***
Кавех вызывает у аль-Хайтама целый ворох чувств. Неизменно — раздражение, часто — презрение, по большим праздникам — симпатию, и то если хорошо постарается. Сегодня как раз день, когда у Кавеха настроение постараться. У него есть обыкновение жить по собственным часам, которые не то что с часами аль-Хайтама — со световым днём не считаются. Он ложится спать с рассветом и просыпается с вечерними сумерками, потом не спит трое суток подряд, скрипя перьями и гремя механизмами за закрытыми дверьми, потом ещё двое суток навёрстывает упущенное. Кавех не жаворонок и не сова, он ходячий сбитый будильник, который никогда не просыпается с аль-Хайтамом в одно время. Это избавляет от толкучки на кухне и позволяет реже видеться. Но, видимо, сегодня у Кавеха что-то случается. Аль-Хайтам просыпается от запаха кофе, приятно щекочущего ноздри, а потом от ощущения на себе пристального взгляда. Желание улыбнуться снимает как рукой, а сон окончательно выветривается из головы, и причина этому — стоящий прямо над его кроватью Кавех. Кавех в свете первых рассветных лучей, с чашкой кофе и причёской волосок к волоску. У аль-Хайтама к нему много вопросов. И первый из них — это: — Что ты делаешь в моей комнате? Кавех надувается так, будто подарил ему особняк, а аль-Хайтам в пух и прах разнёс каждое экстерьерное решение до последнего камешка. Чашка кофе опасно дрожит в его руках, но Кавех делает над собой усилие — подсовывает её прямо аль-Хайтаму под нос. — А на что похоже? Я принёс тебе кофе. Обычно в ответ говорят: «Доброе утро, спасибо, очень мило с твоей стороны». В другой руке у него обнаруживается блюдце с падисаровым пудингом. У аль-Хайтама всё ещё много вопросов. — Зачем ты принёс мне кофе? — Очевидно, чтобы бездарно тебя отравить, — Кавех показывает ему язык, морщит брови. У него забавные брови — по одному движению мысли читать проще, чем учебник по общей лексикологии для начинающих. — Пей уже. Аль-Хайтам смотрит на кофе. На блюдце с пудингом. На прилизанного Кавеха, от которого пахнет не только кофе, но и мятной зубной пастой. На окно, за которым только-только брезжит рассвет. — Ты встал так рано, чтобы… сделать мне кофе? — Что значит «так рано»? Ты всегда встаёшь в это время! Чудесно, Кавех запомнил, во сколько он встаёт. Какие ещё открытия ждут его сегодняшним утром? Наличие у него зачатков рационального мышления? — Кавех, — ласково-менторским тоном спрашивает аль-Хайтам, — какой сегодня день? Теперь брови Кавеха кричат о том, что над ним издеваются. — Твой… — …выходной, — заканчивает аль-Хайтам. — Я встаю через два с половиной часа. Ценю твои старания, но вместо доброго утра тебе положено «спокойной ночи». Так что — спокойной ночи. Аль-Хайтам отворачивается к стене, чашка звенит о блюдце, Кавех заполняет остальную комнату концентрированной растерянностью. А потом, словно всё для себя решает, пфыкает себе под нос, умещает завтрак на прикроватной тумбе и у самого выхода из комнаты бросает за спину: — Сегодня твой день рождения, Хайтам. И я от души желаю тебе в следующем году не быть сволочью таких масштабов. Аль-Хайтам, враз перестав чувствовать себя победителем в бессмысленном споре, хмурится в стену. Та отвечает, но без конкретики — гневными шагами Кавеха по всему дому, его жалобами на жизнь и на аль-Хайтама в частности. Одеяло почему-то не греет. И спать оставшиеся два с половиной часа больше не хочется.***
— У тебя интересный сосед, — говорит Сайно однажды. У него в руках карточная колода, которую он тасует со сверхчеловеческой скоростью, не обращая ни малейшего внимания на лежащие под ладонями бумаги. Аль-Хайтаму на них нужна подпись генерала махаматры, Сайно нужно что угодно, но не это. «Перерыв на обед», — говорит он в ту же секунду, когда аль-Хайтам заходит в его кабинет, и аль-Хайтам склонен просто считать, что, несмотря на всё пройденное, он Сайно по-прежнему не нравится. А потом, через ничего не значащий обмен любезностями, Сайно вдогонку говорит вот это. Интересный сосед. Как же. — Конкретизируй оценку, пожалуйста, — вежливо просит аль-Хайтам. — Интересный в каком ключе? Сайно усмехается половиной рта — вроде не таясь, но и за открытую насмешку не посчитать. — Виделись с ним однажды за ужином. Он способен только жаловаться… — Да, — кивает аль-Хайтам сам себе, — мы точно о Кавехе. — У тебя есть ещё соседи? — фыркает Сайно. — Как же я им соболезную. В любом случае, Кавех способен только жаловаться, но делает это так, что всем остальным смешно. Есть чему завидовать. Аль-Хайтам отбивает пальцами дробь по столу. Серьёзное лицо Сайно — то есть его обычное лицо — и всё, что аль-Хайтам успел о нём узнать, говорит о том, что сам он не шутит. Аль-Хайтаму тоже хотелось бы выразить ему соболезнования. — Если ты в чём-то завидуешь Кавеху, — сообщает он, — то у тебя крайне низкие стандарты. Выберешь его своим образцом для подражания — и на одного учёного, недовольного новым курсом Академии, станет больше. А теперь Сайно смеётся. Лающе и громко, будто шутить здесь умеет не только Кавех и шутки аль-Хайтама теперь тоже вызывают у него зависть. — Это ты так даёшь мне право наконец тебя арестовать? — Это я доношу до твоего сведения, что Кавех — худший экземпляр для совместных ужинов. Уж поверь мне, это не привилегия, а каторга. Я ужинаю с ним каждый день, и это неконтролируемый словесный поток, в котором нет ни намёка на смысл и… — Звучишь вот точно как он. Аль-Хайтам вздрагивает, сужает глаза — если Сайно хотел его оскорбить, то случайно или намеренно, но попал в самую больную точку. Последнее, чего аль-Хайтам хочет от этой жизни и чего боится после этого вынужденного соседства, — это чтобы его начали сравнивать с Кавехом. Гением от архитектуры и потрясающим дураком от всего остального. Но Сайно оскорбить явно не пытался — по взгляду этого уж точно не понять. Он, напротив, усмехается активнее прежнего, подпирает подбородок ладонями, смотрит на аль-Хайтама так, словно его невозможность возразить приносит Сайно искреннее удовольствие. — Об этом я и говорю, — продолжает Сайно легко. — Он тоже весь вечер поливал тебя неконтролируемым словесным потоком, в котором нет ни намёка на смысл. Вам двоим только дай повод — зачитаете полный список в алфавитном порядке, что вас друг в друге бесит. Аль-Хайтам хмурится. Сайно неоткуда знать, что в его голове такой список действительно существует, если только его пустынный дух не умеет читать мысли. А учитывая, сколько раз они с Сайно не сходились во мнениях, гипотезу можно определить как ложную. — Позволь я уточню, — просит аль-Хайтам, и Сайно, развеселившись окончательно, кивает. — Кавех жалуется на меня? В открытую? — Его полный список я не запомнил, — пожимает плечами Сайно, — но там очень часто было про то, что ты его не понимаешь. И что с тобой сложно. И что ты чёрствая академическая крыса без любви к прекрасному. И опять что ты его не понимаешь. И… Аль-Хайтам останавливает его гневным «пф» и машет рукой. — Что за чепуха. Я его не понимаю? Это естественно, попробуй понять человека, у которого в начале предложения один смысл, а в конце диаметрально противоположный. Необоснованные порывы захламить весь дом, поступки без малейшего намёка на логику, он не может полить цветы без трёх напоминаний, и три — это его минимум, мне приходится спать в наушниках, потому что среди ночи он может начать долбить очередное бесполезное изобретение, которое я потом найду в мусорном ведре, он громкий, он эгоистичный, он… Точечное негодование — уколом на Сайно за то, что говорит, уколом на Кавеха за то, что существует — буквально заставляет толкать слова из глотки. Откровенничать на тему, которую аль-Хайтам считает слишком… глупой для обсуждения с кем-то ещё. А вот Кавех, видимо, не считает. Сайно поднимает брови: — Теперь видишь, что у вас одна проблема на двоих? — У нас не может не быть ни единой точки соприкосновения. Включая проблемы. — Вынужден тебя разочаровать, — тонко хмыкает Сайно, — ноете вы одинаково. Только… — Я не ною, я объективно подчёркиваю чужие недостатки. — …только ты, кажется, серьёзно, — Сайно вздыхает, не обращая на разумный довод ни малейшего внимания. Колода карт в его руках веером падает на стол, накрывая бумаги, ради которых аль-Хайтам вообще терпит его усмешки и острые взгляды последние полчаса. — Вас бы в одной комнате запереть, проясните свои… непроработанные претензии. По его лицу сложно разобрать, куда аль-Хайтаму выпала честь попасть: на отработку сомнительного чувства юмора или на мастер-класс по наиболее эффективным пыткам. Оказаться запертым в одной комнате с Кавехом тянет и на шутку, и на пытку одновременно. Даром что аль-Хайтам уже заперт с ним в одном доме. — Я прорабатываю свои претензии, — тем не менее считает нужным пояснить аль-Хайтам. — В ту же секунду, как они появляются. — Видно, только время впустую тратишь, раз готов прорабатывать их с первым встречным. А следовало бы с Ка… — Как мы вообще докатились до того, что обсуждаем мою личную жизнь? Сайно пожимает плечами. И во взгляде ножом аль-Хайтаму по нервам прорезается смех. — Ты же первый и начал. Ты мне скажи. Аль-Хайтам хмурится снова и — молчит. Этот спор Сайно выиграл лишь потому, что аль-Хайтам, выпустив недовольство наружу, сам помог ему с аргументацией. Ему стоило бы держать себя в узде. Но что делать, если одно имя Кавеха появляется на подкорке мозга и вызывает зудящее негодование на кончике языка и все виды головной боли за раз? Люди склонны жаловаться на тех, кто им не нравится. Кавех жалуется — из этого делаем вывод, что аль-Хайтам ему не нравится. И это абсолютно и полностью взаимное чувство.***
Время от времени Кавех всё же снисходит до хороших поступков. Его долгие отлучки хороши как раз тишиной и спокойствием — тем, что аль-Хайтаму и нравится, — но плохи своей спонтанностью. Кавех — вольная кошка с нравом тигра, он приходит и уходит, когда вздумается, не предупреждая ни о месячных отъездах, ни о ночных появлениях. Аль-Хайтам не знает, какие чувства следовало бы испытывать, когда дома в очередной раз не оказывается Кавеха, а в стакане — его зубной щётки. Обычно в первую очередь идёт разочарование от того, что с ним в собственном доме не считаются. Во вторую — наверное, облегчение от свободы, но как раз облегчения аль-Хайтам сейчас не чувствует. Отлучки Кавеха — это передышка на первый день и неуютная пустота на все остальные. Особенно когда отъезду предшествовала ссора. Не обычная их грызня — большой и серьёзный скандал, с аргументами к которому аль-Хайтам вставал этим утром. Встретила его вчерашняя разбитая тарелка на кухне, её Кавех в чувствах швырнул ему под ноги — и, да, отсутствие зубной щётки в стакане. Кавех уехал. Вопрос только, куда. Большинство его вещей на своих местах, и Кавех не приезжает за ними ни сегодня, ни завтра, ни в течение недели. Аль-Хайтам реже появляется дома, занятый Академией, занятый бумагами, занятый чем угодно, чтобы не думать, что встретит его сегодня вечером — пустой стакан, пустой взгляд Кавеха или пустые шкафы с остатками его вещей. Отлучки Кавеха — это дело привычное, но конфликт, режущий по рёбрам своей незавершённостью, выбивает аль-Хайтама из колеи. В Кшахреваре говорят, что их лучший архитектор выпросил себе проект на реставрацию старого лагеря пустынников в чаще Апам. Что-то про штаб для защитников природы, благородное дело, патетика из всех щелей — вполне в духе Кавеха. Во всяком случае, он не съехал, и это аль-Хайтама парадоксально устраивает. Пусть поживёт в лесу, думает он мстительно, поспит в палатке и повытаскивает мошкару из своих слишком идеальных волос. Может, вернётся новым человеком. Но возвращается — спустя долгий месяц — всё тот же Кавех. С такими же идеальными волосами. Встречает аль-Хайтама с очередных сверхурочных, пьёт чай на кухне как ни в чём не бывало — от Кавеха тянет лесом и усталостью, и при виде аль-Хайтама что-то в его и без того неживых глазах скисает безнадёжно. Аль-Хайтам стопорится на пороге, так и не закрыв дверь. Видеть Кавеха в доме после его долгих поездок по всему Сумеру ни капли не радует — но сегодня случай исключительный, сегодня у них незавершённый конфликт. И аль-Хайтам, который извёл себе собственными аргументами все нервы за последний месяц, с облегчением сбрасывает с себя эту ношу. Говорит: — Очень вовремя. Мой библиотечный абонемент как раз подходит к концу, я наконец-то смогу вернуть книги. Рука Кавеха в прострации зависает над чаем. Он спрашивает недоверчиво, будто вместо аль-Хайтама перед ним из лампы выскочил настоящий джинн: — Какие книги? — Которые я взял в библиотеке, — аль-Хайтам поднимает бровь. Облегчение, досада, что-то свербящее под ложечкой — всё вымывается раздражением на то, какой Кавех всё-таки недалёкий. — И в которых чёрным по белому написано, где ты был неправ. Кавех скрипящим стулом отъезжает от аль-Хайтама в угол комнаты. — Меня не было месяц, — шепчет он. — Двадцать семь дней, если быть точным. Я взял книги на следующий день после твоего отъезда. — Меня не было месяц! — повторяет Кавех окрепшим голосом. Стул скрипит ещё раз: Кавех встаёт, злобно отбрасывая волосы с лица, кривит губы, тычет в аль-Хайтама пальцем с расстояния метра. — Я жил в лесу, спал с пауками, ел сухпайки, копался в грязи, меня чуть не сожрал тигр! Аль-Хайтам пожимает плечами: — Издержки профессии, полагаю? — А ты, — игнорирует Кавех, буквально захлёбываясь яркой злостью по щекам, — всё это время держал в доме книги? Которые взял, чтобы просто ткнуть мне в лицо, что я, видите ли, неправ? Он явно хочет добавить что-то ещё, но безнадёжность собирает ему ком в горле, и Кавех, закатывая глаза для галочки, падает обратно на стул. Чашка дребезжит, едва не кренясь, Кавех подхватывает её в ладони и осушает в три яростных глотка. Не сводя с аль-Хайтама взгляда. Выжидая момента озвучить новую претензию. Кавех — тот единственный из них двоих, чьё функционирование ссорами буквально подпитывается. Аль-Хайтама они утомляют и выводят умственный заряд на ноль; он не любит ссоры, и не его вина, что Кавех так агрессивно реагирует на любую — конструктивную — критику в свой адрес. Некоторые люди просто не приемлют в себе недостатков. И долг аль-Хайтама как хорошего соседа — на эти недостатки указывать. Исключительно из желания сделать из Кавеха человека. — Бартерная экономическая модель неустойчива и показывает себя с худшей стороны, — говорит аль-Хайтам терпеливо, как с ребёнком. — У меня есть примеры из истории, начнём с них. — Хайтам, — просит Кавех устало. — Что? Это элементарные принципы, которые тебе в таком возрасте стоило бы знать. Соглашаясь работать не за мору, а за еду, например, ты подрываешь денежное равновесие, уклоняешься от налогов и… — Хайтам! — чашка звенит о стол, Кавех порывается снова вскочить, но остаётся, цепляясь рукавом накидки об угол. — Да чтоб тебя… Я не хочу с порога выслушивать претензии о том, что было долбаный месяц назад, заткнись, по-человечески прошу! Он в дорожной одежде, отмечает аль-Хайтам вдруг, и тяжёлые сумки с вещами и чертёжными наборами стоят в коридоре. Он только вернулся. И выглядит уставшим. И в голове просыпается что-то, похожее на совесть. Но Кавех не даёт ей вставить ни слова, взмахивает руками, распаляясь всё больше — и голос, которого аль-Хайтам месяц не слышал в этих стенах, режет претензией: — Я не получаю ни «привет, Кавех», ни «где ты был, Кавех», ни «как это так, Кавех, тебя чуть не сожрал тигр» — нет, ничего, ни единого слова! Вместо этого я получаю самодовольство поперёк твоего тупого лица, потому что ты месяц держал в доме книги по чёртовой бартерной экономике! Просто чтобы заявить мне с порога: «О, помнишь мы тогда поссорились? Вот тебе причины, по которым я прав»! Аль-Хайтам делает к нему шаг — даже не знает, зачем, просто Кавех выглядит как человек, близкий к эмоциональному коллапсу. Он в ссорах никогда не держит голос, слова льются из него потоком, ему важно не переспорить, а выказать негодование — и чего-чего, а негодования в нём теперь сполна. — Я устал, — сообщает Кавех так, будто по его бледному лицу этого не видно. — Я устал жить в лесу, я устал с дороги, я устал от тебя, Хайтам, и твоего ослиного упрямства. — Я заметил, — пытается вставить хоть слово аль-Хайтам, и Кавех огрызается в ответ: — Умел бы получше присматриваться к людям — может, заметил бы не только это. Кавех щедр на эмоции, и многие из них ему идут. Даже жар спора на щеках, даже злобный блеск в глазах, даже дрожащие губы — аль-Хайтам думает, что слишком часто смотрит на его губы. Вот где самая откровенная часть лица. Кавеху идут многие эмоции, но не усталость. Она заставляет аль-Хайтама грызть себя чужеродной виной и делать то, чего он никогда бы не сделал. Так что, когда Кавех встаёт и проходит мимо, будто специально задевая аль-Хайтама плечом — аль-Хайтам ловит его за руку. Секунду они просто смотрят друг на друга. Кавех — зависший в пространстве, с приоткрытым ртом, даже не думая вырываться. Аль-Хайтам — в своё отражение в его потерянных глазах, потому что сам себе удивляется. — Это в наших отношениях пошла стадия рукоприкладства? — интересуется Кавех севшим тоном. — Я хотел бы подать на развод. — На разъезд, — поправляет аль-Хайтам механически. Между бровей чувствуется хмурая складка, Кавех вдруг пфыкает, будто развеселившись. И только этот призрак веселья на губах заставляет аль-Хайтама открыть рот снова: — Что ж, ладно, попробуем заново. Привет, Кавех. Кавех моргает. В его взгляде можно увидеть, как отметка здравомыслия аль-Хайтама неуверенно передвигается по делениям шкалы. — И где же ты был, Кавех? — повторяет аль-Хайтам. — Как это, Кавех, тебя чуть не сожрал тигр? — Кавех не реагирует, и аль-Хайтам сжимает пальцы на его запястье чуть крепче. — Ты же хотел поделиться. Я готов послушать. Это не поражение до тех пор, пока можно наслаждаться растерянной покладистостью на чужом лице. Это не поражение до тех пор, пока Кавех ему улыбается: — Уже лучше. Выбрось свои книжки, и я расскажу тебе эту потрясающую историю.***
Отношение аль-Хайтама к Кавеху неизменно, как заповеди Академии, и всё светлое в нём неизбежно затягивается тучами. Аль-Хайтам просто не может позволить чему-то настолько нерациональному руководить его восприятием. В избранные дни Кавех, правда, вызывает к себе что-то вроде снисходительного сожаления, и весьма символично, что персональные тучи аль-Хайтама разгоняются именно в тот вечер, когда над городом хлещет тропический ливень. Этот день не мог быть ещё хуже, но у ливня получается задать новую планку. Аль-Хайтам долго стоит на пороге Академии, разглядывая стену дождя за входом, цедит себе под нос: — Великолепно. Просто прекрасно. Последнее совещание с новыми мудрецами длилось девять часов, зонта с собой нет, а Кавех наверняка пытается утопиться в ванной — в такую погоду это его перманентное состояние, он согласен мокнуть только под водой, которую может контролировать. Всё это в совокупности даёт аль-Хайтаму абсолютное нежелание идти домой и играть в хорошего соседа. Можно было бы остаться в кабинете, но за оправдание про дождь Кавех будет изводить его ещё года два. Поэтому аль-Хайтам, прикрывая бумаги с совещания, а не прикрываясь ими, добровольно шагает под воду. Однако под дверью его ждёт неожиданная причина для веселья. Под дверью стоит Кавех. Мокрый, как облезлая кошка, и злой, как кошка без еды. И шипит тоже как кошка, чеканя каждое слово: — Где. Ты. Был? Аль-Хайтам смотрит на Кавеха — долго и внимательно, не обращая внимания на то, как его рубашка пропитывается влагой. Обращая внимание на то, как с волос Кавеха стекает по крыльям носа к губам. Он опять пялится на его губы. А Кавех пялится на его рубашку. Аль-Хайтам борется с аномальным желанием рассмеяться вслух: Кавех выглядит до нелепого сердито. Его мозг в активном состоянии, может, и придумал бы достойную поддёвку, чтобы посмотреть, как глаза Кавеха из злых искорок превратятся в настоящий пожар… но о каком активном состоянии может идти речь после девятичасового совещания. — Я был на работе, — отзывается аль-Хайтам спокойно. — А ты где был? Кавех встряхивает головой, на аль-Хайтама в придачу к обычному дождю летит веер брызг. — Может, сначала откроешь дверь, а потом продолжим? Опять забыл ключи, понимает аль-Хайтам злорадно. Он жмёт плечами — намокшая ткань неприятно липнет к телу — и молча впускает Кавеха внутрь. Льёт с них обоих, и льёт нещадно. Ковёр на входе пропитывается лужей, Кавех моментально хватается за рубашку. Аль-Хайтам отворачивается, слыша за спиной шорох одежды и тихое «О да-да-да, наконец-то», говорит ровно: — Я всё равно пойду в ванную первый, ты можешь так не торопиться. Шорох обрывается. Кавех пфыкает: — Кто сказал, что ты первый? — Я. Только что. Ты игнорируешь меня из принципа, или это личная претензия? — Ты весь — одна моя большая личная претензия, — снова отфыркивается Кавех. Аль-Хайтам задумчиво смотрит, как на его ковровую лужу падает всё больше капель. — Почему это ты первый? — Потому что ты забыл ключи, — сообщает аль-Хайтам луже, — опять. Мокрая белая тряпка, которая пару секунд назад была рубашкой Кавеха — и наверняка очередной самой любимой, — прилетает ему под ноги. Аль-Хайтам поворачивается, чтобы оказаться лицом к лицу с Кавехом. С Кавехом, который, и без того голый по пояс, прямо на пороге дома берётся за штаны. — Это ты меня так… — Кавех прыгает на одной ноге, — наказываешь? Теперь у нас тирания? — У нас демократия. Просто мой голос в моём доме весит девяносто, а твой десять. А ещё аль-Хайтаму нравится Кавеха злить. Выводить на эмоции, которые он и так показывает в любой удобный и не очень момент. Какой-то части его мозга, если это вообще мозг, нравится знать, что он причина этих эмоций. И эта часть радуется тому, как у Кавеха по щелчку загораются глаза. — Хорошо, — вдруг говорит он, и это идёт ни разу не по привычному сценарию. — Я такой идиот. Я опять забыл дома ключи, я так тебе надоел, я и моя безответственность. Теперь буду сидеть под дверью ванной и думать, как… — Что ты делаешь? — интересуется аль-Хайтам мягко. Штаны отлетают к рубашке. Кавех выпрямляется перед ним — всё ещё мокрый, просто теперь почти без одежды. — Выполняю твою работу за тебя, — сообщает гордо. — Читаю сам себе нотации. Ты же только это умеешь делать рядом со мной, верно? Все остальные твои таланты куда-то испаряются, наверное, мой коэффициент интеллекта нивелирует. Аль-Хайтам, изрядно удивлённый (и самую малость развеселившийся), хмыкает, складывая руки на груди: — Надо же, какие интересные слова можно иногда от тебя услышать. И что это за остальные мои таланты? Кавех хитро щурится. Если он думает, что нудизм укрепляет его превосходство в словесном поединке, аль-Хайтам его разочарует. Он сотню раз видел Кавеха без верхней одежды, это невольная привилегия (или жирный минус) их сожительства. Но обычно у Кавеха без одежды есть какие-то дела — сварить себе утренний кофе, улечься в постель или, например, одеться. Сейчас его единственное дело — это аль-Хайтам. Аль-Хайтам, которому он говорит: — Я расскажу тебе всё о твоих талантах, если первый увижу ванную. — За то время, которое мы сейчас тратим на спор, ты мог дважды до неё дойти. Но если тебе хочется подхватить простуду, стоя посреди моего коридора полуголым… — Я тебе чем-то мешаю? Аль-Хайтам позволяет себе один, всего один взгляд с головы Кавеха до пяток. Всё ещё мокрый и всё ещё злой. И куда дальше от двери в ванную, чем сам аль-Хайтам. — Торговля комплиментами, — сообщает он, на ходу хватаясь за застёжку плаща, — со мной не сработает. Он запирается в ванной, улыбается отражению в зеркале — оно невероятно довольно и собой, и тем, как Кавех кричит за дверью: — С чего ты взял, что это комплименты? Может, твой единственный талант в жутком занудстве, а? — Твой аргумент невалиден, — аль-Хайтам сбрасывает плащ в груду грязного белья. — Вытрешь пол. — Хайтам, клянусь, ты выйдешь из-за этой двери и!.. Когда аль-Хайтам из-за этой двери выходит, Кавеха в коридоре больше нет. Его одежды, луж и мокрого ковра — тоже. Сам Кавех, закутавшись в халат, не то дремлет, не то медитирует в кресле в гостиной; подсушенные передние пряди скрывают глаза, а на коленях лежит его, аль-Хайтама, книга. «Методы поиска новых истин и анализ хода логических размышлений». — Ты, — хмыкает аль-Хайтам, останавливаясь над Кавехом, — пытался выяснить, что такое невалидный аргумент? — Отвали, — сонно бормочет Кавех, не открывая глаз. — Я засну быстрее. — Ты хотел в ванную. Ванная свободна. Кавех шевелится в кресле, сползая на дюйм ниже. Ворот слабо повязанного халата распахивается, и Кавех вздрагивает от холодных мурашек по телу. Его взгляд находит лицо аль-Хайтама, губы складываются в гримасу. — А ты хотел узнать про свои таланты, — Кавех встаёт, хлопает его по плечу. — Вот тебе один авансом: ты жуткий зануда. — Слышал. — И бесишь меня, — продолжает Кавех вдохновлённо. — Это уже второй. Сам себе противоречишь. — И с тобой невозможно разговаривать на человеческом языке. — Это теперь талант? Веселье от сомневающегося лица Кавеха наполняет продрогшее нутро до самых кончиков пальцев, и аль-Хайтам поводит плечом, сбрасывая чужую ладонь. Кавех, которому нужна была ванная, стопорится в считанных дюймах от него. — Невероятный талант, — признаёт почему-то шёпотом. — Я бы на твоём месте гордился. О, аль-Хайтам гордится. Но далеко не тем, к чему Кавех пытается апеллировать. — Я говорю на двадцати языках, — напоминает он почти ласково. — Что, по-твоему, должен значить человеческий? Кавех фыркает от смеха, в глазах пляшут огоньки. — Это тот, на котором с тобой пытаюсь общаться я. И всё мимо, представляешь? «Там очень часто было про то, что ты его не понимаешь. И что с тобой сложно. И что ты чёрствая академическая крыса без любви к прекрасному. И опять что ты его не понимаешь». Аль-Хайтам перебарывает желание устало закатить глаза. Если начистоту, Кавех тоже его не понимает — а ведь аль-Хайтам изъясняется максимально простым языком. Просто кое-что предпочитает держать при себе. Во избежание… инцидентов. — Ванная, — напоминает он хрипловато, потому что пьяный Кавех прямо напротив — это досада, которая аргументируется состоянием, но трезвый Кавех прямо напротив — это неизвестная переменная, и аль-Хайтам предпочёл бы… — Сейчас, — кивает Кавех. — Интересно, о чём ты думаешь, когда вот так на меня смотришь. …заранее знать, в какую сторону повернёт их очередной полуспор. Аль-Хайтам хмурится. Кавех стоит перед ним в махровом халате, мокрые волосы завиваются в кольца по скулам, в глазах — искреннее любопытство. Аль-Хайтам не обязан отвечать. Аль-Хайтам думает о том, что с субъективной точки зрения Кавех красивый. Аль-Хайтам говорит: — О том, что ты подхватишь простуду, а мне потом оплачивать счета из Бимарстана. Губы Кавеха подрагивают — аль-Хайтам опять, снова пялится на его губы. И в его голове сейчас — и никогда — нет ни единого аргумента в собственную защиту. — Врёшь, — усмехается Кавех вдруг с полным задора взглядом. — Когда ты недоволен, у тебя абсолютно другое лицо. Ещё шаг. Они стоят вплотную, и аль-Хайтам может посчитать каждую каплю на его пахнущей дождём коже. — Тогда, может, — аль-Хайтам пробует голос, но выходит слишком низко, — просветишь меня, что с моим лицом сейчас? Кавех пожимает плечами. Сама беспечность, укутанная в пушистый халат. — Понятия не имею. Обычно тебя хочется стукнуть по упрямой голове, а с таким лицом… — он склоняет голову чуть вбок. Осекается. И неожиданно мягко фыркает: — С таким лицом ты мне даже нравишься. С ума сойти. Аль-Хайтам всё ещё не знает, что с его лицом. Его рациональное и правильное теряется в попытке найти ответ — и на собственный вопрос, и на слова Кавеха. Простые слова. Люди часто говорят их друг другу. Аль-Хайтам предпочитает не говорить их никому и никогда. — Конкретизируй, пожалуйста, — просит максимально вежливо в нелепой надежде уйти от неоднозначной трактовки. — У слова «нравиться» слишком много… — Хайтам, ты идиот, — обрывает Кавех. Без злобы, будто посмеиваясь над его объясни-что-с-ним-такое-лицом. — Нравишься. В самом буквальном смысле. В смысле, что я бы вполне мог тебя поцеловать, если бы ты не… Так и не договорив, Кавех остаётся стоять с приоткрытым ртом. Теперь он тоже пялится на губы аль-Хайтама. Великолепно. Замечательно. И крайне однозначно. И некоторые загадки его поведения всё это долгое время внезапно перестают казаться аль-Хайтаму загадками. — А, пресвятые Архонты, да к чёрту. Кавех вдыхает, как перед прыжком в воду с отвесной скалы — и действительно. Действительно целует его. Всё рациональное и правильное капитулирует и вымывается из головы, в которой не остаётся ни одной мысли. Кавех пробует губы аль-Хайтама на вкус, мягко, осторожно, и его ладони чертят путь от челюсти по шее к ключицам, и он весь удивительно горячий и пахнет тропическим ливнем. Он как будто в очередной раз поддаётся эмоциям и не ждёт ответа вовсе, но аль-Хайтам всё равно отвечает. Потому что эмоции Кавеха ему тоже нравятся. В самом буквальном смысле. Кавех отрывается первым — у него красные щёки, красные губы, блуждающий взгляд и частое дыхание. И он целиком так и говорит, что с языка вот-вот сорвётся очередная поддёвка. — Целуешься как деревянный, — хихикает, подтверждая худшие догадки. — Великий секретарь талантлив во всём, кроме этого? Обычно такой тон Кавеха выводит из себя по щелчку, пробивая за задором раздражение пополам с желанием зачитать полный список аргументов, где он неправ. Обычно Кавех в целом не стоит так до тянущего близко. Обычно они не целуются. — То есть я, по-твоему, талантлив во всём, — замечает аль-Хайтам с непроницаемым лицом. И Кавех от души пихает его ладонью в грудь. — Целоваться у тебя точно не выходит. И за что ты мне только понравился? Аль-Хайтам медленно моргает. Это осознание даже после… инцидента всё ещё добирается до его головы слишком долго. — Очевидно, за остальные мои таланты? — Да что ты прицепился? — Кавех пихает его снова. А теперь он сердится. — Я, конечно, не рассчитывал на взаимность, но ты можешь хотя бы из солидарности к моим высоким чувствам не играть дубину без эмоционального спектра? Здесь аль-Хайтаму снова положено поймать хоть немного раздражения. Но нет. Не выходит. Кавех своими высокими чувствами просто перекрывает доступ к любым негативным эмоциям — на него не получается злиться. Аномалия локального масштаба, не иначе. — И что же мне делать в таком случае? — Можешь поцеловать меня ещё раз. Тебе определённо надо набираться опыта. Его лицо блестит дождевой влагой, а мокрые волосы пропитывают халат. Аль-Хайтам кивает сам себе. — Что ж, я согласен. Но сначала, — и перехватывает ладонь Кавеха на весу, — ты сходишь в ванную. Кавех косится на него с подозрением. — Ты согласен меня поцеловать? — Я только что об этом сказал. Правда в том, что аль-Хайтам наконец-то находит всему этому — и собственным вопросам, и поведению Кавеха — единственное объяснение. У него нет истинно верного способа это проверить, лишь наиболее вероятная гипотеза, вытекающая из всех предпосылок. И пока эта гипотеза его устраивает, её можно придерживаться. Кавех, всё ещё поблёскивающий скепсисом из-под передних прядей, кутается в свой халат. — Если я выйду из ванной, а ты передумал… — Я не передумаю. — Я тебя из-под земли достану, — Кавех грозит ему пальцем. — Я слишком идеальный, чтобы ты посмел передумать. Аль-Хайтам поднимает бровь. — Если бы меня попросили выбрать олицетворение слову «идеальный», ты был бы последним, о ком я подумал. Кавех, весь окутанный мягким светом ламп, улыбается — уже в дверях, поблёскивая своим запалом в радужке. Улыбается до тех пор, пока не прячется в ванной с триумфальным: — Но ты бы обо мне подумал! И аль-Хайтаму совершенно нечего на это ответить. Потому что Кавех прав, и сегодня и сейчас его правоту можно принять с лёгким сердцем.