Forget-me-nots

      С самых древних времён человека - в широком смысле этого слова - терзал один вопрос, запечатленный где-то глубоко в генах до самого его заката. Почему? Почему не взорс урожай, почему умер именно мой сын, почему я живу, почему вынужден страдать? Совершенно архаичный, какой-то сакральный вопрос, которым и Вы задаётесь ежедневно, даже не замечая этого: ведь жить на самом деле страшно - человеком всё ещё владеет какой-то первобытный, необъяснимый страх. Ребенок всё ещё боится темноты, взрослый всё ещё боится смерти или кошмара, и абсолютно каждый страшится жизни. Сколько людей посвятили себя изучению древнего эпоса и фольклора, силясь найти в них хотя бы какое-то спасение от этого ужаса перед жизнью, но и там встречали лишь рефлексию запуганных людей. Я не говорю о каком-то ежедневном, приземленном страхе, я говорю о более обширной его форме, которая покрывает народы, этносы, человечество в целом. Кажется, именно из него и рождается этот всеобъемлющий, основополагающий вопрос "почему?".       Всё же, есть люди, для которых этот вопрос принимает особо острые и четкие формы; он скрывается в каждом вздохе, взгляде, он смотрит на них ото всюду, застыв в воздухе, словно резкий, дурманящий запах. Вопрос этот заменяет им любое чувство, любую мысль, словно став их новой личностью и вот, гладя на них, вы тоже невольно спрашиваете себя: "почему?". Женщина, которая сейчас откроется моему читателю, как раз относится к подобным людям. Как такая же женщина, я бы хотела дать ей имя, но это было бы неправильно - у неё давно не было ни имени, ни лица, ни тела, вместо неё остались только пустой, нежный взгляд и как-то по-несчастному искривленный рот, иногда изгибающийся к подбородку в полукруге.       Итак, серая комната, из которой будто бы высосали все цвета, была погружена в приятный, дневной полумрак зашторенным тюлем. На столе, за которым сидело это полумертвое тело, не стояло ничего, и ничего в этой комнате не выдавало жизни - на выдраенной столешнице не было ни грязной посуды, ни газет, ни записок, словно эту женщину посадили в совершенно новую комнату с минуту назад. Поседевшие, соломенные волосы неизвестной были убраны в аккуратный пучок, на тонких, недвижимых руках покоилась ткань какой-то совершенно бесцветной блузы, застёгнутой кое-как. Лицо женщины было полностью испещрено морщинами, отчего она казалась старее, чем была на самом деле - щеки её впали, осеревшие глаза обрамились нездоровой синевой, между бровей залегло две особо глубокие складки. Лицо это одновременно отталкивало и притягивало к себе - в него было страшно заглядывать, но всё же обратив к нему свои глаза, сердце пронзала трепетное сочувствие.       В её пальцах медленно перекатывался персик - тогда как раз был сезон. Бережно всаживая в его оболочку короткие ногти, она срывала кожуру, и та бесшумно падала на стол, тут же прилипая к его поверхности. За шкуркой начали падать и отдельные кусочки мякоти, каждый разной формы - смысла в этом занятии не было никакого, кроме того, что руки женщины были чем-то заняты. Почти такой же день стоял и двенадцать лет назад, когда в ней вдруг что-то надорвалось и лопнуло, как тугой мыльный пузырь. Как и любая мать, она поняла, что лишилась своего ребёнка еще до того, как ей пришло официальное подтверждение. Странное чувство, охватившее её грудь, мучало её около месяца и, лишь получив черный конверт, смогло растечься по всему телу неприятным жаром. Она не помнит того, как плакала, не помнит, как ответила мужчине из "Фонда Спидвагона", помнит лишь, как надежда, теплившаяся в ней всё это время разбилась, всадившись острыми осколками по внутренностям.       Казалось, сидя в этой комнате, она смотрит на себя стороны. Вот, она сидит за столом, вглядываясь мокро-пустыми глазами в разодранный фрукт, и тело её медленно тает, становится совсем прозрачным. На стол бесшумно шлепается ещё один кусочек персика, сок растекается по деревянной поверхности. На что была похожа её жизнь мне сказать трудно. Всё вокруг, всё - и пространство, и время, и материальное, и платоническое - всё слиплось в одно пятно, в котором иногда проплывали отдельные цвета, такие же серые и прозрачные. Жизнь перестала иметь свои формы. "Она всё же тронулась" с сожалением приговаривали соседи, выходя из её дома после очередного редкого визита.       В гробу, что медленно опускали в двухметровую, прохладную яму, никого не было, он был пуст, она знала об этом. И всё же, её сознание словно вырисовало в нём несуществующее тело, чтобы хоть немного прикрыть ту боль, что пронзала всё её тело каждый день. Говорила она нечасто, очень тихо, почти полушепотом, словно боялась потревожить то спокойное, давящее безмолвие, что поселилось в их доме, словно материализовавшийся дух. Муж её, казалось, тоже потерял себя, но, видно, чувствовал какую-то особую ответственность за жену, и оттого лишь больше ушёл в работу - быть может, она просто давала ему возможность забыть.       Чаще всего их дом тишины посещала Холли, мать мальчика, который, похоже, стал первым другом для её сына. Она всегда вежливо улыбалась, незаметно убирая со стола скопившийся мусор в виде разодранных бумажек, когда женщина отворачивалась; она часто рассказывала о чем-то отвлеченном, настолько далеком, что нашей безымянной приходилось улыбаться - то ли оттого, что она видела, что губы Холли двигаются, но ничего не произносят, то ли оттого, что внешний мир казался ей до забавного чужим.       Не нужно думать, что она закрылась дома, как в склепе и совсем умерла, вовсе нет. Мертвые остаются мертвыми, а живые - те, что дышат, едят, ходят - остаются живыми, хоть и не ощущают себя таковыми. Она ходила за продуктами, покупала себе одежду, читала журналы, убиралась дома, готовила, смотрела новости, просто всё это были автоматические действия, которые она делала будто бы по привычке. Боль имеет свойство притупляться. Со смерти её сына прошло около 10 лет, она не ощущалась так остро и так близко, но помимо этой боли просто притупилось всё вокруг - начиная с солнечного света и заканчивая её собственной мыслью. Быть может, мой дорогой читатель поспорит со мной, сказав, будто за 10 лет она бы уже оправилась, но каждый человек имеет свои механизмы справления с вещами - кто-то же не имеет их вообще.       В её руках осталась одна косточка от фрукта. Поджав губы, она собрала ободранную мякоть в салфетку и, сжав её в руке, отвернулась к небольшому комоду под зеркалом. Там стояло несколько фото в простых рамках - она с мужем, муж на фоне Пизанской башни, Норияки, глядящий прямо в объектив её глаз. Слабо улыбнувшись самой себе, она прикрыла глаза и выбросила мусор в ведро. Намочив тряпку, вытерла стол, на котором остались разводы от фруктового сока. Затем она снова села и, притянув к себе журнал, взявшийся из ниоткуда, принялась бездумно перелистывать страницы в ожидании мужа с работы. Когда он придет, тишина дома прервётся ненадолго, до того момента, как он не ляжет спать, а она не ляжет рядом с ним и, обмолвившись парой слов, не продолжит вглядываться в потолок.       Но оставим же её. На чужое горе неприлично смотреть слишком долго, это смущает и напоминает о произошедшем. Её дом - её склеп, а туда не заходят посторонние, вроде нас, мы и так пресекли дозволенную границу, и теперь нужно выказать уважение, тихо отвернувшись. Вернемся обратно в Морио, на его просторную главную улицу, к людям, которым принадлежит эта история и оставим женщин, которым эта история посвящена.