Девять

От церкви Сент-Мери-Овери время оставило только изрядно пострадавший фасад и щербатые стены без крыши. Заботливо законсервированные ценителями старины развалины тяжело прислонились к соседнему зданию поновее. Промеж трёх стен зияет пустота, головокружительная, как глоток чистого воздуха в центре мегаполиса. Но немногим известно, что крипта под старинной церковью сохранилась несравненно лучше, чем основное здание, пережила не одну эпоху, не одно опустошительное бедствие и не одно тайное братство, проводившее в подземном лабиринте свои эксцентричные обряды. Напротив церкви, возле ничем не примечательного для Саутварка здания: на первом этаже — закрытые магазинчики сувениров, выше — съёмные квартиры для тех, кто не тушевался суеты центра города, — останавливается автомобиль. Водитель открывает дверь сэру Хью Айлендзу и терпеливо дожидается, пока высокий пожилой джентльмен, тяжело опирающийся на трость, но всегда, тем не менее, готовый испепелить взглядом любого желающего помочь, выбирается из машины. На заднем сидении Интегра, пытаясь не поддаваться зуду волнения, стискивает на груди просторный, расшитый под старину плащ, который, кажется, грозит в любую секунду соскользнуть с плеч. Она неотрывно наблюдает в окно, как сэр Хью, припечатывая каждый шаг тростью, подходит к замаранной граффити металлической двери с надписью «Щитовая», отпирает и скрывается за ней. В ожидании Интегра вжимается в мягкое сидение. Говорят, её предшественники ждали, пока часы на башне Саутваркского собора не пробьют двенадцать. Но сегодня Интегра срывается с места, когда электронное табло на передней панели показывает 9.00. Она дёргает за ручку и выскальзывает из салона сама; водитель, неукоснительно следуя указаниям, не двигается с места и не пытается ей услужить. Не хватало ещё, чтобы, открывая дверь, водитель заметил босые ступни и торчащие из-под плаща точёные щиколотки Интегры. И заподозрил бы, что под плащом леди совершенно нага. Булыжники тротуара леденят ноги, а мелкий щебень неприятно впивается в непривыкшую к прогулкам босиком кожу. Но Интегра в приливе волнения едва замечает неудобства. Условный стук в гулкую металлическую дверь отдаётся под ложечкой. Затаённое дыхание облегчённо вырывается из груди, когда по ту сторону раздаётся негромкий, приглушённый вдобавок дверью голос: — Обладающему ключом да отворятся врата. — Я есмь врата в ожидании ключа, их отпирающего. Напряжённые губы Интегры артикулирует будто бы кто-то другой, произнося за неё тяжеловесную ритуальную фразу. Распахнутая перед Интегрой дверь мнимой щитовой ведёт вниз и вглубь, в путаницу каменных ходов крипты под церковью Сент-Мери-Овери. Наверху и при свете дня описание ритуала посвящения в члены Совета Круглого стола заставляло Интегру пофыркивать от смеха и чуть смущаться некоторой нелепой напыщенности — за исключением, разумеется, той части, которая лишала дара речи вульгарной непристойностью. Однако здесь, в окружении одних из самых древних в Лондоне стен, века назад забывших, как выглядит солнечный свет, житейский здравый смысл быстро перестаёт ухмыляться и замолкает, и Интегра на полном серьёзе готова поверить, что соприкасается с непостижимым и взывает к умершим. Она живо осязает под ногами неровный камень кладки, наступает порой на какой-то мусор, который может оказаться чем угодно: от обронённого пять минут назад мобильного телефона до незнамо сколько здесь валяющейся человеческой кости. Кожу с каждым шагом поглаживает колышущаяся ткань плаща, напоминая, что лишь она отделяет наготу Интегры от взглядов из темноты. — Visita interiora terrae rectificando invenies occultum lapidem. Голоса шепчут из темноты, то из-за одного, то из-за другого плеча. Голоса вопрошают — Интегра послушно даёт заученные заранее ответы. — Откуда ты идёшь? — С левого берега. — Куда ты идёшь? — На Переправу. — Лодочник перевозит только на одну сторону. — Мост соединяет оба берега. Звуки и пляшущий свет факела отдаются от камня, разбегаются, гаснут в древнем лабиринте. Давящие тесные стены вдруг раскрываются в небольшую округлую залу, которая кажется просторной после узкого хода. Факел в центре освещает лишь старый плоский то ли алтарь, то ли жертвенник, лица по окружности залы прячутся в неверных тенях. С плеч Интегры снимают единственный предмет одежды, и она выступает из складок тёмного плаща, как из кокона, сияя безупречной наготой. От прохлады подземелья и угадывающихся в темноте пристальных взглядов волоски по всему телу становятся дыбом. Смущающе холодит влажность между ног, будто на светлой поросли осели капельки свежей утренней росы. Острие клинка жалит между лопатками, и Хью Айлендз, первый среди равных в этом кругу, вопрошает: — Что ты чувствуешь? — Тень боли, которую испытаю, если предам дело нашего братства. Густые капли крови медленно, щекотно стекают вдоль хребта. Вступивший в права наследник занимает место за Круглым столом, кровная линия не прерывается. Когда щекотное ощущение истязающе-неспешно доползает до копчика, позади слышатся шаги, чувствуется движение застоявшегося вязкого воздуха. Завороженная течением ритуала, Интегра забывает и боязнь, и через край выплёскивавшийся стыд, которые прежде вызывали мысли о следующем этапе. Она представляла, как будет бороться с желанием прикрыться руками, как стыдливо сдвинет ноги. Но тело легко склоняется над жертвенником, изгибается в совершенно непристойной подставляющейся позе. В этот миг Интегру не беспокоит ни то, что она, несомненно, будит во всех обступивших её мужчинах похоть, ни то, что испытывает её сама. Суть дальнейшего действия не в похоти, хотя похоть необходима, чтобы его осуществить. Суть — в отречении от главенства личных прав и прихотей над долгом, суть — в единении Совета всегда и во всём. Поэтому Интегру не смущает, когда чужая рука ложится на её промежность, скользит по оттопырившимся в приливе крови складочкам, открывая прежде всего самой Интегре, насколько она возбуждена. Прикосновение отзывается внизу живота протяжной музыкой любовной ласки. Интегра хватается за края каменной плиты, отполированные десятками, сотнями ладоней; хватается, возможно, там же, где искали опоры и её отец, и её дед. Впрочем, мысли о собственном отце в подобных обстоятельствах, и, тем более, о деде Интегра тут же изгоняет. Похоть охватывает её настолько, что даже требуется некоторая выдержка, чтобы не податься нетерпеливо назад, навстречу руке, заботливо размазывающей по её промежности скользкие, облегчающие сношение соки возбуждённого лона. Стыду здесь места нет, но и низкой животной чувственности тоже, и Интегра почти досадует на собственное тело за такую охотную отзывчивость, пока подготавливающие её пальцы не проникают внезапно в совершенно другое отверстие её тела, нежели Интегра ожидала. Хрипло выдохнув, она едва не отдёргивает бёдра; истому нежащегося в удовольствии тела как рукой снимает. Так они не договаривались. Вспышка злости и нервной боязни едва не заставляют Интегру послать весь ритуал к чёрту. Но тут же её догоняет разумное объяснение: до сих пор в Совет принимали и посвящали только мужчин, странно было бы ожидать иного, так сказать, технического подхода. Пальцы вторгаются в её анус, растягивая, увлажняя противоестественное для такого рода занятий отверстие соком её же тела. Интегра подавляет искушение нарушить молчание, обратить внимание на то, что с ней можно обойтись и... нормально, скрыть боязнь и брезгливость за вымученной иронией, предложив коллегам воспользоваться уникальной возможностью. Но нет. Интегра стискивает зубы, когда горячая мокрая рука ложится на её бок, притягивая ближе, поправляя её позу, а между ног скользит, собирая лишнюю влагу, уже не палец, снова будит в её теле предвкушение и медленно проталкивается в прежде не познанную полость её тела. Ногти Интегры скрежещут по камню, почти ломаясь. Никогда она не просила и не собирается просить поблажки только потому, что она — женщина. Чужеродная плоть растягивает, заполняет её сильнее, чем пальцы, вторжение неприятно, но не болезненно, как опасалась Интегра. А когда член подаётся назад, неспешно выскальзывает, то теребит анус даже своеобразным возбуждением. Интегра глубоко, животом вдыхает, стараясь расслабиться, когда сзади к ней пристраивается следующий участник церемонии. Повторяя действия своего предшественника, он ублажающе скользит по её разгорячённой щели, подготавливая себя, затем входит в зад, неглубоко на сей раз и аккуратно, тут же подаваясь обратно. Интегра едва успевает поймать себя на неприличном размышлении о том, что, как женщине, ей легче хотя бы в плане смазки, когда следующий участник коленом расталкивает её ноги шире и, как нарочно, берёт её почти всухую и глубоко, грубо, толкая Интегру лицом в каменный стол. Сэр Николас Лоутер, рискует предположить она, стиснув зубы и упираясь в камень сильнее. Злой, языкастый, вечный оппонент. Она ещё найдёт повод помянуть, что, злоупотребляя предоставленной ритуалом унизительной возможностью для сведения личных счётов, унижает он только себя. За сэром Николасом следует явно сэр Эдвард Чепмен: плавно, субтильно и, насколько лишь возможно в данной щекотливой ситуации, незаметно. Дипломат до мозга костей... и даже некоторых оконечностей. А первым, кто долго и кропотливо подготавливал её к предстоящему испытанию, пустили, должно быть, старого друга семьи, сэра Шелби. Всё-таки зрелые мужи сделали вставшей с ними плечом к плечу юной леди некоторые послабления — помимо того, что дождались, пока она хотя бы подрастёт... Интегра считает: пять... шесть... Там, внутри, тонкую кожу уже саднит, независимо от того, бережно или нет обращается с Интегрой каждый новый участник церемонии. Завораживающая вовлечённость в ритуал, изначальное возбуждение гасятся необходимостью вытерпеть последние болезненные совокупления. Уже нет желания угадывать, кто пристраивается у неё за спиной, покалывая чувствительную внутреннюю сторону бедра шерстяной тканью брюк, пропихивается в неё. Главное: сколько уже и сколько ещё осталось. Семь... восемь... девять... После девятого Интегра не решается сразу обернуться, опасаясь, что могла сбиться со счёта. Но тут, нарушая монотонность ритуала, пореза на спине, который щиплет от выступившего солёного пота, успокаивающим прохладным поцелуем касаются губы. Интегра резко разворачивается к Айлендзу, вспыхивая праведным гневом, и хватает его, предусмотрительно отшагнувшего было назад, за ворот рубашки. Нашёлся благопристойный старый джентльмен! Даже торчащий вперёд в расстёгнутой ширинке член обнажён, кажется, строго по соответствующему этикету, чтобы выполнить надлежащие действия не менее аккуратно, нежели отобедать в закрытом клубе, а затем, утершись салфеткой и слегка поправив одежду, отправиться дальше по делам. Интегра подобную невозмутимость в корне не разделяет. Айлендз мог бы заранее ввести её в курс некоторых пикантных деталей предстоящей церемонии. Но, вне всякого сомнения, решил, что неосведомлённость Интегры сделает их ещё пикантнее. И, чёрт возьми, знал, что делал, потому что яростную готовность придушить быстро затмевает, сжигает так и тлевшее внизу живота вожделение, раздразнённое промахивающимися мимо изнывающей цели проникновениями. Хью Айлендз шёпотом произносит её имя, и Интегра дёргает его на себя, обвивает за бёдра длинными ногами так, что не слишком уверенно стоящий старик вовсе теряет равновесие, упирается рукой в каменный стол так же, как недавно упиралась Интегра, нависает над ней — и Интегру это более чем устраивает. Без церемоний, без жалости и внимания к его преклонному возрасту, она вцепляется в Айлендза, одержимая одной-единственной целью: направить в себя его влажно поблёскивающий член, куда положено на сей раз, наконец-то. Она не отдаётся, она берёт, с силой вталкивает его в себя, стискивает, грозя переломать хрупкие старческие кости, и жадно добивается первого, бьющегося в ней, но всё никак не находившего выхода удовлетворения, от которого перехватывает даже хрипло стонущее горло. И когда растворяется, спадает, как жар, растравленная и удовлетворённая похоть, Интегра расслабленно откидывается на жертвенник, позволяя Айлендзу перенять инициативу, продолжить в ему приемлемом ритме и размахе. Он склоняется к ней ниже, тяжело опускаясь на локоть, втягивает в себя воздух с такой одышкой, что Интегра не решается поцеловать его в губы, боясь стать преградой на пути дыхания. Взамен она прижимается губами к морщинистой щеке, гладкой и мягкой, как у ребёнка. Перед глазами на дряблой шее бешено колотится пульс, и в уме волей-неволей всплывает с безжалостной самоиронией сказанное однажды: «Если у меня в неподходящий момент схватит сердце, будь добра, застегни мне брюки, прежде чем звать врача». Интегра прикрывает глаз. Боже, как же хорошо сейчас, в этом размеренном, сладкой волной по всему телу отдающемся единении, но надо завязывать, пока действительно не приключилось ничего нелепо-трагичного, — и в то же время, от мысли, что это, быть может, их последний раз, остро хочется наслаждаться каждым моментом, каждым движением, каждым проникновением в интимную глубину её тела чужой плоти, тяжестью мужского тела, удерживаемого на весу лишь отчасти, трением покалывающей шерстяной ткани о внутреннюю сторону бедра, учащающимся темпом, предвещающим развязку. Интегра цепляется сильнее, жаднее вбирает в себя каждую каплю чувственного наслаждения... И блаженная расслабленность после секса пробирает до кончиков пальцев, перебивает даже холод и твёрдость камня под спиной. Дождавшись, пока Айлендз переведёт дыхание, Интегра помогает ему присесть рядом. Скрывая недовольство собственной слабостью, он ворчит: — Возьми хотя бы мой пиджак. Ты сейчас себе воспаление лёгких заработаешь. Взамен Интегра, птицей спарив с жертвенника, подбирает брошенный на полу плащ и, вернувшись на место, укутывает их обоих. Айлендз обнимает её за плечи, Интегра тесно прижимается к нему обнажённым боком и бедром, поглаживает кончиками пальцев сухое запястье, обвитое змеящимися венами. И, прикрыв глаз, позволяет раствориться, рассеяться в этом умиротворении разгорающемуся было заново желанию. «Я не юноша, — сказал ей Хью Айлендз сразу, хмурясь так, что глубокие морщины делали его похожим на пожилого мастифа. — И дело не только в общепринятых нормах и приличиях. Я не смогу соответствовать всем твоим потребностям, девочка». «Девочка» взяла его как есть, вцепилась всеми четырьмя, то ли втягивая в это безрассудство их обоих, то ли, наоборот, помогая сохранить рассудок в эпицентре всеобщего хаоса. И то ли пробудила в нём вторую, быстро отцветающую молодость, то ли бездумно вытягивала последние силы, удовлетворяя главную свою потребность: иметь рядом кого-то, кто способен понять. Кого Интегра знала давно, и кто, также как и она, выстоял в страшную лондонскую ночь. Кому можно было не просто, доверяя, опустить голову на плечо, как сейчас, но на кого хотя бы изредка можно было опереться — пускай на деле просто подпирая друг друга, особенно в первые недели после Битвы (Инциденте, фанатично настаивал Айлендз, будто, дав событиям той ночи нейтральное название, можно было затушевать их безумный кровавый окрас), когда на плечи Интегры легла основная, тяжелейшая ответственность, когда после лишившего её глаза ранения Интегра теряла равновесие от приступов головокружения и болей, а Айлендз сидел порой с белым как мел лицом, и она не на шутку боялась, что катастрофа доконала несгибаемого старца. Как воздух ей необходимо было забыться после дневных зачисток и ночных тревог, перестать на несколько минут думать о панике и ежедневной угрозе бунтов среди населения, перебить стоящие перед глазами виды лондонских улиц со сложенными на тротуарах трупами, потому что в первые недели все силы уходили на спасение живых и истребление немёртвых. Что в эти дни ей мог дать любой из этих полоротых юнцов? Тем более, что и в лучшие дни она не знала особо, что с ними делать, выросшая в окружении стариков и древнего чудовища, от которого до сих пор ни слуху, ни духу... — Теперь мы можем говорить новым членам Совета, что посвящение всегда проводилось подобным образом. Интегра невольно фыркает в костлявое плечо. Кому первому пришла в голову разыграть этот гротескный спектакль: Айлендзу, ей? Неважно. Когда они изредка ищут разрядки в какой-то безумной идее, то оба само собой доверяют, что, будь идея в самом деле безумной, другой непременно обрубил бы её на корню. Подпирают друг друга в утверждении собственной нормальности. — О нет. Сэр Роберт нас разоблачит. — Думаю, для Уолша найдётся один-другой весомый аргумент. К примеру, наследница Огилви весьма хороша собой. — Хм. Я даже начинаю верить, что стоит попробовать. Айлендз натягивает плащ на её холодные колени. Интегра украдкой вслушивается в выравнивающееся сердцебиение, в успокаивающееся дыхание. Со стен, куда едва нет-нет да допрыгивает свет факела, на них обоих взирают девять лиц. Девять фотографий. Девять собратьев, павших в одну ночь, по которым они правили дикую языческую тризну в этом подобии подземного царства смерти — чтобы призраки девяти их больше не тревожили, чтобы там, наверху, девять новых членов Совета спокойно могли перенять свой наследный долг с помощью троих выживших: посредников между здесь и там, между до и после войны. И чтобы круг был восстановлен. Наверху по воздуху плывут призраки колокольного звона разрушенного дотла Саутваркского собора. Развалины церкви Сент-Мери-Овери с чопорным достоинством взирают на окружающий их свежий разгром. От старой церкви давно остались три щербатые стены, но с четвёртой стороны она подпирает новое здание.