин привык видеть Солнце, только когда плотно закрывает глаза. Следующие минуты, кажущиеся Хёнджину вечностью — долгожданной, но такой мучительной, — Солнце увлечённо возится с красивыми, похожими на него ромашками и гремит, положив их на прилавок, несуразно большими в его руках ножницами. Хёнджин неловко переминается с ноги на ногу, почти физически ощущая, что ему срочно надо что-то сказать — что-то не требующее отлагательств. Но в голову, как назло, ничего не лезет — этого и следовало ожидать. Он решительно сжимает в кармане пальто ключи от своего кабинета в офисе и прячет взгляд в цветах у прилавка. — У вас… что-то случилось? Солнце замирает, а затем поднимает на него озадаченный взгляд. Незатянутый бантик так и остаётся косо подрезанными краями ленты между его пальцев. — А? — Ну, я имею в виду… — Хёнджин напряжённо вздыхает и понимает, что вот-вот лопнет от волнения. — Вас давно не было, вот я и подумал, что что-то произошло. Его взгляд сам находит чужие задумчивые глаза и ожидающе замирает. Хёнджин чувствует, как сердце заходится ещё сильнее, и сжимает ключ до острой боли в ладонях. Но всё это перестаёт существовать тогда, когда Солнце озадаченно хмурится, задумчиво прикусывает правый край губы, а затем слабо улыбается — но теперь точно по-настоящему. — Всё в порядке, просто… — Солнце абстрактно машет рукой и хватается за ножницы. — Пришлось отлучиться. Хёнджин понимающе — он правда надеется, что получается именно так, — кивает и мажет взглядом сначала по его лицу, а затем и по плечам в милом полосатом свитере. Когда Солнце вручает ему три гордые ромашки, перетянутые розовой атласной лентой, ему кажется, что за сегодняшний день он явно превысит лимит своей смелости… да на всю жизнь точно. И Хёнджин очень надеется, что не растеряет её, как только откроет рот или посмотрит ему в… — Может, вы хотите прогуляться? Он снова сверлит Солнце взглядом. На этот раз он растерянно улыбается уголками губ и говорит раньше, чем Хёнджин успевает сообразить, что уже вообще-то десять вечера и он звучит как маньяк: — Хочу. — Чужой взгляд на коже ощущается слишком остро — этому Хёнджин тоже старается особо не радоваться.~
Похоже, Хёнджин на какое-то время отключается, потому что осознание, где он и кто он, возвращается к нему, только когда Солнце достаёт ключ из замочной скважины той самой пластмассовой шторы и звенит ударяющимися друг о друга брелоками на рюкзаке. Он молча делает несколько несмелых шагов в сторону набережной и ожидающе разворачивается на пятках своих потрёпанных конверсов. Хёнджин торопливо срывается с места и снова прячет руки в карманы. — Не боитесь, что я на самом деле маньяк и убью вас… — Хёнджин деловито косится на наручные часы, отодвинув рукав пальто. — Примерно через полчаса, если не сбежите? Солнце прыскает от смеха и поворачивается к нему лицом. — Не очень. — Он пожимает плечами. — И почему же? — Вы не похожи на маньяка, — преспокойно констатирует Солнце, а затем просто пожимает плечами. — А ещё я очень хочу чай. А вы? Хёнджин поворачивается в ответ и задумчиво рассматривает его лицо. Он с удивлением замечает, какой Солнце расслабленный даже в его компании. — Только если вы настаиваете. — Он наигранно вскидывает бровь и неопределённо качает головой, не отрывая взгляда от чужого лица. Солнце ведёт его сначала по набережной, затем путает в бесконечных поворотах узких переулков вдоль неё, а после наконец выводит его на неожиданно оживлённую улицу с милыми киосками с уличной едой. Хёнджин, бегло осмотревшись по сторонам, с удовольствием узнаёт район, в котором провёл всё детство. — Меня зовут Феликс, кстати, — остановившись у киоска с бабл-чаем, говорит Солнце. Хёнджин ощущает, как его руки начинают дрожать. — Вы какой будете? Мне нравятся молочные, например, с карамелью или… — Хёнджин, — с опозданием почти шепчет он. Голос снова перестаёт слушаться и ожидаемо пропадает. Солн… Феликс окидывает его обеспокоенным взглядом и осторожно кивает. — Можно «на ты», мне всего двадцать четыре. Феликс удивлённо хлопает пушистыми ресницами и неверяще улыбается. — Серьёзно? — Хёнджин напряжённо кивает, ожидая чего-то, что… — Мне тоже. …точно наконец-то поможет им сблизиться хотя бы чуть-чуть. — Ко мне тоже можно «на ты»! — радостно объявляет Феликс и утыкается взглядом в меню, висящее на стене киоска. — А ты… — осторожно начинает он, словно на пробу. — Ты что любишь? Я могу посоветовать. Светящийся от удовольствия взгляд Феликса Хёнджин старается не отпускать ни на секунду — так хочется побыть ближе, узнать больше, смотреть и слушать-слушать-слушать. Он замечает, как очаровательно тот улыбается и прикрывает глаза, когда делает первый глоток какого-то там чая с тапиокой — позже оказывается, что очень сладкого. Хёнджин к чаю равнодушен, но не когда его специально для него выбирает человек, месяц не вылезавший из его головы ни на секунду. Он и цветы-то не особо любил. — На самом деле, — начинает Феликс и отворачивается к воде, — у меня вроде как два имени? Хёнджин удивлённо мычит и широко распахивает глаза. — Как это? — Ну, — он задумчиво поджимает губы, — я родился и вырос в Сиднее, а имя Феликс не подходило для Кореи… — И как же тебя зовут по-корейски? — Ли Ёнбок, — говорит Феликс, отпивая чай из широкой трубочки. Хёнджин думает о том, что и то, и другое имя подходят ему одинаково хорошо. А сразу после думает о том, что ему хочется об этом сказать. — Они оба хороши. — Он косится на его лицо, мажет взглядом по плавным линиям и аккуратному, точёному профилю. На пухлых губах предпочитает не задерживаться. Феликс снова ловит его взгляд своим и, заметив замешательство на лице, расслабленно улыбается. — Могу я кое-что спросить? Хёнджин одобрительно поджимает губы и кивает. — Зачем ты каждый день покупаешь цветы уже… почти месяц? — Хёнджин прилагает огромные усилия, чтобы не замереть на месте и молча провалиться сквозь землю, — хотя очень хочется. Он с наигранным удивлением вскидывает брови и медленно поворачивается лицом к Феликсу. Ему внезапно хочется забыть это имя, стереть этот день из памяти и бежать домой не оглядываясь. Но Солнце мучительно долго молчит и только ожидающе смотрит в ответ. — Я… то есть… — Выносить его взгляд резко становится невыносимым — Хёнджин потерянно вертит головой, пытаясь зацепиться взглядом уже хоть за что-нибудь. Он с леденящим кровь ужасом понимает, что не знает, как ответить. Не в смысле, что ему нечего — нет, совсем наоборот: будь он смелее и увереннее, то уже к этому моменту наговорил бы про Феликса ему же столько всего, сколько он даже представить бы о себе не мог! Но Хёнджин-нуждающийся не может резко превратиться в Хёнджина-мнимого: осмелевшего и поверившего в себя по щелчку пальцев, — а Хёнджину-нынешнему нужен связный ответ желательно вот прямо сейчас. Но Феликс, похоже, даже не подозревающий о полном дурдоме у него в голове, с ужасом вздыхает и порывисто хватает его за предплечье. Кожа под солнечными пальцами и правда горит. Хёнджин мечтает о том, чтобы после этого остались ожоги. — Боже, прости! — Чужие пальцы с сожалением сжимают рукав пальто. — Если это какая-то больная тема или типа того, то не говори, конечно. Господи, какой же я идиот, правда, прости… Хёнджин на чужое волнение реагирует с точностью до наоборот: рассеянно улыбается и, откинув голову назад, накрывает горячее лицо холодными ладонями. Не без удовольствия чувствует, как контраст температур позволяет прийти в себя. Чужая рука пропадает с его плеча, оставляет за собой холодное разочарование. — Я не знаю, — на выдохе говорит он. И до того, как Феликс успевает сказать хоть что-то, продолжает: — В смысле… Сначала мне срочно нужен был букет для работы, а затем… Не знаю. Хёнджин медленно отстраняет — точно отрывает с кожей — руки от лица и осторожно косится на внезапно преспокойного Феликса. Для пущей уверенности он промаргивается и слабо хмурится — что, совсем никакой реакции? И для кого он тогда тут такой весь из себя загадочный, если всё, что Солнце может на это ответить, — простое молчание? Даже не озадаченное — Хёнджину почти обидно. Феликс, поджав губы, кивает и смотрит куда-то в сторону. — Ну хорошо, — задумчиво тянет он. — А ты… Договорить он не успевает по одной простой причине: Хёнджин упорно не принимает такую простую реакцию и вводит в действие тяжёлую артиллерию. А точнее все его оставшиеся секреты, едва походящие на секреты нормального человека; но ни слóва о мнимой одержимости. — Ты… — Он задерживает дыхание и нерешительно смотрит себе под ноги. Думает о том, как глу… — Господи, это так глупо! Ты только… только не пугайся, ладно? Похоже, Хёнджин выглядит чересчур серьёзно — Феликс мгновенно подбирается, когда их взгляды встречаются. И как так быстро непринуждённая болтовня ни о чём перешла в… вот в это? Солнце осторожно кивает. — Так получилось, что ты мне так понравился, что мне ничего не оставалось делать, кроме как приходить каждый день. Мне даже цветы дарить-то некому. — Хёнджин неопределённо взмахивает руками. Ответом снова служит непонятное молчание. Он разочарованно думает, что теперь смотреть на такого же непонятного Феликса ещё страшнее — на его лице отражается что-то похожее на удивление-смущение-страх. Именно поэтому Хёнджин просто окликает его: — Феликс? Он слабо пожимает плечами. Хёнджин видит его пальцы, крепко сжавшие стакан с кофе, и разочарованно хмурится. Похоже, ему правда стоило помолчать и попытаться сохранить свой образ вроде как адекватного человека. Он чувствует, как противно спирает дыхание, едва ли тёплый стакан в одной руке обжигает кожу, а портфель в другой тяжелеет раз в десять. Слабый встречный ветер будто отнимает весь кислород и выкачивает из лёгких его остатки. Хёнджин судорожно вздыхает, сжав пальцы обеих рук сильнее — он не знает, как ещё унять противную дрожь, сковавшую всё тело. А затем, отчаявшись окончательно, добавляет: — Я… Ты можешь уйти прямо сейчас, я всё пойму и… — Он запинается. Давится, чувствует, как с каждым новым словом внутри что-то разбивается, разваливается, разрывается — что-то, что он долгое время взращивал и лелеял, чем он жил. — Не буду маячить перед глазами, ты только скажи. Перед глазами плывёт, и внезапно громкий — только для Хёнджина — голос Феликса отрезвляет. — Для меня это немного странно. В смысле раньше никто никогда не говорил мне об этом так прямо и так… скоро, — растерянно говорит Солнце. А затем снова осторожно касается Хёнджина — на этот раз спины. Для него нынешнего это всё равно что удар под дых. — Но это не значит, что я сейчас же сбегу от тебя. А это — словно слабая надежда на воскрешение. Он осторожно переводит взгляд с плитки набережной на лицо Феликса и со странным облегчением находит его, напряжённый и внимательный, на своём лице. Сосредоточиться на чём-то одном у него не получается, поэтому он сдаётся, решив, что пока достаточно будет просто удержаться на ногах. — Мне с тобой интересно и хорошо, так что, прошу, расслабься. — Обеспокоенный взгляд Феликса выдержать оказывается легче, чем, похоже, всё, что было до этого. — Ты дрожишь… Всё в порядке? Хёнджин, с облегчением прикрыв глаза, слабо кивает и улыбается. Этим вечером он обретает что-то новое — неизвестное, пока еще не понятное — и вечно сияющее солнце внутри.~
Следующим же вечером Хёнджин торопится с работы как никогда раньше и воодушевлённо расправляет плечи, примчавшись на свою станцию метро со стаканом холодного сладкого чая в руках. Теперь дорога до рынка ощущается не такой удручающей, как раньше. Возможно, всё потому, что теперь он знает, что его там и правда ждут. Взглядом он находит сначала ту самую светлую макушку, а затем и широко распахнутые глаза и веснушчатый нос. Феликс тепло улыбается и нетерпеливо машет руками. — Это тебе, — первое, что говорит ему Хёнджин, а затем протягивает леденящий всё это время ладонь стакан. — Как ты? Феликс умилительно тушуется: растерянно смотрит на чай, затем на, похоже, слишком довольного Хёнджина и только потом несмело берёт стакан сразу двумя руками. Он, всё ещё сопровождаемый чужим пытливым взглядом, делает небольшой глоток и удивлённо вскидывает брови. — Ты запомнил? Хёнджину хочется возмутиться: там и запоминать-то нечего! Но он только слабо улыбается и тихо угукает. Солнце с напускным возмущением качает головой, но улыбается и отпивает чай ещё раз. — Спасибо. — То, как он смущённо прячет взгляд на крышке стакана, заставляет Хёнджина приятно трепетать внутри. Он засовывает руку в глубокий карман пальто и мысленно хмыкает тому, как мало для этого нужно было сделать. — Я… — приглушённо доносится из-под прилавка: Феликс отставляет чай и ныряет куда-то вниз. Затем сразу вылезает, взъерошенный и рассеянный, и гремит чем-то уже на столе. — Я закрываю лавку через полчаса, не хочешь прогуляться сегодня? Ты можешь пока пойти домой, если он недалеко отсюда, или поесть, или… — А можно подождать с тобой? — выпаливает Хёнджин прежде, чем успевает подумать о… господи, да хоть о чём-нибудь уже кроме Феликса. Солнце удивлённо вскидывает брови, но, резко выдохнув, кивает. — Хорошо. Но… — Он смущённо чешет светлый затылок, прячет взгляд среди аккуратно разложенных цветастых лент на столе. — Не думаю, что тут действительно есть что-то интересное, чтобы посмотреть. Хёнджин не отвечает. Позже, засуетившись, Феликс предлагает ему стул за прилавком, у того самого, вечно скрытого шторами склада, и радио. Он смущённо признаётся, что на работе любит слушать плейлист с Джастином Бибером. Хёнджину ни капли не стыдно за то, как он безостановочно достаёт улыбающегося Феликса расспросами вообще про всё, что приходит на ум. За эти полчаса он узнаёт, что по вечерам посещаемость у этого киоска довольно низкая, а всё из-за неудобного расположения вдали от прогулочной зоны. А затем Феликс невзначай спрашивает, для чего Хёнджину на работе понадобились цветы. На это у него нашёлся уже готовый рассказ со всеми подробностями, ждавший своего звёздного часа. На примерный психологический портрет его начальницы Феликс сочувственно хмурится и очаровательно поджимает губы, а на подробный, почти дословный пересказ всех её «условий», обязующих посещать все пьянки компании и выполнять большинство странных и совсем не рабочих просьб, с ужасом качает головой. — Почему ты тогда просто не уйдёшь оттуда? — вручив милый букет из ромашек и каких-то других цветов покрупнее — Хёнджин не мог не наблюдать за тем, как ласково Феликс перебирает такие похожие на него самого цветы, — спрашивает Феликс. — Потому что мне нравится моя работа, — пожав плечами, отвечает Хёнджин. Он задумчиво скользит взглядом по полке, которую никогда не видел до этого, и останавливается на жёлтой атласной ленте. — А ещё потому что совсем скоро меня повысят и я буду работать под руководством другого человека. — Думаешь, с ним будет лучше? — Солнце сонно потягивается и зевает. Та самая неоново-розовая вывеска теперь подсвечивает его светлые волосы ещё ярче. Хёнджин замечает, как задерживает на нём взгляд, но не старается спрятаться, посмотреть незаметно — наоборот: когда внимательные глаза Феликса смотрят прямо в его, он довольно усмехается и показательно осматривает его ещё раз. — Что? Солнце игриво щурится и скрещивает руки на груди. — Ничего, — слишком неестественно отвечает Хёнджин, а затем сокрушённо вздыхает. — Красивый. Ему кажется, что он всё ещё спит в своей прошлой, одинокой и однообразной реальности, потому что, когда веснушчатые щёки Феликса вспыхивают смущением, размеренно задышать вновь получается с трудом.~
— Почему тогда я тебя нигде не видел? — Хёнджин задумчиво хмурится и жестом указывает на поворот в парк. Феликс смущённо поджимает губы. — Не знаю?.. Пока что меня приглашают только для подтанцовки на концертах айдолов, и то нечасто… Он задумчиво чешет затылок. — Ну не могут же они все так долго смотреть сквозь пальцы! — возмущается Хёнджин и, тут же заметив озадаченный взгляд Феликса, уже тише добавляет: — Не заметить тебя слишком сложно. Даже для меня. Солнце тихо прыскает и молча пожимает плечами. Хёнджин косится на их ладони, то и дело встречающиеся друг с другом, и с упоением думает о том, что, может быть, когда-нибудь, месяцев так через пять, сможет переплести их пальцы безо всяких сомнений. — Ты всё ещё учишься в академии? Феликс качает головой и смотрит себе под ноги. — Нет, я… окончил её пару месяцев назад, но пока ни с одним агентством у меня не срослось. Но танцевать я всё так же очень люблю, так что периодически хожу на прослушивания. — Он одним плавным движением зачёсывает волосы назад и искоса смотрит на Хёнджина. — А ты? А он… кажется, теперь понимает, почему движения у Феликса всегда казались какими-то особенными, — всё дело в танцах. Которые, если ему позволят, он тоже совсем скоро полюбит. Феликс снова ожидающе молчит. Хёнджин чувствует на себе его взгляд, ласковый и согревающий, а затем и приятное тепло где-то внутри. Новые ощущения заставляют предвкушать жизнь, полную чувств и эмоций, — такую, какой у него ещё никогда не было. — А? — переспрашивает Хёнджин, подобравшись. — А ты кем работаешь, спрашиваю. — Солнце улыбается — так, что ещё чуть-чуть и Хёнджин растает прямо здесь, посреди опустевшего парка. — Ты уже говорил про офис, но так и не сказал, в каком направлении. — Я занимаюсь дизайном интерьера. Присядем? — Он кротко машет рукой в сторону очередной пустующей лавочки. Солнце быстро кивает и добирается до неё в несколько шагов. Хёнджин усаживается совсем рядом — при желании они вполне себе могут соприкасаться коленями и плечами. А ещё чувствовать парфюм друг друга. Приятно. Прощаясь, Хёнджин поддаётся необъяснимому (на самом деле очень даже понятному и даже чересчур очевидному) порыву коснуться Феликса хоть как-нибудь и выбирает меньшую из всех возможных зол — осторожно сжимает его плечо и почти умирает внутри. Когда они расходятся, Хёнджин продолжает «чудить»: даже не пытается подавить глупую и точно очень довольную улыбку. А затем слышит торопливый топот откуда-то сзади и оборачивается. Солнце нагоняет его почти сразу и порывисто цепляется за его запястье. — Оставишь мне свой номер? — едва отдышавшись, спрашивает он и поднимает напряжённый взгляд на лицо Хёнджина. Тот, кажется, умирает внутри окончательно.~
Спустя месяц таких прогулок Хёнджин решается на шаг посерьёзнее и приглашает Феликса к себе домой (конечно, при этом уже не покупая никаких цветов — предлог попросту оказывается ненужным). Взволнованный, он мнётся и нервно гладит кожу у самых ногтей на спрятанных в глубокие карманы уже другого пальто пальцах. Но Солнце, упаковывая очередной букет для долгожданного последнего покупателя, соглашается слишком легко и слишком простым «ага». Хёнджину кажется, что ему определённо пора задуматься о своих дурацких ожиданиях. Тем не менее до того, как пойти в квартиру Хёнджина, они проходят полтора круга по уже полностью изученному парку вдалеке от метро и, хихикая и осторожно, почти невзначай касаясь рук друг друга самыми кончиками пальцев, долго выбирают сладости на предстоящий вечер. Сразу на входе Феликс принимается широко распахнутыми глазами рассматривать… вообще всё. Хёнджину почти становится неловко оттого, сколько разного барахла он умудрился собрать всего на нескольких миниатюрных полочках и чуть меньше — на стенах. Пока он возится на кухне с едой и ноутбуком с каким-то фильмом, на котором Солнце почти настоял, тот подолгу задерживается у чёрных рамок с засушенными цветами. Хёнджин исподлобья наблюдает за тем, как Феликс склоняет голову и осторожно, похоже, даже не прикасаясь, обводит сдавленные между картонкой и стеклом ромашки. — Как тебе? — негромко спрашивает Хёнджин. Солнце оборачивается и, внимательно обводя комнату взглядом, задумчиво кивает. — Хорошо. Красиво. — Когда я только купил эти цветы, — посмеиваясь, начинает Хёнджин, составляя на обеденный стол распакованные пирожные, — здесь было невозможно дышать. — Почему? Феликс усаживается напротив и снова смотрит на рамки позади себя. — Потому что эта квартира успела пропахнуть всеми ними одновременно, пока я наконец-то понял, как их правильно засушить. — Хёнджин суетливо проверяет чайник на кухонной тумбе и двумя руками в прихватках переносит его на стол. А затем кидает вроде как быстрый взгляд исподлобья на Солнце и испуганно замирает. Тот снова смотрит на него широко распахнутыми глазами — и тут уж точно хрен поймёшь, в чем причина на этот раз. — Что-то не так? — Ты… Ты сделал это всё сам? — Он тычет большим пальцем себе за спину. Хёнджин прослеживает за ним взглядом и озадаченно хмурится. — Ну да. Куда мне, по-твоему, надо было деть все те цветы, которые я покупал в твоём киоске почти месяц? Феликс долго красноречиво моргает, а затем в своей привычной манере неодобрительно качает головой. — Ты сумасшедший! — Видимо, смутившись, Солнце накрывает лицо руками и тяжело вздыхает. Через одно принятие неизбежного и, похоже, смирение с настоящим он, широко раздвинув пальцы, опасливо выглядывает из-за них. — И это вообще-то не киоск, а лавка. Хёнджин хитро улыбается и садится напротив. Поднимает локти на стол и подпирает подбородок ладонями. — Почему это? Солнце на это только наигранно вздыхает и раскидывает руки в стороны, а затем в сердцах подаётся вперёд. Хёнджин не может не думать о том, какой он очаровательный. — Как это? «Киоск» звучит так, будто я там второсортными газетами и испорченными конфетами торгую! А «лавка» и произносится приятно, и звучит хорошо. Да и согласись: когда говорят «цветочная лавка», ты сразу представляешь красивые цветы и ухоженный прилавок… в отличие от «киоска». — Феликс поднимает на Хёнджина самый серьёзный из всех серьёзных взглядов и строго спрашивает: — Ты же слушаешь меня? Хёнджин несколько раз кивает и придвигает к нему чашку со сладким, специально остуженным чаем. Солнце снова берёт её обеими руками и настороженно отпивает, а затем блаженно прикрывает глаза. Поцелуи с Феликсом кажутся Хёнджину почти не ощутимыми, и он тянется к его губам ещё больше, ещё ближе, только чтобы правда почувствовать. Мягко прихватывает чужую губу своими, невесомо скользит самыми кончиками пальцев вверх по щекам и осторожно накрывает их большими ладонями. Солнце довольно выдыхает ему в рот и льнёт — тоже ближе. Хёнджин снова смотрит на него — теперь уже полуприкрытыми глазами, всё ещё не до конца осознавая реальность. Рыжие веснушки на румяных щеках совсем близко кажутся единственным спасением и искушением одновременно — Хёнджину нестерпимо хочется пересчитать их губами, такие красивые, такие… солнечные. Он с таким удовольствием чувствует пальцы Феликса, запутавшиеся в его волосах, что, кажется, вот-вот взорвётся. Происходящее всё больше начинает напоминать самый