В первый раз всё всегда по-особенному

      1807       Заключать мир с русскими — дело хлопотное, но оно того определённо стоит. Летний день, в коий был заключён Тильзитский мир оказался важным и, Пьер был уверен, одним из самых запоминающихся. Войны развязываются далеко не каждый день, мир — ещё реже. Ох уж эти политические интриги… Никогда не знаешь, кому можно верить, а кому категорически нельзя: в любой момент тот, к кому ты относишься с опаской, может предложить идеальное решение проблемы, пускай и не в свою пользу, а самый верный соратник вонзит нож по самую рукоятку в твою гордо выпрямленную спину. Что Пьер, что Наполеон, которые провели за разговорами на эту тему не один час, единогласно пришли к одному простому выводу: императору и столице Российской Империи доверять ни в коем случае нельзя. Император, впрочем, интересует только Наполеона. Пьер же обратил свой взор на Петербург ещё с самой первой встречи.       Он оказался не похож ни на один русский город: слишком утончённый, стремящийся к быстрому развитию и отходящий от рамок, привычных для консерваторов, но и до европейцев ему далеко безумно. Так и застрял на своеобразной периферии, получив титул столицы в совсем ещё юном возрасте. Ведь сейчас ему всего-то сто лет, недавно юбилей нагрянул; мальчишка неопытен, несмотря на почти полный век бытия столицей, нескольких больших войн и большую ответственность, тяжким грузом рухнувшую на хрупкие плечи в тысяча семьсот двенадцатом. Чист, невинен. Пьер на него и внимания толком не обращал до очередной анти-французской коалиции, вовлекшей Российскую Империю в войну против Франции на австрийских территориях. Предвкушение очередной сокрушительной победы опьяняло в тот день лучше любого алкоголя. Именно тогда, пересёкшись взглядом с Александром, еле сдерживавшим слёзы, Пьер подумал о том, что он красивый.       Вскоре прошло ещё несколько деловых встреч, во время которых Пьер понял, что чувства, которые он испытывает к русскому, на русского во всех смыслах не похожего, можно с чистой совестью назвать вожделением. Привлекает красивая внешность, неопытность и невинность: Александра хочется развратить по-настоящему, хочется поцеловать его крепко и в какой-то степени даже грубо; хочется затащить его в постель, покрывая каждый сантиметр тела своими следами и слушать стоны чужие. Хочется много чего такого, услышав какое, любой священник на исповеди потеряет сознание, но Пьер, конечно же, никому не расскажет о своих желаниях грязных, которых совсем не стыдится.       В день заключения Тильзитского мира обе столицы, прибывшие вместе со своими императорами на плот и стоявшие позади них, словно верные советники за спинками тронов у королей, что, впрочем-то, было недалеко от правды, постоянно переглядывались. Пьеру доставляло немыслимое удовольствие смотреть в серые, словно ртуть, глаза, чувствовать на себе взгляд Александра, улыбаться ему широко и видеть скромную улыбку в ответ. По Петербургу видно было, что он Парижем восхищается, хоть и пытается это скрыть; что ж, лестно. Пьеру хочется большего. Не любви, но страсти. Да и с политической точки зрения будет выгодно втереться к нему в доверие.       Всего лишь очередная цель, которой определённо стоит добиться. Проще простого. Пьеру это кажется очень интересной игрой.       Он выбирает тактику наблюдения, дабы не спугнуть. А ещё постоянно проводит маленькие эксперименты: то плеча коснётся, то руку при встрече сожмёт крепче и держать будет дольше положенного. Общается с ним много — Александр оказывается, на удивление, хорошим собеседником, особенно для своего возраста, — а окружающие только и радуются внезапной близости двух столиц. Хорошо всем, одним словом. Поэтому когда в сентябре тысяча восемьсот седьмого Пьер надумывает нагрянуть в Петербург, его появлению радуется каждый.       Пьер рад остановиться в Екатерининском дворце, одном из самых лучших, по его мнению, во всей Российской Империи. Не радует его только погода, несмотря на постоянные восклицания петербуржцев о том, что месяц, по сравнению с предыдущими годами, вышел очень тёплым. В один из редких солнечных дней Александр приглашает его прогуляться по парку, расположенному неподалёку, и Пьер, конечно же, приглашение принимает, несмотря на свою неприязнь к погоде — чего только не сделаешь ради связей в лице мальчишки, которого так сильно хочется добиться.       Процесс завоевания доверия непрост, но только не в этом случае. Пьер отдаёт себе отчёт в происходящем, понимая, что он всё-таки смог заслужить доверие Александра за эти несколько месяцев. Пускай и настороженно, но тот постепенно подпускает к себе, а Пьер лишь пользуется этим, не видя в том никаких для себя преград. Именно поэтому они сейчас медленно шагают рядом по пустой аллее. Обычно Пьеру нравится гулять на природе. Если не обращать внимания на мундиры, — чужой и свой — можно спокойно почувствовать себя вне времени, потому что природа всегда остаётся вечной. И кажется, что ещё ничего не произошло, да и не будет происходить больше. Но сегодняшний пейзаж вгоняет его в тоску. В Петербурге редко бывает солнце, но даже когда оно приходит, ощущение радости и спасения отсутствует напрочь, особенно осенью. Но Александру нравится: это видно по тому, как он невольно подставляет своё бледное лицо навстречу косым лучам, что светят, но не греют, по лёгкой улыбке, замершей в уголках губ и блеску ртутных глаз. Должно быть, его радует и хорошая компания, но диалог он завести не спешит, поэтому Пьер спешит начать первым.       — Я смотрю, вам нравится происходящее, — констатирует факт, внимательно наблюдая за реакцией.       — А вам разве нет, месье Сенуа? — всё-таки точно ещё мальчишка; такая беззаботность сквозит в его голосе. — В здешних краях солнце — большая редкость, да и ветер почти отсутствует. Разве мало ли этого для счастья?       — Давайте отпустим формальности, Александр. В конце концов, не чужие же мы друг другу люди.       — Договорились, Пьер, — он делает небольшую паузу прежде, чем добавить: — В таком случае, зовите меня Сашей, хорошо?       «Интересно, многим ли он позволяет себя называть так?», — размышляет Пьер. Та открытость, с которой мальчишка перешёл на менее формальный тон, поражает его до глубины души.       — Что касается слов о счастье, то я полностью с вами согласен, — заключает он, небрежным движением убирая с лица несколько выбившихся из укладки прядей волос. — Иногда для того, чтобы чувствовать себя счастливым, необходимо совсем немногое.       — А сейчас? Вы… чувствуете себя счастливым?       — Да.       Пьер не назвал бы это счастьем: скорее всего, спокойствие и умиротворение, которое испытываешь, выбравшись на природу спустя долгое время пребывания в большой компании. Но он говорит неправду, чтобы посмотреть на реакцию Саши. Любопытного Саши, которому явно хочется узнать о собеседнике как можно больше.       На какое-то время они замолкают, лишь идут молча по тропинкам широким, рассматривая окружающий пейзаж. Деревья в сентябре наполовину жёлтые, не утратившие до конца своей зелени; осень словно бы подгоняет ушедшее лето, некоторые листья уже валяются на земле. Саша внезапно наклоняется и подбирает один из них, кленовый, рассматривает его, разглядывает все прожилки, в которых путаются солнечные лучи. Пьер останавливается и смотрит на него внимательно, думая о том, какой Саша всё-таки солнце невообразимое сам по себе, несмотря на внешнюю холодность, присущую северной столице.       — Вы чем-то обеспокоены? — Пьер кладёт ему руку на плечо, несильно сжимая сквозь плотную ткань мундира, смотрит внимательно то на лист кленовый, то на бледное лицо, омрачённое тенью печали.       — Да, пожалуй, — вздыхает он тихо. — Но я не скажу, чем.       — Не доверяете мне?       — Это глупо.       — Разве?       — Несомненно.       У Саши привычка дурная есть: замыкаться постоянно. Пьер даёт себе слово, что, когда они станут ещё ближе, он сделает всё, чтобы привычку эту искоренить. Негоже постоянно себя же запирать, словно в клетке. Небось Москва Петербургу дурь подобную в голову вбил накрепко, с самого детства — в этом Пьер уверен полностью.       — Причина грусти у столицы государства априори не может быть глупостью, уж поверьте мне, — он легонько поглаживает Сашу по плечам обеими руками, стараясь максимально расположить к себе. — Точно не хотите поделиться? Я мог бы дать совет, поддержать или же просто выслушать, в конечном счёте.       — Вы будете смеяться, — заявляет он, отпуская кленовый лист в свободный полёт куда-то вдаль; больше неинтересно. — А хотя…       Он разворачивается лицом к Пьеру, скидывая со своих плеч чужие руки, внимательно смотрит ему в глаза и выдаёт быстро, словно бы боясь сбиться и уже более не заговорить вновь:       — Я испытываю странные чувства. Такие, какие не должен испытывать, особенно в нынешней ситуации. — тихий вздох; пути назад нет боле. — Кажется, я влюблён.       Повисает неловкая тишина. Пьер, лихорадочно соображая, но вместе с тем внешне не проявляя ни доли сомнения, решает наконец-таки спросить:       — И в кого же?       — В вас, Пьер…       Пьер смотрит на него. На растерянность в чужом взгляде, обличающим робкую надежду и в то же время страх быть высмеянным. Саше страшно, это видно. Но вместе с тем понятно, что для него было приятно переступить эту черту. Ведь гораздо лучше знать чёткий ответ на вопрос, который так боишься задать, чем беспокоиться, томиться в неизвестности неопределённое количество времени. Смелый мальчик. Это умозаключение заставляет Пьера улыбнуться. Он делает шаг вперёд, обхватывает чужое лицо руками. Нежно-нежно оглаживает линию бледных скул, на фоне которых даже белоснежные перчатки из тончайшей ткани кажутся не настолько чистыми, а затем касается его губ. Всего лишь касается, ничего боле не делая, словно бы открывая для себя территорию ранее не изведанную, замирает так на несколько мучительно долгих секунд. Саша прикрывает глаза: его будто бы сковало нечто, не давая пошевелиться. И Пьер пользуется этим, прикасаясь к его губам вновь. А потом проводит по ним языком. Зная, что по телу Саши вовсю мурашки бегают, позволяет себе углубить поцелуй; осторожно, ненавязчиво. Тот отвечать пробует неумело. Приоткрывает рот, пытается повторить некоторые движения, подстроиться, руки Пьеру на плечи кладёт — инициативный какой — и всё жмётся ближе, словно бы замёрз среди своих же лесов и полей, обдуваемый северным ветром, проникающим до костей. Потом правда отстраняется быстро, словно бы осознав своё мгновенное распутство, эту слабость неминуемую.       — Я тоже в вас влюблён, — шепчет Пьер ему в губы, чувствуя теплоту чужого тела совсем рядом. — Но не смел ожидать взаимности. Хорошо, что вы признались.       Он безбожно врёт в ту минуту, потому что ни о каких глубоких чувствах не может быть и речи. Но ему льстит быть у Саши первым. Если не партнёром вообще, то мужчиной. Нравится то, как он смущается, а затем отдаёт моменту всего себя, без остатка.       У таких людей обычно сердца хрупкие. Бьются легко, словно бокалы из-под шампанского.       Саша заливается краской, проступающей пятнами алыми на скулах, смущённо взгляд отводит, но Пьер не даёт, обманчивой нежностью крепко держит руками его лицо, вновь целует губы желанные до безумия, прихватывает зубами нижнюю и чуть оттягивает, услышав в награду тихий стон. Такой мелодичный, красивый… От представившейся картины обнажённого Саши под ним, такого податливого и чувствительного, издающего такие звуки, Пьер чуть было не стонет сам. Интересно, как скоро Саша попросит его провести целую ночь с ним?       — Вы меня с ума сводите, — шепчет еле слышно Саша. — Так необычно…       — Но неужели вам не нравится, mon cher?       — Напротив: нравится. Даже слишком.       — В таком случае, я не вижу здесь никакой проблемы, — смеётся Пьер, перехватывая его руку и целуя костяшки бледных пальцев. — Это будет наш маленький секрет.       Остаток прогулки они почти не разговаривают, лишь переплетают руки друг с другом и молча ходят по дорожкам пыльным, моментом тихо наслаждаясь. В кудрявых волосах Саши путается несвойственное Петербургу солнце, а Пьер приходит к выводу, что, пожалуй, он всё-таки счастлив в эту минуту, ведь только что смог добиться желаемого.