Forget-me-nots

      Сгущающиеся голубые сумерки делали улицу похожей на дно моря. На фасадах домов застыли рыбы из солнечных бликов, на асфальте рассыпались длинные водоросли - цветные отражения от окон, даже кораллы были заменены закатными отблесками. Прохладный морской бриз предвещал небольшую морось завтрашним днём, с берега доносились тревожные, отрывистые крики взволнованных чем-то чаек. Уставшее, изнеможённое солнце постепенно склонялось к закату, расплываясь неровным диском по пастельному небу.       Оперевшись правым плечом о прозрачную телефонную будку, Джотаро отрешённо разглядывал клочок бумаги, на котором черным по белому, словно кровью на снегу, были вычерчены номер и адрес его давно погибшего друга. Он думал о жене.       Под потолком серой, облупленной комнаты находилось небольшое прямоугольное окно, выходящее во двор Токийского Университета. Света в него почти не попадало, поэтому комната всегда была погружена в тоскливый полумрак, лишь изредка развеивающйся такой же тоскливой лампой. День тогда стоял солнечный и до невозможного жаркий; казалось, под ясным, лазурным небом плавилось само здание института. В этом узком, пыльном окне Джотаро почти бездумно наблюдал за нескончаемым потоком женских ног, рябящих перед глазами, как журчащая вода. Одни голые ноги тут же сменялись другими голыми ногами, и вот целая толпа бестелесых конечностей мелькала перед ним, словно в кино. Эта незамысловатая картина была так гипнотически комична, что он даже не заметил скрипа открывающейся двери. - За студентками наблюдаете? - Послышался красивый, высокий голос из-за спины. Этот голос тут же разорвал почти ритуальный гипноз, который мужчина за собой даже не заметил.       Перед его глазами появилась невысокая, не то чтобы красивая, но симпатичная девушка, около 20-ти лет. По её шее и плечам струились каштановые, завитые в легкие волны локоны; ясные, ореховые глаза пристально и холодно разглядывали его фигуру, словно с осуждением. Губы вошедшей по своей форме напоминали букву "о", словно она вечно была чем-то удивлена. Из-под розовой блузки с тонким бантиком выглядывали две черные родинки над ключицей. Серая юбка-карандаш тесно облегала бедра, которые казались тоньше из-за невысоких каблуков. - Вовсе нет. - Безразлично отозвался Джотаро и вновь отвёл взгляд к окну под потолком. - Просто думаю, как это похоже на стадо антилоп.       Обойдя столик, девушка подобрала юбку и бесшумно приземлилась на край стула. Поправив волосы, она задрала голову и, проследив за его взглядом, тепло улыбнулась сама себе: - И правда, очень похоже. - Ухмыльнулась она и опустила взгляд на папку с документами. - Главное, чтобы никто не скинул к ним льва. - Добавила женщина с весёлой искрой в глазах. - Льва? - Вторил Джотаро, непонимающе сдвигая брови. - Ну да, как в "Короле Льве". Муфасу кидают под стадо скачущих антилоп. - Развела руками она. - Не смотрели? - Никогда не слышал. - Сдержанно процедил мужчина и, кинув ещё один взгляд на толпу рябящих голых ног, опустился на стул против женщины. - Очень зря. - Тут же парировала она, раскладывая бумаги перед собой. - Настоящая Шекспировская трагедия, только со львами, вместо людей. Вам бы, наверное, понравилось...       Поток женских ног в окне вскоре прервался, солнце продолжало плавить университетское здание и, казалось, только девушка напротив Джотаро, сносно переносила застывшую в воздухе жару. Скрупулезно заполняя бумаги, она согнулась над столом и, изредка поправляя падающие на глаза волосы, аккуратно вписывала каждое слово в нужный столбец. Иероглифы выходили у неё изящными, какими-то особо тонкими и острыми.       Её звали Наоко.       Наоко Судзуки родилась в Саппоро, на острове Хоккайдо. Женщиной она была самой обыкновенной, обыкновенной настолько, что могла показаться необычной. Ничего в ней не выдавало уникальности - тонкие прямые брови переходили в обычный нос, совершенно обычные губы то поджимались, то надувались от нетерпения, обычные щёки были слегка взбиты румянами; квадратные ногти всегда были аккуратно накрашены, на лице всегда были заметны либо крем, либо лёгкой тон. Пожалуй, только глаза выдавали в ней хоть сколько-то занимательного человека. Бегающие от одного угла к другому, эти глаза будто выцепляли все самое основное из обычных вещей, делая их какими-то особенными. Тем не менее, женщина эта была самой обыкновенной, среднестатистической жительницей Саппоро.       Быть может, именно это Джотаро в ней и понравилось. Вспоминал он о Наоко без особой нежности. Словно призрак она плавала между стен его квартиры, говорила что-то отвлеченное, как старое радио; родное, полное меланхолии, шуршащее радио, которое ещё играет старые, до боли знакомые песни. Долгое время она была чем-то присутствующим, но не находящимся в реальности, как играющий в затхлом баре саксофон, который посетители даже не замечают. Вскоре же Наоко стала для него жизнью, тихой, процветающей где-то в саду жизнью, к коленям которой он прижимался каждый вечер.       Что ещё можно сказать о Наоко? Девственности она лишилась в 16, встретив начинающего актера в отеле, прижатом к дому, но отношений у неё никогда не было. Подруг она держала от себя на безопасном расстоянии, никогда не посвящая их в свои проблемы, словно волнуясь о несуществующей репутации. У неё было порвано одно ухо, о чем она сама иногда забывала, надевая любимые серёжки - одна из них тут же падала на деревянный комод, и та, схватившись за грудь, с облегчением вздыхала, обнаруживая, что с серьгой ничего не произошло. Вот в общем-то и всё, что можно сказать о Наоко.       Кажется, сама любовь слишком переоценена. Быть может, виной всему искусство. Столько писателей, художников, скульпторов и музыкантов писали о любви, тесали о ней мрамор и выстраивали ноты в бьющиеся сердца, что человек сам невольно её придумал. Картины, романы, стихи, сонаты, симфонии - всё так или иначе было посвящено любви, которой, быть может, и не существует. Джотаро никогда не испытывал тех чувств, что обычно описывают французы или англичане; то, что он испытывал можно назвать симпатией, но его сердце никогда не билось быстрее обычного, щёки не краснели и даже дыхание ни разу не перехватывало, словно это всё было лишь массовой выдумкой. Казалось, будто всё вокруг его обманывает.       Люди всегда тянулись к искусству. Ваш преданный автор помнит, как однажды отец показывал мне запись концерта Майкла Джексона поздно ночью. Мне тогда было не больше 11, а отец ещё был молод и полон жизни. В один момент запись показала толпу людей и в частности женщину, которая нелепо двигала бедрами из стороны в сторону, пытаясь повторить движения мужчины на сцене; её глаза были полны обожания и восхищения, словно она смотрела на Бога, спустившегося когда-то к Иезеикилю на золотой колеснице. Тогда папа сказал: "Все хотят быть как он, но у них никогда не выйдет. Посмотри, как все тянут руки к сцене, ни один не может дотянуться".       Джотаро невольно поёжился от прохладного потока ветра и, поправив ворот пальто, потянулся в карман. Достав пачку сигарет, он легонько тряхнул её, и из-за желтой обертки показался кончик сигареты. Обогнув его губами, мужчина открыл металлическую зажигалку и почувствовал обжигающее тепло на коже. Когда он впервые привёл Наоко знакомиться с матерью, та лишь как-то печально взглянула ему в лицо, словно тут же обо всём догадавшись. Догадывались все, включая саму Наоко. Кажется, она чувствовала некую отстраненную холодность особо остро, словно касалась лезвия ножа, но никогда не говорила об этом, храня это ощущение где- то в коробочке своего сердца. Быть может, она даже была несчастна.       Всё изменилось с появлением Джолин. Кажется, даже солнце начало чаще заливать стены их минималистичной квартиры. Джотаро чувствовал как его сердце становится мягче, чувствовал, как его грудь наливается болезненно щемящей нежностью, которая крепчала с каждым днём. Крохотные ручки, пяточки, круглые пальчики, пухлые щечки, детская, радостная улыбка - всё это заставляло его тело таять, как ледник. Она часто сжимала его лицо между ладошек и звонко смеялась, словно делала что-то незаконное. Она, конечно, навряд ли знала что вообще такое закон. От одной мысли о дочери на лице Джотаро появилась растекающаяся, грустная улыбка.       Меж пальцев же продолжал трепетать листочек бумаги, словно бьющаяся в конвульсии птица. Выдохнув струйку серого дыма, мужчина провел ладонью по лицу, словно надеясь содрать с него кожу. Мысли продолжали сдавливать его внутренности всё сильней и сильней; ему казалось, будто сейчас органы начнут лопаться под этим натиском. Думать больше было нельзя, иначе он бы, пожалуй, и вовсе сошёл с ума, стоя посреди улицы и не решаясь зайти в телефонную будку.       Нащупав в кармане несколько монет, мужчина быстро проскользнул внутрь прозрачного прямоугольника и так же быстро протиснул деньги в железный разрез телефонного аппарата. Выставив бумажку перед глазами, он начал поспешно крутить продырявленный диск, набирая нужный номер. Аппарат неприятно свистел и щелкал после каждой отмеченной им цифры. Бережно сложив клочек бумаги и так же бережно убрав его во внутренний карман пальто, Джотаро поднял телефон и с удивлением обнаружил, что его рука почти незаметно трясется в воздухе.       Из телефона раздалось несколько гудков, перед тем как их прервал громкий щелчок. - Какёин Норияки у телефона. - Тут же раздался низкий, глубокий голос из динамика. Джотаро показалось, что в его грудь тут же всадили несколько острых, заточенных стрел, проткнув его насквозь. Этот голос замер в его голове звучным эхо, словно облако. - Добрый вечер, я вас слушаю. - Недоумевающе продолжил голос с нотками раздражения.       Сглотнув, Джотаро повесил телефон на его привычное место и уставился на его витой провод. Голос Норияки окреп, но был узнаваем как ничто иное. К горлу подкатила тошнота, и мужчина тут же почувствовал, как горит его кожа; даже дыхание, казалось, обжигало его язык, как огонь. Нервно поправив фуражку, он опустил ещё несколько монет в телефонный аппарат и, вновь набрав запомнившийся номер, снял трубку. - Добрый вечер, Какёин Норияки. - Холодно и сердито повторил голос, немного подрагивая от раздражения.       Мужчина вновь невольно сглотнул и, сделав глубокий вдох произнёс: - Добрый. - Казалось, его слова произносит кто-то другой и он слышит их издалека, словно зритель в кинотеатре. - Это Джотаро Куджо. - Добавил он, сжимая в руке ремешок кожаного рюкзака.       В трубке повисло долгое, мучительное молчание, вязкое, словно болото или смола. Учёный чувствовал как тонул в этой липкой тишине, которая выдавливала из его лёгких последний воздух. - Вот как... - Произнёс мужчина на том конце, и Джотаро смог услышать тяжелый, подрагивающий выдох. - Здравствуй, ДжоДжо. - Эти слова прозвучали так печально, так невесомо страшно и бударажеще, что мужчина невольно отступил на пару шагов назад, ещё сильнее прижимая телефон к уху.       Джотаро пытался уцепиться за слова, которые мог предоставить ему японский язык, но его в его голове зияла кромешная пустота, в которой слышалось биение собственного сердца. - Не могу поверить, что слышу твой голос. - Произнёс он неожиданно для самого себя и тут же прикрыл глаза, осознавая нелепость собственной фразы. Его речь казалась чужой. - Мне тоже часто не верится... - Ответил голос, не закончив фразы. - Я тоже.. тоже очень рад тебя слышать. - Норияки звучал неуверенно-шокированно, словно семнадцать лет назад умер не он, а сам Джотаро. - Время звонка заканчивается. - Соврал Куджо, вглядываясь пустым взглядом в потесанную железную поверхность подставки. - Я хочу предложить увидеться завтра. - Выпалил мужчина, перехватывая скучившийся воздух. - Где? - У Тонио в десять. - У Тонио в десять. - Вторил Норияки и в трубке раздались звучные гудки.       Повесив телефон на место, Джотаро вывалился из сжатого пространства будки и вдохнул свежий, вечерний воздух. На лбу проступил пот, кончики пальцев покалывало, сердце, казалось, сжалось вовнутрь настолько, что готово было поглотить само себя.