Пляска святого Вита

Шагать вдоль полыхающих огнями улиц совсем нестрашно. Напрягаешь мускулы, делаешь шаг, вступаешь в схватку с яркостью фонарных шаров. Проигрываешь, конечно, поблескивая глазами им в ответ, но это нисколько не страшно. В руках крепко держать спелую розу не страшно тем более. Пальцами как бы случайно на шипы сползать, сталкиваться и прижиматься к стройному темному стеблю. Не страшно надеть платье в пол, тёмным подолом в асфальт. Ползти в склеп под тёмным небом, не захотевшим видеть более землю, и сокрывшим ее за серым плотным облаком. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, отчаянное небо закурило в трубку, извергая вязкий, отчаянный дым. Даже сквозь вязкое, злое можно увидеть без конца пляшущих людей. Ногу в сторону, руку в другую, тошнотворные плевки, гогочущий смех, граничащий с безумием и рвотным рефлексом. Уровень шума здесь явно превышает 55 децибел, только это ведь нестрашно. Повергает в ужас осознание того, что «Пляску святого Вита» повествует не холст в галерее, а люди, сделанные отнюдь не из масла и лака. Палец жмётся к розовому шипу каждый раз, когда показываются в пыль осыпающиеся девичьи волосы или лысеющие мужские головы. Выступает из-под пальца горькое алое, когда очередное тело глухо задевает асфальт. Только фарфоровым фалангам, кровавым разводам на коже и опиумным лужам в глазах, оказывается, есть дело до окружающий. И каблук туфельный нарочно хнычет, окропляя асфальт своими лакированными слезами, методично вырисовывает шлейф. Ведь прямая не имеет конца, прямая — бесконечна, и, конечно, чаще всего ее выводят ярким черным. Учителя геометрии, думается, знают о том, что чёрная полоса никогда не закончится, но страх как не хотят делиться своей премудростью. Позади — заупокойные мессы, искусственно пылающие, просто отвратительные восковые людские лица, размазывающие желтизну в ночном тумане. Впереди, как ни странно для этих мест, всем вышеперечисленным и близко не пахнет. Впереди кое-что более привлекательное, ледяное, спокойное, естественное. Здесь стабильность на руках качает деревянные ящики, покровительски целует в лоб каждого зашедшего на территорию. Напоминает, ведь знание — сила. Знающие никогда не превратят свою кожу в желтый воск и не позволят своему телу в бездумном диком танце свалиться замертво на испещрённый окоченевшими безвольными людьми, пролитым, дурно пахнущим ядом, асфальт. Скрипят ворота. Людской гам, нагло забившийся в уши, постепенно затихает по мере продвижения вглубь, в полутьму. Тьма заботливо накидывает на плечи ажурную пелерину, искусно сотканную из тумана. Тьма прижимается как может к ледяной бледной коже, не чураясь чужой крови и безмолвия, колкости розовых шипов. Тьма греет как никто другой, поддерживает, словно тяжёлая могильная плита измождённый серый взгляд. Каблуки погружаются в почву на пару миллиметров, друг к другу почти прижимаются. Тьма не отступает даже тогда, когда перечитываются снова и снова инициалы на камне, а плотный стебель розы норовит надломиться под натиском тревожных пальцев. В книгах таких людей «стирают», ведь предателей общего дела необходимо наказать. Чтобы при взгляде на «стёртого» в груди вязкий комок завязывался, выстраивалась прочная стена между праведным и грешным. Мы не в книге, мы не в фильме, и только нам решать хорошо это или плохо. Мы, сами того не ведая, стираем себя сами. Бессовестно, безобразно расщепляем мысли, личность, дробим череп и делаем проплешины в нашей плоти. И чужой. Мы выдираем себе волосы и разъедаем наш желудок, мы употребляем то, что вызывает дисфункцию нашего мышления, замедляет перистальтику извилин. Неосознанно. Потому что против сладких анальгетиков устоять практически невозможно. Пальцы плотно накрывают розовый бутон, с остервенением срывают нежные лепестки. Они теряются в млечном тумане, никто их даже не заметит, когда они достигнут почвы. Они негласно заменят снег в январе, присыпку на пустом торте, смешаются с перегноем. И, постепенно те, оступившиеся, грезившие об истине по ночам и бредившие ею днями, привнесут мизерный вклад в возрождение. Стебель летит к подножию надгробия, походящего более на монумент. Спасительный прут, никогда не поздно, пока взглядом не опалился один из последних шансов. Один из них опалится точно. Безнадежно. Никто не услышит, потому что даже у полуживых мертвецов уши забиты дымом, туманом, соблазняющей ложью, а перед глазами — преграда из искусственной карамели, начинённой наркотическими ароматизаторами. Стоять рядом — гадко, противно. Уходить — противно, гадко. Пустые ладони вяло вылавливают частицы надежды, задержавшиеся здесь, вероятно, случайно. Изворотливые каблуки продавливают почву. Вдруг это стимуляция? Вдруг почва после преисполнится чудотворством, надеждой и духом помощи, желанием спасти всех погибающих? Ворота узнают первыми, звякнут, оповестят. Их ржавая сталь станет еще более спасительной, благословенной, отрезвляющей. Совсем как сейчас помогут очистись желудок от собственной глупой наивности. Улица все ещё задыхается, давится припадками и судорогами. Уличные фонари сквозь плотную дымку светят все так же непоколебимо, расплываются акварельными грязными пятнами. В память о всех, в память о нас сохнут розовые лепестки.