Шалтай Болтай сидел на стене
Шалтай Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница, вся королевская рать
Не может Шалтая, не может Болтая
Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая
Шалтая-Болтая собрать!
(Маршак С.Я.)
Слишком много посторонних ощущений, чтобы она могла хоть как-то абстрагироваться в этом душном кабинете. Маятник часов, которые стояли прямо на столе — господи, да кто в здравом уме вообще хранит часы на столе, причем не какие-то маленькие, а такие, что занимают собой львиную долю рабочего места? — мозолил глаза своим бесконечным мельтешением. Она старалась не смотреть на них, да только без толку. Стоило только заметить, только подумать, что ход механизма может быть чем-то раздражающим, как проблема вышла за рамки визуальной картинки. Теперь было достаточно просто знать, что эти часы с ней в одной комнате и что они бесят, а еще можно было надумать, что они и, оказывается, звучат как-то тупо, и слишком громко, и слишком отвлекающе… (!) И вообще все происходящее было «слишком». Желудок тянуло. Тело было слабым из-за пропущенных приемов пищи, как будто даже дышать было натужно, ресурсозатратно. Однако этот дискомфорт нельзя было поставить вровень с тем, что ей довелось испытывать некоторое время после промывания желудка, поэтому голодные боли… ну, это можно было назвать сносным состоянием. Особенно на фоне кое-чего похуже. Кожа под гипсом чесалась, и это как будто в довесок к мерзкому ощущению липкости от пота. Ведь недостаточно было чего-то одного, верно? Да и кость начинала ныть сильнее, что определенно свидетельствовало о том, что скоро ей придется мучиться, пока Лидия… а нет – Лидия же уже отказалась нести за нее ответственность, что ж… значит, пока Тереза не выдаст ей таблетку анальгетика. Это можно было бы обыграть даже как-то сентиментально: фостерные семьи сменялись, сколько она себя помнила, но Тереза ходила за ней по пятам. Непонятно было только зачем и почему. Может у соцработников было какое-то предписание, мол, старайтесь закрепляться на своих подопечных, или просто так было заведено с целью создания у детей иллюзии долгосрочных привязанностей. Или… да черт его разбери, что там в конечном итоге творилось в голове у этой женщины. Сейчас Терезы здесь не было — были только мистер Мозес и она. — Долли… Долли. В данный момент это казалось хуже пощечины, но пришлось молча проглотить и смириться, потому что было не время и не место начинать скандалить, перетягивая одеяло на себя. Долли, Молли, Полли — и из всех имен, которые в теории могла сгенерировать ее бедная, нищая, выросшая на ферме и рано почившая матушка, она, вероятно, сама того не зная, выбрала самое убогое, от которого так и разит деревенщиной, такое, что вот произносишь — и во рту появляется привкус хлева. Тяжело было возвращаться к этому имени, после того как здесь она могла быть Присциллой, Рут, Беатрис, Изабеллой, Одетт или примерить да хоть каждое амплуа из масок комедии «Дель Арте». На цирковой арене она всегда сама могла выбирать, как ее представят зрителям. Мистер Мозес потихоньку начал разгоняться. Было видно, что сначала он не знал, как подступиться к обсуждению ситуации, но зато теперь в его словах все чаще проскальзывали намеки на упрек, обиду, разочарование. На самом деле, он имел право злиться, и, может быть, простая и милая малышка Долли бы это приняла, и она бы раскаивалась, и принесла бы свои искренние извинения, а потом бы смирилась, что на неопределенное время (потому что о «навсегда» думать не хочется даже гипотетически) вернуться в цирк она не сможет. Да. А еще неудачница Долли бы просто покорно перечеркнула весь свой труд за эти долгие годы, к каждому бы бросилась в ноги и набила шишку, кланяясь и каясь, не допустила бы и мысли о том, как много потеряла (не корову же проигрываешь, действительно) и стала бы довольствоваться мизерными перспективами, которые ждут самого обычного ничейного ребенка в Соединенных Штатах. Но она никогда не обращалась к себе как к Долли, во всяком случае, в том плане, в котором ей было предписано быть этим идиотским безвкусным именем. И все-таки. Она, безусловно, была тщеславной, гордой, с чрезмерно раздутым подростковым самомнением, но не глупой, а потому понимала, почему мистер Мозес имеет право на злость и обиду, и все эти негативные эмоции, которые он вот-вот — и выльет на нее как ушат с помоями. Понимала, но, может, не настолько сильно, насколько было необходимо, пропускала через себя. А еще, если честно, себя было жальче. — …И что мне теперь прикажешь делать, а? Долли? Предлагаешь Луизе раздвоиться? Нет, ну, а что? Кэс твой номер не потянет за такой короткий срок, мы ж его специально под тебя ставили, а больше у меня никого на примете и нет. А если серьезно, — мужчина разводит руками, — то я вообще без понятия, разрешат ли нам менять программу. — мистер Мозес резко опускает ладони на стол и даже сам слегка дергается от звука удара, который получился резче, чем хотелось. — Это ж полуфинал, Доллс. Дальше уже только в Париж. Но если и «дальше», то уже точно без нее, поэтому какая ей должна быть разница? Со сломанной рукой на арене делать нечего. Точнее не так, с такими переломами, как у нее сейчас, на арене делать нечего, потому что, чего лукавить, выступать можно и с не совсем целыми конечностями. Чем она как раз и занималась последние несколько недель. Идиотка. Идиотка. И-д-и-о-т-к-а. Лучше бы она сразу отказалась от участия, хотя бы потому что при таком раскладе бы потеряла куда меньше, чем сейчас. Надо было поехать в больничку, как только она заметила, что боль в руке не проходит. Осталась бы тогда без записи об участии в супер-дупер-мега крутом международном конкурсе в личном деле, конечно, но, Боже упаси… если бы она только знала! В цирковом ремесле падать, стирать кожу, набивать шишки, получать синяки, ломать кости — практика вполне обычная. Никто не застрахован. И она падала, но никогда, хотите верьте, хотите — нет, никогда дело не доходило до переломов. Учителя удивлялись, мол, будто заговоренная, но и переживали, потому что думать, что ты защищен от такой напасти, даже если обстоятельства долгое время складываются в твою пользу, категорически нельзя. Она ничего такого и не думала, все так же была аккуратна и сосредоточена во время тренировок, просто не ожидала, что жизнь подложит ей свинью прямо перед шансом, который и выпадает-то не всем. Нет, серьезно, она падала и менее удачно, и все обходилось. А тут получилось так глупо — уставшая рука дрогнула, ладонь соскользнула с перекладины, и девчонка навалилась собственным весом на левую руку, зажав ее между телом и турником. Три ха-ха и только! Она не слышала хруста, да и болело поначалу несильно, поэтому даже не придала особого внимания этому случаю. «Поболит и перестанет», — так она думала. Не перестало — на четвертый день она уже не могла заниматься, делая вид, что травмы нет. А потом почти полторы недели прошли на обезболивающих, пока она не упала вновь. — Да… — из груди мистера Мозеса тяжело и гнетуще вырывается воздух. Она мельком скользит по лицу мужчины, отмечая залегшие под глазами тени. Да и выглядит он сегодня как-то… более морщинистым, что ли. Или это все дорисовывает ее совесть? Надо извиниться, хотя бы ради приличия, пусть ее словами сейчас разве что подтереться и можно. — Натворила же ты дел, девочка. «Ну же, просто скажи, что ты сожалеешь» «Скажи, что тебе жаль — это нетрудно» — …Если это еще каким-то образом просочится в прессу, я… — Никому вы тут не нужны. По крайней мере, настолько. — говорит чуть ли не через зубы, почти выплевывает. Мистер Мозес когда-то и где-то был знаменит, хотя, по его словам, правда, это «когда-то» длилось достаточно долго. И тем не менее, их цирк не был уж прям очень популярным, так — чуть выше среднего. Цирки в наше время в принципе не то, о чем думаешь в первую, вторую, да даже, может, в двадцатую очередь, когда выбираешь, где скоротать досуг. Да и серьезно? Как будто их шатер ходят и караулят денно и нощно. Во всяком случае, она хотела верить, что то, как ее забирала неотложка, нигде в СМИ освещено не было. Но выражаться так все-таки не стоило, это она поняла прямо в моменте, пока ее рот выдавал слова, и было уже поздно — на лице мужчины уже начало отражаться понимание сказанного ей. Во всяком случае, надо было говорить не «вы», а «мы», тогда гляди — и ей бы этот выпад частично простили, сделав скидку из-за того, что у нее хотя бы имеется чувство причастности. — Ты что, издеваешься? — мужчина слегка поддался вперед к ней через стол, всматриваясь в лицо девочки, будто искал в его выражении сожаление, раскаяние, может, стыд. И что нашел? Раздражение и пренебрежение. Ребенок напротив зыркал на мистера Мозеса из-под тяжело нависших бровей так вызывающе злобно, будто считал, что может заткнуть его одним взглядом. — Доллс, ха-ха… Знаешь, может оно и к лучшему, да? Я так старался, понимаешь? Лебезил перед комитетом, чтоб они выделили тебе дополнительные льготы на обучение. — мужчина начал демонстративно загибать пальцы на правой руке. — Какая талантливая и амбициозная девчонка, думал я, пусть имеет возможность заниматься тем, чем хочет, а я помогу, войду в ее положение, все-таки ж без родителей тяжело. Нужны ключи, чтоб приходить заниматься дополнительно – хорошо! Надо больше программного времени на номер – дерзай! «Мистер Мозес, напишите рекомендательное письмо» - да без проблем!.. Но тебе ж на всех напле… — Я не просила Вас «входить в мое обосраться-какое-тяжелое положение» или жалеть меня, или еще чего!.. Я просто хотела выступать! — Так какого черта ты сделала?! Думаешь, кто позволит тебе продолжать здесь заниматься? Я? Соцслужбы? Или твои новые опекуны? — мистер Мозес хлопнул ладонями по коленям и отрицательно покачал головой. — Ради Бога, где ты вообще нашла кодеин? Как ты додумалась до этого? — Если бы я рассказала, Вы бы не стали рисковать и сразу бы заменили меня на Кэс. — Естественно, заменил бы. Это лучевая кость. Да, обидно, но что бы ты предложила? Чтоб конкурс перенесли на несколько месяцев? Ты уж меня извини, но я думал, ты у нас реалистка. — Я думала, что продержусь. — Господи! — мужчина уронил голову в ладонь и начал массировать пальцами лоб. — Да-а-а… ты думала… И теперь и ты в жопе, и мы-ы-ы.. все там же. Она дернулась, прохлада лизнула взмокшую спину, которая оторвалась от спинки стула. — Я впахивала днями напролет! Задерживалась, приходила по выходным! Мне не нужно было повторять тысячу раз, что исправить, как Кэс, потому что я делала это сразу! И ноги у меня не деревянные! И… — шипит, когда гипс задевает подлокотник. — И не надо говорить, что делали мне одолжение, когда выбивали деньги у совета!! Давать их кому-то другому было бы пустой тратой!.. Что?!. Хватит удивляться, как будто Вы сами этого не понимали! Я окупала эти деньги сполна, и я была лучшим вариантом на этот дурацкий конкурс! Без меня этот состав и так хромал бы на одну ногу, потому что Кэс это не было необходимо настолько, как мне! — она судорожно вздохнула и тут же продолжила. — Может, никому из них… Ей очень не понравилось, как смотрел на нее мистер Мозес. Он не выглядел оскорбленным, скорее… Каким? Растерянным? Сочувствующим? Она снова откинулась и опустила взгляд на стол. Вот уж. Еще чего не хватало… Но неприятнее всего было различать на лице мужчины понимание. Понимание!.. Смешно. И что это он понял? Или думает, что понял. Ну да, конечно, год назад, когда мистер Мозес отозвался органам опеки о ней как о «немного эмоционально нестабильной», вложив свою лепту в то, что в результате ей отказали в эмансипации, он ничего не понял. Зато сейчас прозрел, да. — Слушай… События приняли тяжелый оборот для тебя. Это правда. И я сочувствую, что все обернулось именно так… как обернулось. Но это никуда не годится. И самое страшное, что ты попросту не понимаешь, какой опасности подвергала себя… Нет, она понимала. Хотелось просто лечь, закрыть глаза и не открывать до утра следующего дня. Или вовсе проспать весь этот стремный период, пока все более-менее не поутихнет, не устаканится. Но сначала надо было дождаться приема таблетки, чтобы эта навязчивая боль в руке перестала ее отвлекать. — Я хочу забрать вещи из шкафчика, — перебивать, конечно, неприлично, но ей хотелось поскорее отсюда уйти. Да и чего тянуть? Они могут еще хоть целый час вести заунывные беседы, но, чтобы прикрыть настоящую причину, почему она здесь, даже этого будет мало. Ее отсюда выпирают. На время или, может, навсегда. А можно ли вообще выгонять на время?.. Мистер Мозес кивает, и она встает со стула, лениво направляясь к двери. Когда она берется за ручку, волна дурноты из-за резкого подъема к тому моменту уже практически спадает, но девочка все равно выжидает несколько секунд. Так, для верности. Мужчина, вероятно, воспринимает эту запинку совсем по-другому. — Доллс, — окликает он ее, — ты очень сильная. Но даже сильным людям бывает нужна помощь. И тебе она просто необходима. Так что, давай, — начинает он более веселым голосом, — дождись, пока рука заживет, и, если все хорошо срастется, приходи. Тебе надо будет многое наверстать. Но, — мистер Мозес шутливо качает пальцем, что, на ее взгляд, выглядит сейчас весьма неуместно и топорно, — сначала разберись со своими тараканами. Дверная ручка опускается вниз со скрипом. — Мне жаль, — сухо бросает девочка перед тем, как покинуть кабинет.***
— О чем думаешь? О том, как было бы классно, если бы мы доехали в тишине. Надеюсь, Тереза не заметила в отражении, как я закатила глаза. — Ни о чем, — пожимаю плечами. По лобовому стеклу барабанит дождь, капли змейками расползаются по поверхности в стороны. — Интересно, а у меня потом эти кости на погоду будут ныть? Тереза фыркает. — Даже не у всех стариков кости на погоду ноют, так с чего ты решила, что тебя обязательно постигнет эта участь. — Я, если Вы еще не заметили, не очень везучая. — Ну, — светофор загорается зеленым, и Тереза выруливает на нужную нам улицу, — если честно, то я вообще не представляю, каким запасом удачи надо обладать, чтобы повезло в твоем случае. Думаю, что-нибудь бы все равно произошло. Плохо, конечно, что все так вышло, но… хорошо, что до Парижа. Поэтому она мне всегда и нравилась. Пока остальные раздували из случившегося слезливую трагедию и смешили приписать мне чуть ли не все ментальные расстройства, на которых паразитируют современные подростковые сериалы, Тереза отзывалась о ситуации, мол, было и было. И, что важнее всего, не пыталась делать вид, что лучше всех меня понимает. Они всегда пишут в брошюрках для сотрудников одно и то же. Слова и картинки меняются, смысл остается. «Покажите ребенку, что он является важным участником диалога, нельзя воспринимать его как проблему, которую надо решить» и бла-бла-бла. Да! И поэтому мы будем до последнего прятаться за вербальными приемами из методички, обходить неудобные темы и игнорировать вопросы, на которые нельзя ответить цитатами оттуда. Многие работники опеки и попечительства были именно такими. Тереза припарковалась у покосившегося почтового ящика. Я поморщилась, когда под подошвой разошлась дрисня из воды, земли и асфальтной крошки. Белую резину высоких кед теперь было не видно под налепившейся грязью. Я закинула рюкзак на плечо и закрыла дверцу. Послышался писк блокировки машины, и мы поспешили скрыться от дождя в доме. Нас никто не встречал. Я глянула на часы в прихожей. Что ж, неудивительно. — Мы рано. У Лидии смена только закончилась. Будет где-то минут через сорок. — перспектива застрять здесь еще на день из-за неподписанных бумаг не радовала, но я все-таки спросила, — Может, завтра с утра подъедете? Знаете, расшнуровывать кеды одной рукой то еще удовольствие. Особенно, когда вторая уже болит так, будто по ней елозят тупым ножом. — Не, лучше сегодня. Новая семья не может дождаться, чтобы тебя увидеть, — на мое скривившееся лицо она лишь хмыкнула и легонько щелкнула меня по носу. — Не бойся, они тебе понравятся. «Весьма терпимые», выражаясь твоим языком. Так-с. Помнишь перекресток? — я кивнула, — Это у вас там новый продуктовый открылся? — Ага. — Тогда я пока туда сгоняю, а к вам заскочу где-то через полчаса. Напомни, пожалуйста, миссис Коупленд подготовить все документы, — я сняла с крючка зонтик и протянула женщине. — О, спасибо! Дверь за Терезой закрылась, и мне осталось только провернуть замок два раза. Очень скоро послышался звук отъезжающей машины, и я поспешила вверх по лестнице на второй этаж, в свою комнату, пока ощущение присутствия постороннего в доме не до конца развеялось и его остальные обитатели не повылазили из своих закутков. Сотрудников социальной службы здесь не очень любили. Особенно — дети.***
Все мои вещи обычно помещались в одну большую дорожную сумку, поэтому я неприятно удивилась, когда заметила, что в этот раз запихнуть все в нее не получится. Если подумать, такой поворот вполне логичен. В этой семье я задержалась дольше всего. Сколько ж я тут пробыла? Почти два года? Вот и скопилось всего. Радовало, что Рита, по всей видимости, шатается где-то с друзьями после школы или посещает кружки, или… чем там вообще занимаются мои сверстники с огромным багажом свободного времени? Неважно, главное — это возможность побыть в комнате одной. С соседкой я мало общалась, но что-то мне подсказывает, что я ей не очень нравлюсь. И как ни посмотри, но, проводи я больше времени в этом доме, и мы бы с ней гарантированно цапались. У нее был звонкий голос, и она часто подолгу болтала с друзьями по видеосвязи. А еще недавно она раздобыла где-то электронные сигареты и пристрастилась курить в нашей комнате, поэтому в конце марта в нашей обители либо было холодно, либо воняло сладкой химозой. Что ж. Подхожу к своему столу и выдвигаю верхний ящик. Он плотно забит конспектами, справочниками и решебниками. Будь у меня обе руки здоровы, я бы просто вытащила ящик из стола и вывернула все на кровать, но приходится доставать все порционно. Какой будет моя новая семья? Покидать привычное место не хотелось. Здесь меня все устраивало, правда. Одна из частых причин, по которой я кочевала от дома к дому раньше, было то, что многие опекуны обычно набирали детей с целью дальнейшего усыновления, что при моем живом отце, который на дынный момент все еще отбывал срок за решеткой, было бы весьма проблематично. Да и они всё надеялись, ждали, когда я начну подыгрывать им, будто мы настоящая семья, называть их мамами, папами. Но мне это было не то, чтобы надо. Не сказать, что я никогда не задумывалась о том, что было бы круто иметь родителей. Я правда пробовала, но привязаться к кому-то так и не получилось, а давить чувства из себя — это последнее, на что я собиралась тратить силы. Может всему виной был цирк, который появился в моей жизни достаточно рано, почти одновременно с тем, как я начала жить в фостерах. Он и так занимал много времени, а кроме него я еще корпела над учебой. Ха-ха, вот как знала. Ну, по крайней мере, если на этом придется забыть об акробатике, у меня еще будет вариант, как выбиться в люди. Блять. «Забыть об акробатике». Как будто это так просто, что хочется удавиться. В носу защипало. Я села на кровать и принялась тереть глаза рукой. Это не помогло, и я тогда я поднесла тыльную сторону ладони ко рту. Помедлила, вдруг пройдет. Но обиду уже почти полностью поглотила злоба, какая-то дичайшая ненависть, и я прикусила костяшку. А потом сильнее. Хотелось что-то сломать, разбить, разрушить. Давить, душить, царапать. И кричать. На руке отчётливо виднелся след от укуса. Он пестрил сочным красным, а на участке кожи, которая была зажата меду зубами, уже появились кровоподтеки. Моя грудь ходила ходуном. Дура. Укус будет видно еще как минимум завтра. Круто! За-ши-бись! Новым опекунам понравится! А еще мозгоправу, к которому меня обязательно в скором времени потащат. Это ведь то, к чему я стремилась! Круглосуточный надзор как за каким-то… каким-то… «эмоционально нестабильным» подростком, да, мистер Мозес?! Будь у тебя, пердуна старого, все неладно! Да пусть твой сраный шатер сгорит ночью к чертям собачьим!.. Нет… Нет, там же клетки с животными. Разозлившись уже на себя, я, сгорбившись и закрыв глаза, ударила кулаком по бедру. Почувствовала, что по щекам все-таки потекли слезы, одна даже скатилась к губам, от чего на кончике языка разошлась соль. Принялась лупить еще. И еще, и еще, и еще, и… — Больная… Я резко повернулась к дверному проему и бросила почти на автомате. — Какого хера тебе надо? — перелом адски ныл, но теперь ко всему прочему прибавилась еще и пульсирующая боль в бедре, да и покусанная костяшка особенно напоминала о себе при натяжении кожи. — Воу, полегче, малявка, — Дюк вальяжно стоял на пороге моей комнаты, опершись о косяк. И сколько он так пялится, извращенец несчастный?! Дюку было почти семнадцать. Он здесь был самым старшим ребенком. Высокий мальчишка с развитой мускулатурой и более-менее симпатичной наружностью. По-моему, он играл в какой-то команде в моей школе. Образ типичного популярного качка-спортсмена рушили подростковые прыщи на щеках, что в очередной раз напоминало, что реальные люди в принципе далеки от навязанных голливудских образов. Он не интересовал меня как таковой, но у него был хороший друг, который мог достать… всякое. Я не знаю, откуда тот таскал препараты. Судя по слухам, одним он говорил, что подрабатывает в ветклинике, другим, что таскает таблетки у больных стариков, за которыми присматривает в качестве сиделки, третьим — еще какую бурду. Ни одна из версий, на мой взгляд, не претендовала на правдоподобие, но люди верили. Иногда даже во все сразу. Люк — так его звали — достал мне анальгетики. Ну, не мне, конечно, а Дюку, который выклянчил их, как он сам мне сказал, почти за бесценок. Вот только этот «бесценок» обошелся мне сэкономленными за два месяца карманными деньгами. Дюк переминался с ноги на ногу. Он сделал шаг внутрь комнаты, но дальше не пошел. Встал как истукан и сверлит напряженно. Странно? Почему? Я же не кусаюсь. — Але, — я пощелкала пальцами перед собой, — чего тебе надо? Он быстро выглянул в коридор и тихонько прикрыл дверь. Возможно, такое поведение могло бы насторожить, даже слегка испугать, но меня занимали эмоции совсем другого толка. К тому же, я уже знала, что он собирается делать, точнее, что он собирается сказать. Дюк часто был предсказуем. — Тебя уже спрашивали? — произнес он шепотом. — Ну, не тупи. Ты знаешь, о чем я. — Да. — И-и-и? — Я сказала, что знакомый достал. Без имен, не волнуйся. — он досадно скривился. — Ты издеваешься? — забавно, что этот вопрос мне задают уже дважды за день. — Нельзя было что-то другое придумать? — Нельзя, — действительно нельзя. Сказала бы, что нашла в аптечке дома, и прилетело бы Лидии. Ну, это, если бы мне, для начала, поверили. Так-то я без понятия, чье слово окажется для опеки весомее. Врать про кражу и подставлять себя еще больше? Ага, сейчас. Да и опять же, разве такие серьезные препараты хранятся в аптеках в свободном доступе? — Су-у-у-ка, — прошипел Дюк и вздрогнул, потому что в коридоре раздались шаги. — Ладно, хрен с тобой, — я тоже прислушалась, но вскоре стало очевидно, что кто-то уже спускался вниз по лестнице, удаляясь от нас. — Надеюсь, мне не надо говорить, что тебе бы лучше держать рот на замке? — Дюк, ты оскорбляешь меня в моих лучших чувствах. — Ой, да пошла ты нахер, пигалица цирковая. — насчет пигалицы он слукавил. Мальчишкой Дюк, конечно, был «на массе», но и я была далеко не доходягой. Пусть бы он сначала попробовал постоять на брусьях хотя бы минут пять, а потом бы уже раскрывал рот. — Если б я знал, что ты такая конченная, то не имел бы с тобой никаких дел. Серьезно, блять, лучше б ты просто упоролась разочек другой. Видимо, после этой его тирады моя улыбка стала настолько издевательской, что Дюк уже не мог терпеть мое общество. Он хлопнул дверью так сильно, что со стены мелкой крошкой посыпалась штукатурка. Вот, оказывается, почему Лидия просила закрывать двери аккуратно. — Ты б поаккуратнее, Дюк, — задорно крикнула я, — а-то дом-то и так, может, аварийный, а вам тут еще, между прочим, жить!***
Первая мысль была о том, что я опять как-то неаккуратно задела гипс, но вот я разлепила глаза и мой взгляд уперся в потолок. Новая вспышка боли оказалась более отрезвляющей, она заставила меня сесть на кровати и схватиться за левое предплечье, баюкая сломанную руку. В такой позе я и замерла, видимо, надеясь, что боль по какой-то необъяснимой причине отступит. Это как прием «притворись мертвым». Вроде я даже что-то промычала перед тем, как это все переросло в тихий скулеж. Сейчас было самое время напомнить Терезе о таблетке. Который час? Как долго я была в отрубе? Я осмотрелась и пошарила здоровой рукой по кровати. Пальцы скоро наткнулись на телефон. От света дисплея заболели глаза. Так, у-у-уф. Все хорошо. Лидия должна была уже недавно прийти. Надо спуститься вниз за анальгетиком. Левая нога задевает пакет с одеждой. Я ломано усмехаюсь. Мусорный пакет. Это первое, что пришло мне на ум, да и какая разница, в чем я повезу свои пожитки. Сумку же я оставила для чего-то более хрупкого и того, что нельзя было просто смять как, например, те же самые шмотки. В коридоре я прислушалась. С кухни доносились голоса Лидии и Терезы. Половицы скрипели, даже учитывая, что я старалась ступать аккуратно. О чем бы они сейчас ни говорили, их диалог резко оборвался. Вау, дамы, вы та-а-а-а-кие не подозрительные, прям ни разу. — Долли, это ты? — Тереза окликнула меня, пока я еще даже не преодолела и половины лестницы. — М… угу, — отзываться на это овечье имя было неприятно. — Привет, Лидия, — бросила я, когда уже спустилась. Лидия сухо кивнула, и, будь мы с ней здесь только вдвоем, мне было бы крайне некомфортно. Еще одну очную ставку я бы за сегодня не пережила. — Тереза, — я прочистила горло, — у меня рука сейчас отвалится. — Ой, и точно, — женщина потянулась к сумочке, которая висела на спинке стула. Я заметила, что Лидия скептически скривилась. Тупая стерва, вероятно, думает, что я наркоманка. Посмотрела бы я, как она после такой операции на стенку б полезла. Особенно, если бы у ее организма тоже начала развиваться толерантность к обезболивающим. — Вот, держи. — Спасибо, — я обошла их, чтобы пройти к раковине. Женщины притихли, Тереза заполняла какие-то бланки. Даю руку на отсечение, что разговор шел именно обо мне. — Мы скоро поедем? — Скоро должны управиться. Мне нужно еще кое-что обсудить с мисс Коупленд. — да, и я даже знаю, что конкретно. Отзыв о ребенке тебе от нее нужен, грубо говоря, вот что. — Думаю, в половину точно будем выезжать. — Можно мне выйти прогуляться? — Тереза напряглась. — Я буду в парке. Ну, в этом… Где обычно фестивали проходят. Тут недалеко через дорогу. Пожалуйста. — Ладно, — после нескольких секунд напряженного молчания, она улыбнулась. Я знаю, что она взвешивала все за и против, что, дав добро, она, по сути, рискует. И была благодарна ей, за то, что в конечном итоге Тереза выбрала меня. — Будь на телефоне, я обязательно, — произнесла она с нажимом, — позвоню тебе. — Спасибо.***
Под вечер стало в разы прохладнее. Было даже как-то легче дышать. В купе с притихающей болью это было действительно классно. Официально заявляю, что это лучшая часть сегодняшнего дня. По пути сюда я даже додумалась заскочить в магазин, поэтому сейчас дожевывала какой-то постный протеиновый батончик. Второй по счету. Думаю, об этом месте мало кто знал. По крайней мере, людей я здесь видела нечасто. Если пройти деревянную сцену, на которой во время фестивалей обычно ставили представления или играли музыканты, пройти чуть вглубь улицы с пустующими в данный момент ларьками и свернуть вправо на пролесок, то минут через восемь выйдешь к кладбищу. Здесь красиво. Ну, на мой вкус уж точно. А самое главное тихо и уединенно. Пожалуй, это самая приятная глазу локация в нашем районе. Её оппоненты, правда, это безвкусные, похожие друг на друга застройки и магазинчики, чьи владельцы в жизни не слышали о визуальном загрязнении, поэтому, наверное, мало кто бы отважился со мной спорить. Но не суть. Сюда было приятно сбежать от ежедневной суеты. Проветрить голову, забыть, например, какими полными осуждения взглядами тебя провожали актеры цирка, когда ты вышла из кабинета директора. Выкинуть из памяти все смешки и перешептывания за спиной. Я, конечно, понимаю, им-то обсудить было что — многие из них ломали себе что-то и не раз, но вот мало кто при этом терял сознание на арене от болевого шока. Да, в этом я определенно выделилась. Но реакция действительно была какая-то неадекватно бурная. Значит Кэс меня, сто пудов, сдала. Интересно, что и кому она рассказала? Как вообще можно было преподнести и интерпретировать одну брошенную в паническом угаре фразу? А, Кэс? Растрепала всем, что я наркоманка, которая обдолбалась так, что ног не чувствовала? Да? Блять, и из всех возможных людей в гримерке тогда должна была оказаться именно эта трещотка. Хотя, какая уже, по сути, разница, если меня оттуда выгнали. Классное кладбище, я б на таком себе могилку купила. Кто-то ахренеть как постарался над ландшафтом. Вырыли ров, наполнили водой, так что теперь кажется, что захоронения находятся на небольшом острове посреди озера, через которое к нему проложили мост. Боковым зрением замечаю резкое движение справа, из-за чего вздрагиваю, случайно выпуская из рук упаковку от батончика, которая падает в воду. Поворачиваю голову и вижу птицу. Успокаиваюсь, но на всякий случай осматриваюсь. Хм, вроде я тут все же одна. Эх, эко-активисты меня бы убили. Пташка издает короткое чириканье и подлетает ближе. Это что, красный кардинал? Такой маленький. Рингтон телефона в заднем кармане джинсов раздается внезапно, почти оглушает, и я в очередной раз испуганно подскакиваю. Дрожащий рукой вытаскиваю устройство и принимаю звонок. — Привет. Все хорошо? — Тереза, кто ж еще это мог быть. — Ага, — госпаде иисусе, у этой птицы нет одного глаза? — Мы закончили, — Тереза зевает в трубку. — Мисс Коупленд попросила Дюка перенести твои вещи в багажник, так что тебе бы пора возвращаться. — Чег-о-о-о? — облокачиваюсь о перила рукой, всматриваюсь в воду. — Не позволяйте ему прикасаться к моим вещам, — что-то мутное поднимается с глубины, и мне начинает казаться, что гладь пруда в этом месте начинает светиться. Я неверующее пялюсь на эту картину, игнорируя вопросы Терезы. Паника охватывает как в тот день в гримерке. Очередной передоз? Это галлюцинация. — Долли, ты тут? — Тереза уже не пытается скрыть тревогу, а от ее беспокойства и мне не легче. Во рту становится сухо, нападает дурнота. Я буквально чуть ближе поддаюсь вперед, чуть сильнее надавливаю на перила. Но, очевидно, этого хватает, чтобы старая древесина переломилась и я полетела вниз.