***
— Смотри, там наши фотографии! — испуганно зовет его Серёжа из комнаты. Олег бросает наполовину отстиранную футболку и несется к Разумовскому. Их номер в отеле совсем небольшой, но есть кипятильник для чая и растворимого кофе, есть стол, где можно заварить лапшу быстрого приготовления, и небольшой холодильник. А еще телевизор. В нем-то вся проблема. Серёжа сидит на постели полуодетый, его майка сползла с плеча, пульт намертво зажат в ладони. Остриженные под каре волосы после сна больше напоминают гнездо, а сам Серёжа, точно встрепанный воробушек, нервный, выбитый из колеи, таращится на него огромными синими глазищами. — Эй, Серый, я тут, что…? — Смотри! — шикает Серёжа, другой рукой так же крепко цепляясь за его ладонь. «В авиакатастрофе погибли два юных дарования, музыкальный дуэт «СероВолки». Серёжа Разумовский и Олег Волков летели в Смоленск на выступление на дне города, запланированное местными властями. Пилоту удалось спастись. Гример и костюмер артистов по счастливой случайности не попали на частный самолет и прибыли в Смоленк часом позже, рейсом государственной авиакомпании.» — Он, что…? — Разбил свой частный самолет, да, — мрачно цедит Олег. — Чтобы нам никто не поверил, если ты решишь рассказать. Потому что вся страна будет считать, что настоящий Серёжа Разумовский разбился в самолете, и что бы ты не сказал, решат, что это ради популярности… — Но откуда там трупы, Олеж? — Думаешь, в Питере сложно найти трупы похожей на нас комплекции? С его-то связями? «Наш корреспондент взял комментарий у убитого горем продюсера коллектива «СероВолки», так как родственников у молодых людей, как известно, нет.» — Он сейчас, что, будет…? — голос Серёжи дрожит на высокой ноте. Олегу хочется выключить телевизор к чертям, разбить его кулаком и спрятать Серого от всего, что причиняет ему боль, даже если это лишь телевизионная картинка. Он тянется к пульту, но Разумовский сбрасывает его руку. — Хочу послушать. На экране появляется блестящее от пота лицо Альберта Бехтиева.***Три месяца назад***
Если кинуть лягушку в кипяток, она выпрыгнет. Если греть лягушку в воде постепенно, она не заметит и сварится. Альберт начинает с малого: сначала похлопывает подопечного по плечу после первого настоящего выступления, потом обнимает его, волнующегося и красного, на пресс-конференции. Помогает разучивать танцевальные движения, отогнав хореографа, трогает рыжего за острые локти и теплые плечи. Первый настоящий концерт — непростое событие для всей команды. Альберт начинает день с коньяка и двух таблеток Атаракса, чтобы успокоиться. Он слишком многое поставил на этих детдомовских щенков, слишком много денег вбухал в организацию концерта, вокальных и танцевальных преподавателей, зарплату команде. «СероВолки», конечно, тоже волнуются: Олег курит в окно номера, высунувшись почти наполовину, а Серёжу рвет в туалете отельным завтраком. Часы до концерта тянутся для них медленно, а для Альберта — напротив, пролетают слишком быстро. Он спускается в зал, чтобы проверить все мельчайшие детали, аппаратуру, бар, обслуживающий персонал. За час до начала выступления заходит проверить подопечных. Олег снова курит, а бледный Серёжа лежит на кровати с мокрым полотенцем на лбу. — Он так ничего и не ел? — Альберт кивает на Разумовского, и Олег тушит сигарету в переполненной пепельнице. — Нет, кроме чая ничего удержать в себе не получилось. Серёж, — Олег подходит к рыжему, перекладывает полотенце холодной стороной, — ты живой там? Как себя чувствуешь? — Ничего-ничего, отыграем концерт и будем отдыхать, — встревает Альберт, садится рядом и гладит лежащего по плечу. — Идем, нужно сделать макияж и прическу. Серёжа резко садится, откладывает полотенце. — А что если… что-то пойдет не так? — он поднимает взгляд на Бехтиева. — Не хочу вас подвести. — Не подведешь, — Альберт приобнимает подопечного за плечи, помогает встать. — Всё пройдет прекрасно, давай-ка еще крепкого чаю глотнем, чтобы в обмороки не падать на сцене, и пойдем к Зиночке наводить красоту. А, Олег, ты после концерта пойдешь знакомиться с моим другом — он гитарист с тридцатилетним стажем, у него завтра утром самолет, единственный шанс встретиться — сегодня. И гитару прихвати, пусть даст тебе пару уроков, поиграете вместе. — Это тот, про кого вы говорили, ********? — оживляется Олег. — А ты как думаешь? — Вау! Круть! Спасибо! — Олег лезет в шкаф за новенькой импортной гитарой, а Альберт уводит Серёжу к гримеру, не убирая рук с его плеч и талии. Концерт проходит хорошо. Лучше, чем можно было ожидать от провинциальных детдомовцев, впервые выпущенных на большую сцену. Олег, для которого Альберт выбрал дешевый образ Хулигана, вживается в роль, словно был для нее создан. Пара татуировок, нарисованных гримером, майка, обнажающая плечи, спортивные штаны с характерными полосками. Всё просто, без изысков: грубые руки на грифе гитары, оскал отбившегося от стаи волчонка, которому нечего терять. Целевой аудитории должно зайти, ведь плохих парней почему-то любят. Серёжа — случай гораздо сложнее. У него образ Поэта, играющий на грани между женственностью и творческой свободой. У него переливающаяся сиреневая рубашка с рюшами на рукавах, остроносые туфли, рыжие волосы мягкими локонами по плечам, подведенные черным и серебристым веки и безумно длинные ресницы — Зиночка просто превзошла саму себя. Ресницы добавляют его синим озерам глаз глубины, а страх публичных выступлений лишь придает образу застенчивости, мечтательности, беззащитности, так что в штанах у Альберта становится тесно. Концерт проходит хорошо, а сразу после него появляется слишком много неотложных дел: Альберта обступают люди, поздравляют с успешным вложением, появляются бесконечные, кажется, репортеры. Бехтиев находит уставших, но счастливых «СероВолков», под камеры выпивает с ними по бокалу шампанского, шутит, что пить им еще рано, но ради такого случая — немного можно. Олег тут же смывается к обещанному гитаристу, а Серёжа удаляется к себе, сославшись на усталость. Еще минут сорок Альберт отвечает на вопросы репортеров, выслушивает поздравления и предложения о сотрудничестве. Концерт прошел отлично, публика в восторге от молодых, никому неизвестных ребят, и в любой другой ситуации Альберт был бы полностью счастлив такому завершению дня. Но не сегодня. Час спустя он наконец в отеле, и напряжение, державшее его за яйца весь день, начинает отпускать хватку. Он звонит Серёже по телефону в своем номере, слушает долгие гудки, а потом на другом конце раздается заспанный голос. — Разбудил? — Нет, Альберт Адамович, — зевает Серёжа, — я так, отключился немного. Что-то случилось? — Да. Зайди ко мне, если ты еще не спишь, обсудить кое-что надо. Серёжа появляется спустя пять минут, в футболке, которую Альберт до этого видел на Олеге, и спортивных штанах. Волосы у него убраны в небрежный пучок, макияж немного смазался, но еще держится. Сережа, должно быть, забыл заскочить к Зиночке, чтобы та смыла косметику специальным средством. — Перенервничал сегодня, да? — по-доброму усмехается Бехтиев, освобождая место на кровати, а сам пересаживается в кресло у окна. — Заснул так рано, даже про макияж забыл. Разумовский растерянно трогает лицо, покрытое пудрой и блестками, моргает — из-за накладных ресниц выражение лица почти кокетливое. Он проходит вглубь комнаты, смотрит вопросительно. — Оставь, не размазывай, — Бехтиев отворачивается к столу, где стоит ведерко с шампанским и два бокала. — Выпьем за нашу совместную победу — надеюсь, далеко не последнюю. — Да я не пью, — начинает Серёжа, но замолкает, потому что Бехтиев пихает ему в руку бокал и салютует своим. — За музыку, которую мы несем миру! Они выпивают до дна. Альберт сразу же наливает еще по одному бокалу шампанского. Хорошего, французского, сухого. — Я с утра ничего не ел, мне нельзя много, — лепечет Серёжа, усаживаясь на краешек кровати. — Мы же уже отметили… — Это не много, — Бехтиев любуется пузырьками в бокале, но косит глазом на Серёжу. — Для твоего возраста — сущие пустяки. Знаешь, как молодежь в мое время бухала? Сколько вам с Олегом, по шестнадцать? — Семнадцать исполнилось зимой. — Ну во-от! — энергично кивает Альберт, наблюдая, как рыжий мелкими глотками пьет второй бокал. — В семнадцать уже детей, между прочим, делают. Серёжа кривит губы в нервной улыбке. — Давай, допивай, нечего хорошему шампанскому пропадать, — командует Альберт, и едва Разумовский осушает свой бокал, доливает еще. — Может, отметим потом, с Олегом? — предлагает Серёжа, дергая край футболки тонкими пальчиками. — Чего мы без него…? — Разговор не для его ушей, — Бехтиев ставит опустевшую бутылку на пол, проходится по номеру — медленно, по-хозяйски, проверяет, захлопнулась ли дверь и закрыто ли окно. В штанах твердеет с каждой секундой. Бехтиев не пьян — не пьянее, чем был десять минут назад, до прихода подопечного. Он уже на взводе, уже готов — но Серёжа еще не в той кондиции. Начнет орать, сбегутся постояльцы… — О чем вы хотели поговорить? — О будущем, — Альберт неопределенно махает рукой, потом подходит к шкафу и достает из-под кипы рубашек бутылку. — Выпей со мной еще, Серёж, раздели радость своего первого концерта. Порадуй старика. — Да меня уже развезло, — рыжий разводит руками, садится вполоборота, смущенно хихикает. И впрямь, мальчика зацепило — с удовлетворением отмечает про себя Альберт — щечки порозовели, глазки блестят. — Мне больше нельзя, Альберт Адамович, без закуски я просто засну сейчас, на голодный желудок… В ответ Бехтиев вытаскивает из шкафа красно-золотую плитку шоколада с орехами, ломает ее в упаковке, потом открывает и кладет на тумбочку у кровати. — Вот тебе закуска, Серёнь, а от такого коньяка, как у меня, не отказываются. Он старше тебя, армянский, дорогой. Берег на особый случай. Достав стаканы, он открывает коньяк, разливает себе и Серёже, принюхивается к терпким древесным нотам. Вручая стакан Разумовскому, он ненароком касается чужой ладони — тонкой, прохладной. Серёжа моргает своими чарующими ресницами, делает осторожный глоток. — Я вообще не пью, — повторяет он, опустив взгляд в жидкий янтарь перед собой, — просто так перенервничал сегодня… Мне казалось, они все знают, что мы с Олегом — не профессиональные артисты, что мы просто… притворяемся, что что-то умеем. — Почти все так делают, — Бехтиев садится рядом, переставив бутылку рядом с шоколадкой. — Я на стольких конкурсах судил, стольких в этой индустрии знаю, и почти все просто притворяются. А в тебе есть такая свежесть, такая… неопытность, что ли… Со сцены ее прекрасно видно, в лице, в движениях. Серёжа, смутившись, бормочет себе под нос, предлагая сменить тему. Пьет еще, чтобы скрыть неловкость. Кладет в рот два квадратика шоколада с орешками, механически жует. Бехтиев смотрит на его тонкие пальчики вокруг стакана, на шею в широком вырезе футболки, и воздух в комнате начинает звенеть — или ему так только кажется. Кровь приливает к паху. — А как они вам аплодировали? — продолжает Альберт, сглотнув вязкую слюну. — Вас дважды на бис вызывали, как тебе это? — Это… — Серёжа улыбается, тряет головой, — до сих пор не верю. Это как сказка, ставшая былью. — Ну тогда обними меня на радостях, — Бехтиев приподнимает руки, манит его к себе. — Кто эту сказку сделал былью, в конце концов? Серёжа тянется вперед, но теряет равновесие и падает прямо на него, пустой бокал летит на кровать, оставляя на покрывале несколько капель коньяка. — Ой, простите! — ахает Серёжа, дернувшись в его объятиях. — Я же говорю, я совсем пьяный уже… — Мелочи, Серёнь, это всё такие мелочи, — вздыхает Альберт, прижимая его к себе. Пахнет от рыжего наваждения лаком для волос и тональным кремом, но поверх пробивается запах молодого тела, сладкий, возбуждающий. Серёжа теплый, пылающий даже, восхитительно-пьяный. Альберт выпил меньше подопечного, но накрыло его — как никогда раньше не накрывало. В его руках — ангелочек, мечта, прелестная муза, и жар расползается от паха по всему телу, пережигает тормоза, поджигает кровь. В горле пересыхает. Отпускать Серёжу он не собирается — когда мальчик пытается отстраниться, Альберт тянет его за собой на постель, отшвырнув стакан подальше. — Что вы…? — заплетающимся языком спрашивает Серёжа, оказавшись на спине. — Вот об этом я и хотел поговорить, котик, — шепчет Альберт, прижав его руки своими. — Ты же понимаешь, что в этом мире ничего не бывает бесплатно, да? Ваши с Олегом концерты, перелеты, красивая одежда, хорошая еда. Фанаты и поклонники, конкурсы, контракты… Я — твой билет в счастливую жизнь, Серёжа, а билеты бесплатными не бывают. — Не-нет, — глаза Серёжи расширяются, но четкости речи это не добавляет — мальчик оглушительно пьян, пьян как школьница на выпускной — задирай юбочку и трахай. — Хочешь обратно в детдом? Хочешь, чтобы тебя там избивали еще год, а потом вы с твоим дружком сторчались где-нибудь под мостом? Хочешь обратно в нищету или большие гонорары и хорошее образование в будущем? — Отпустите, нет! Я… — Серёжа нервно сглатывает, отталкивает от себя продюсера, — я закричу. — Не закричишь. Только пискни — и вылетишь отсюда пулей, и твой Олег тебе никогда не простит просранный шанс на обеспеченное будущее. Вернетесь оба в детдом хрен без соли доедать. Или мне стоит сказать твоему дружку — убежденному натуралу, что ты на него дрочишь по ночам? — Что? — пищит Серёжа в ужасе. — Нет! — Значит, и правда втюрился, — с удовлетворением припечатывает Бехтиев. — Видел, как ты на него смотришь, но не знал наверняка. Так вот, котик, хочу расстроить — он ненавидит таких, как ты, так что в твоих же интересах сохранить всё, что между нами будет, в тайне. Серёжа вертится на постели, загнанно дышит, пинается острыми коленками, но опьянение не дает ему сопротивляться в полную силу. — Это твой первый раз, Серенький? — Альберт садится, держит Серёжу за скрещенные руки и за шею. — Не переживай, будет не больно, если не будешь упрямиться. Сначала хочу твой ротик, а там посмотрим. — Я не хочу! Пожалуйста, не надо! — Голосок побереги, — говорит Альберт, расстегивая ширинку. — Отпустите меня, — умоляющим тоном продолжает Серёжа, — вы же можете купить себе любого, ну зачем…? — Еще слово — и я тебя свяжу, — сквозь игривую доброжелательность Бехтиева проступает лед. — Лежи тихонько, и я буду понежнее. На глазах-озерах выступают слезы, ресницы слипаются, становятся еще более кукольными. Альберт исследует беззащитное тело: лапает через одежду упругую задницу, тонкую талию, щипает за соски, а потом приникает жадным ртом к шее и лижет солоноватый пот, прикусывая нежную кожу. — Я не садист какой-нибудь, Серёж, — он успокаивающе гладит дрожащего Разумовского по щеке, — тебе не придется делать ничего ужасного. Просто секс в обмен на беспечное существование, популярность по всей стране, пластинки и концерты. Я бы нашел кого-то другого, если бы мог, но я не могу — тебя отпустить не могу, понимаешь? Как помешательство какое-то со мной, только о тебе и думаю. Что твой дружок может? Сунул-вынул и пошел, а я для тебя всё сделаю, куплю всё, что скажешь. Ты только не кричи, тихонько… Серёжа не кричит: вместо этого он начинает плакать — без рыданий, бесшумно как-то, будто икает. У Альберта встает еще крепче, член наливается кровью, потому что слезы размывают подводку, и по лицу Серёжи тянутся дорожки черной туши и блесток. Бехтиев забирается на него верхом, нависает над грудью, держа член одной рукой. — Открой ротик, ну же, куколка, — просит он и сразу же вставляет головку, для удобства раздвинув тому рот свободной рукой. Слез становится больше, Серёжа протестующе мычит, хватает Бехтиева за запястье, но хватка у него слабая. Альберт мысленно благодарит себя за то, что додумался напоить подопечного, прежде чем приставать. Он не представляет, что делал бы, если бы Серёжа начал сопротивляться в полную силу и звать на помощь. Бехтиев толкается неглубоко: во-первых, потому что, в случае чего, спать на блевотине ему совсем не хочется, а во-вторых, потому, что завтра у Серёжи очередной урок вокала, и хриплый голос вокалиста никак их бренду не поможет. Серёжа плачет, размазывая подводку и блестки по лицу, но дергаться перестает. От одного вида нежных губок, растянутых вокруг налитого кровью ствола, Бехтиев чуть не кончает, но удерживается у последней черты. — Теперь давай-ка тебя положим попкой вверх, — говорит он, вытащив член изо рта у пьяного подопечного. — Всегда хотел накрутить эти прекрасные кудри на кулак, пока буду тебя драть. — Не надо! — снова лепечет Серёжа, очнувшись. — Пожалуйста, нет! Бехтиев тянется к тумбочке за стаканом коньяка, держит Серёжу за шею и заставляет выпить еще порцию. Мальчик кашляет, но пьет. — Это для храбрости, котик. Первый раз всегда страшно и больно, ты же совсем неразработанный, узенький очень. Когда Альберт стягивает резинку с рыжих волос и переворачивает Разумовского на живот, он не может дышать от накатившей похоти. Волосы рассыпаются по спине рыжим морем, тонкий силуэт талии и плеч проступает через безразмерную футболку, но ему хочется увидеть главное блюдо. Штаны с трусами он стаскивает с Серёжи рывком, тот даже пискнуть не успевает. Бехтиев запускает пятерню в его волосы — шелковые, колдовские, до рези в глазах рыжие. — Ну не надо-о! — пьяно канючит Серёжа, словно ребенок, капризничающий в кабинете забора крови. Альберт плюет на пальцы, распихивает ноги Серёжи в стороны, но тот сводит их обратно. — Непослушные мальчики получают ремнем по попе, — замечает продюсер, — мне побить тебя, чтобы ты это запомнил? Он расталкивает бедра по сторонам, открывая доступ к промежности, и в этот раз Серёжа не сопротивляется — плачет, спрятав лицо в ладонях. — Хорошо, котик, умничка. Заслужил немного подготовки. Альберт шлепает его по ягодице, толкается пальцем. Ну конечно, мальчишка нетраханный — тут даже вопросов нет. Бехтиев будет первым. Сам собьет целку, станет первым мужчиной Серёжи. Терпение Бехтиева заканчивается на двух пальцах — ему нестерпимо хочется кончить, хочется вставить наконец в тугое и горячее, и он не отказывает себе в удовольствии. Смазывает член вазелином и входит понемногу, намотав роскошные рыжие волосы на кулак. — Потерпи, сладкий, — шепчет Альберт, склонившись к подопечному, — подумай о хорошем: о гонорарах, концертах. Тебе выпал счастливый билет, а за проезд нужно платить. Проникновение идет медленно, с натугой — Альберту не нужно потом вызывать врачей и объяснять, откуда могут появиться травмы такого характера. Серёжа сдавленно скулит, зажимается, делая себе только хуже, не перестает реветь, пачкая покрывало тушью и блестками. От вида размазанного макияжа Альберта снова накрывает — он вставляет до конца, стискивает волосы Серёжи у самой макушки, вжимает его лицом в постель и начинает двигаться. Мальчик под ним болезненно стонет, но Бехтиев воспринимает его вой, как фоновый шум — жаркое нутро обхватывает его член слишком плотно, чтобы продержаться долго. Он двигается быстро, рвано, на грани. А потом мир заплывает белым шумом и сладким, долгожданным удовольствием.***Два месяца назад***
— Да пошли они! — горячится Олег, раскуривая сигарету прямо в гримерке. Серёже курить нельзя из-за голоса, а Олегу не запрещают. Он зажимает пачку в кулаке, играет желваками. В нем уже почти ничего не осталось от ребенка, каким Серёжа его помнит — у него хрипотца и широкие загорелые плечи, взгляд темный, колючий — но только со всеми остальными. Серёже он улыбается, хоть и сдержанно, но улыбается, и Разумовский чувствует, что слава их дружбе не повредила. Зато правда может повредить. Серёжа обхватывает себя руками, присаживается на край стола. Под тональным кремом чешется щека и уголок глаза, но трогать лицо нельзя, а то тени расплывутся. Момент подходящий, Альберта рядом нет, он умасливает журналистов, и Олегу можно рассказать о том, что наболело. — Нет, ты же тоже это слышал?! — продолжает кипятиться Волков. — Вечно им надо всё изговнять, журналюгам этим! Еще бы в лоб спросили: «а не трахаешь ли ты своего рыжего друга, Олег Волков»?! — Да забей, блин, — Серёжа вздыхает, обнимает себя крепче, — какая разница, что они там хотят видеть… На языке горечь; бокал шампанского, выпитый Серёжей перед интервью, просится наружу. Ему на домыслы журналистов и фанатов плевать с высокой колокольни. Есть дела поважнее. Он проговаривает нужные слова у себя в голове, беззвучно шевелит губами. «Кое-что произошло, Олег.» Нет, не так. «Альберт Адамович пришел ко мне и…» Тоже нет. «Я не хотел, но он…» — Не делай вид, что тебе пофиг! — восклицает Олег, резко оборачиваясь и выдыхая дым прямо на него, — Серый, ты же нормальный парень, а нас в такой херне подозревают! Это мерзко! — он передергивает плечами, швыряет пачку сигарет на столик у зеркала. — Да чего ты завелся? Ну, вопрос был не самый тактичный, но они же тебя не обзывали и не оскорбляли никак… — Оскорбляли! Одним своим подозрением, что я, ну… голубой. Я бы в рожу дал за такое! Это отвратительно, с мужиками… Мерзость. Узнал бы, что кто-то из друзей… прибил бы, наверное. Признание замерзает у Серёжи на языке, так и не сорвавшись. В горле то ли смех, то ли слезы, благо, Олег опять отвернулся и курит в другую сторону. — Как будто, если музыкант — то сразу, бляха, заднеприводный! Я еще понимаю, у тебя волосы такие… — Девчачьи? — глухо заканчивает Серёжа. У него высокий хвост, кудри остались с укладки на концерт сегодня утром. Свои рыжие волосы он любит, но после того, что наговорил ему Бехтиев, отрезать их по самые уши кажется правильным. Ритуал очищения. Нельзя, правда — по контракту стричься нельзя, как и в принципе менять внешность. — Ну, да, — теряется Олег, — но… — Может, мне их обрезать, чтобы журналисты лишнего не надумали? — спрашивает, прищурившись, Разумовский. — Ты что, не надо! — пугается Олег, быстро затушив сигарету о пепельницу. — Они красивые такие, блестящие. И цвет, эм… Ну, как заря. Не надо обрезать. Тебе… они тебе идут. — Вот спасибо! — с вызовом отвечает Серёжа. — А то я боялся, что я для тебя слишком женоподобный, что ты и на одной сцене с таким стоять постесняешься! — Не говори глупостей, Серый, ты чего? — выражение лица Олега смягчается, словно по щелчку. — Ты обиделся, что ли? — Нет. Обиды у Серёжи и правда нет, а вот надежда умирает долго и болезненно. Грязная тайна распирает грудь изнутри, воздуха не хватает. «Прогни спинку, малыш, покажи себя,» — звучит в голове хриплый голос Бехтиева. — «Возьми глубже, я знаю, ты можешь.» — Я правда что-то разошелся из-за херни, Серый, — Олег неловко чешет затылок, отставляет пепельницу. — Это ж не ты им вопросы придумывал. Прости, меня просто это выводит из себя. Как будто мы не можем просто дружить, понимаешь? Как будто без этой грязи, без извращений тут не проживешь. Как будто в шоу-бизнесе можно только через постель, как будто это необходимое условие… Серёжа хмыкает, отводя взгляд. Олег ведь даже не подозревает, насколько он прав — только вот платит за двоих Разумовский. Платит дорого. — Ты такой грустный в последнее время, — Олег делает пару глотков минералки, чтобы перебить запах курева, — я что-то не так сделал? — Это мое обычное лицо, — шутит Серёжа, изо всех сих стараясь не разреветься. Было бы здорово — уткнуться в крепкое Олегово плечо, пахнущее потом и сигаретами, теплое, загорелое. Чтобы Олег утешил его, как умеет: грубовато, неловко похлопал бы по спине или по голове, и сказал бы, что набьет всем обидчикам рожи. Как в детстве. — Точно всё нормально? — Точно, Олеж, всё хорошо. Просто устал, — Серёжа отворачивается к зеркалу поправить пудру. Плакать ему нельзя, иначе тушь потечет.***Месяц назад***
Альберт заходит в его номер, как к себе домой. — Где Олег? — Серёжа хмурится, но страха перед Бехтиевым давно уже нет. К Бехтиеву он ощущает, в основном, омерзение и немного жалость, а боится он только того, что Олег узнает. Олег знать не должен. — В кино пошел, вроде. Серёжа мысленно бьет себя по лбу: точно, Олег всё распинался про какой-то новый американский боевик, звал с собой, но Серёжа настойчиво отказался. Не смотрит он тупые боевики, ну неужели сложно запомнить, а вот документалки или что-то историческое… — А если кто-то зайдет? — Кто, уборщица? — Бехтиев отмахивается от него, как от назойливой мухи. — Телек погромче включим. Серёжа чувствует, как в животе сворачивается мокрый мерзкий комок того чувства, в которое со временем переплавился страх. Неприятное чувство, скользкое. Разумовский откладывает альбом с рисунками, смаргивает подступающие слезы. — Как ваша жена? — подчеркнуто вежливо спрашивает он. — Как у детей дела? — У нас пара часов, так что давай-ка характер не показывай, сделаешь папочке хорошо, и день свободен, — Бехтиев хмыкает, на ходу расстегивая рукава рубашки. Дорогие запонки он складывает в карман брюк, брюки — на стул, чтобы не помялись. Обувь скидывает еще у дверей номера. Рубашку оставляет, чтобы прикрыть расплывшийся живот, только расстегивает пару верхних пуговиц — в прореху вываливается золотой крестик на крепкой цепочке. Когда Альберт берет его лицом к лицу, этот крестик всегда качается прямо перед Серёжиным носом, иногда задевает его. В продюсере каким-то непостижимым образом сочетаются набожность с изменами, отеческая забота — с сексуальным насилием, а гомофобия — с вожделением к молодым музыкантам. — Кто-нибудь узнает, — убежденно говорит Серёжа, когда Бехтиев нависает над ним в одной рубашке, — догадается или… увидит, как вы на меня смотрите. Ваша жена догадается, Олег… — Твой дружок тупой, как пробка, — раздраженно поясняет Альберт, — а моя жена — моя проблема. Не забивай этим свою милую головку, Серёжа. Раздевайся. Не заставляй меня брать тебя силой. Споры, в принципе, бесполезны. Сопротивление, в целом, тоже. Серёжа снимает спортивную кофту, зависает над ремнем джинс. Всё его существо восстает против, в горле комок из отчаяния и слез, что никак не проглотить, но Альберт берет дело в свои руки. Он стаскивает Серёжу чуть ниже на кровати, лезет холодными пальцами под футболку, дергает соски. Серёжа смотрит в сторону. Первые несколько раз Альберт доводил его до оргазма — молодой организм отзывался на нехитрые ласки, но Серёже от этого было только паршивее, и со временем Бехтиев перестал пытаться. Так и сейчас: он не заботится более о Серёжином удовольствии, следит лишь за тем, чтобы не поставить ему синяки и не нанести травмы, мешающие петь. Продюсер стягивает его джинсы вниз вместе с бельем, рывком переворачивает на живот, наваливается сзади. — Котик мой, такой свежий, такой сладкий… — бормочет Альберт, уткнувшись носом в рыжую макушку. — Скажи что-нибудь, хочу послушать твой нежный голосок. Серёжа упрямо молчит, отвернувшись к стене. Альберт не входит сразу: он всегда сперва притирается членом к ягодицам, лапает за талию, грудь и бедра. Лезет грубыми пальцами внутрь по слюне, вызывая первые болезненные ощущения. Добавляет немного вазелина, если хорошо попросить. Иногда зажимает потной рукой Серёже рот, чтобы их возню никто не услышал. Бесконечно долго трогает рыжие волосы, вслух восхищается, какие они прекрасные и замечательные, нюхает, слюнявит и только потом толкается членом в Серёжу. Больно-больно-больно. Внутренности жжет и саднит, Серёжа сдавленно скулит, прикусив губы. Самая острая боль притупляется со временем, но это никогда не бывает не больно, поэтому дни, когда Серёже удается отделаться минетом, воистину счастливые. С минетами Альберт не жестит, понимая, что голос — Серёжин инструмент и его, Альберта, главное средство заработка. Бехтиев забирается на него всей своей тушей, находит нужный темп. Шлепает бедрами об его ягодицы, кряхтит. Накручивает волосы на кулак, дергает, насаживая Разумовского на себя до упора. — Умничка, Серёжка, вот так. Принимай меня полностью… Серёжа смотрит в сторону. От резких толчков его трясет, стена прыгает то дальше, то ближе. Он молится, чтобы фильм Олега не закончился раньше, и тот не застал их в таком положении. Обо всем другом молиться давно не имеет смысла. — Хорошенький ты, нет сил, — когда всё заканчивается, Альберт сыто зевает и потягивается. — Ну очень уж сладенький. Знаешь, как эклеры по дороге к моей прошлой работе. Да, точно… У меня холестерин, знаешь, высокий, и сахар скачет, а там эта кофейня была, с эклерами как в детстве… Альберт зевает снова, прерывает свой рассказ. Серёжа смотрит в сторону. — И вот я же знал, что мне их нельзя, особенно так часто, но как с работы выходил, ноги сами туда несли. Вот и к тебе — несут, и штаны сами слетают. Зависимость у меня от тебя, почище сахарной. — Жаль, что эклеры вас не убили, — тихо отзывается Серёжа, но Бехтиев только смеется в ответ, посчитав это шуткой. — Я вот что подумал, Серёжка, я на майские поеду в Москву, к хорошим друзьям-товарищам. Я возьму тебя с собой, споешь там под минусовку, покажешь свои таланты. Там такие люди, они сольный концерт вам забабахают, к лучшим стадионам доступ откроется, к крупнейшим концертным залам. И по радиостанциям вас будут крутить, уж я постараюсь. — Спрошу у Олега, у него вроде какие-то курсы были на майские… — Олег не поедет, — уверенно заявляет Бехтиев. — Котик, ты не понял, что ли? Спеть любой дурак может, ты же не думаешь, что тебе концерт дадут за красивые глазки? — Что? — неверяще выдыхает Серёжа. — Я же говорю, покажешь моим друзьям свои таланты, — Бехтиев кладет потную ладонь ему на ягодицу и по-хозяйски сжимает, — а ты у нас талантливый мальчик, к тому же я буду рядом. — Вы… меня под них подложите? — голос не слушается Разумовского, тело сковывает дрожь. — Фи, как некультурно, — Альберт тянется к Серёжиному лицу и мокро целует в щеку, — котик мой, сладенький, разве ты еще не привык, что в этом мире не бывает ничего бесплатного? Пустим тебя разок-другой по кругу, потерпишь, а потом сольный концерт и месяц на вершинах радио чартов. — Нет! — вскрикивает Серёжа, отталкивая его от себя. — Нет! Ни за что! Я не позволю! — Ты в первый раз тоже так говорил, — зевая, замечает Альберт, — и, как видишь, привык. Человек ко всему привыкает. Он закуривает прямо в постели, а Серёжу, свернувшегося под одеялом в позе эмбриона, накрывает отложенной истерикой, потому что он признает за Бехтиевым правоту. В первый раз он тоже думал, что это — край, конец, черта, красная линия, за которой он не сможет существовать. Но красная линия оказалась пунктиром.***
— Бля-я, — подытоживает Олег, когда репортаж заканчивается. Серёжа рядом с ним бледный, но спокойный. Олегу хочется орать и громить мебель, приехать в Питер и придушить этого урода собственными руками, придушить в первую очередь за то, что он сделал с Серёжей, а еще за то, как бессовестно врал в новостях, оплакивая мнимую гибель своих подопечных. Олег до сих пор себе не простил, что из-за его узколобости Серёжа признался, только когда совсем приперло. Руки опускаются, когда Волков представляет, от скольких страданий он мог уберечь Серёжу, если бы разглядел всё раньше. Если бы был рядом. — И никто не станет проводить экспертизу? — спрашивает Серёжа потухшим голосом. — Все просто поверят его словам — что это мы разбились в том самолете? — Если ты не объявишься и не обвинишь его открыто — думаю, нет. Кому нужны лишние хлопоты? — Я не знаю, хочу ли я этого, Олеж. Мы ведь украли его деньги… — Наши деньги, — поправляет Олег. — Он заработал их на нас, и только потому, что нам нет восемнадцати, он распоряжался всеми нашими деньгами. Мы забрали своё, и то гораздо меньше, чем нам полагалось. — И что мы будем делать дальше? — Серёжа озирается на их общую кровать и разбросанные на ней пары носков после стирки. — Здесь здорово, но… — Нужно сделать новые документы, — начинает Олег, и его голос звучит слишком взросло для семнадцати с половиной лет. — Выбрать город, желательно небольшой, и потратить основную часть денег на съем жилья и, по возможности, образование. Я думал про военное училище для себя, но они точно будут проверять биографию, не вариант. Тогда кулинарный техникум, для начала. А там посмотрим. А ты думал, чем хочешь заниматься? — Рисовать, — Серёжа пожимает плечами, подтягивает к себе одеяло и укрывает голые плечи, — Шахматы люблю. Могу подрабатывать репетиторством по матеше — для начала, пока не разберусь… А музыка? — он поднимает на Олега вопросительно-блестящие глаза, — мы что, больше никогда не будем петь? — Петь — будем, Серый, конечно, — быстро отвечает Олег, — друг другу — хоть каждый день. А от публичных выступлений стоит отказаться, пока всё не уляжется. Слишком большие риски для нас — с его-то связями. Вспомни, мы обсуждали: на эти деньги мы можем либо нанять адвоката и выступить против Бехтиева, либо жить и учиться. Окончательное решение за тобой. — И ты знаешь мой ответ. Не будем больше о нем, пожалуйста. Олег понятливо кивает, тянется за пультом и вырубает телевизор с осточертевшим голосом диктора — после репортажа о крушении частного самолета Бехтиева показывают ложь еще более отвратительную, хотя и лучше замаскированную. Тишина в первую секунду оглушает. Серёжа смотрит на Волкова со странной тоской во взгляде, смотрит беззащитно, будто бы стесняясь. — Обними меня, пожалуйста. У Олега волосы на затылке дыбом становятся. Серёжа никогда у него такого не просил, разве что в самом далеком детстве, когда была гроза, но позже — никогда, даже если ситуация того требовала. Когда Серёжа признался, что Бехтиев его насиловал — не просил, и когда они сбегали в Карелию, побросав пачки денег из сейфа Бехтиева в спортивную сумку — не просил. Он всегда был сильным, мыслил аналитически, презирал сопли-нюни и нежности, фыркал на трогательных моментах в фильмах, а сейчас — просит. Олег тянется вперед, неловко сгибает локти, оборачивая непослушные руки вокруг Серёжи, а тот падает в его объятия, как утомленный человек вечером падает в постель — с тихим стоном, растекаясь в чужих руках, отпуская себя. — Всё же будет хорошо? — тихо спрашивает Разумовский куда-то ему в плечо. — Я знаю, что глупо, но… — Обязательно, Серёж, — Олег придвигается ближе, в горле стоит комок. — Все обязательно будет хорошо. Рука сама собой ползет Серёже на макушку, касается остриженных под каре волос. Волосы пахнут мятным шампунем — тем, который в маленьких баночках оставляют в отеле. Серёжа в его руках теплый — жар его тела жжет Олега сквозь их одежду. Волков мысленно дает себе подзатыльник — не здесь, не сейчас, твоему другу плохо! Он же не животное, как их продюсер. Хоть Олег ничего со своими постыдными чувствами к лучшему другу сделать не может — он боролся, старался, но это сильнее его — будет держать их в себе, пока не настанет время. Раньше Волков считал, что такое время никогда не настанет — это ведь мерзко, грязно, а они с Серым друзья, и заниматься этим добровольно могут только извращенцы какие-нибудь, вроде Бехтиева. Олег до сих пор старается отделить то, что чувствует к Серому, от всего постыдного, что знает о «голубых», потому что желание поцеловать лучшего друга не уходит, сколько бы Олег не сопротивлялся. Но сейчас думать об этом неправильно — Олег подумает об этом потом, когда их жизнь придет к какому-то подобию порядка. Пока же, он ласково перебирает рыжие прядки на макушке, обнимает хрупкие плечи, и вдруг понимает, что он ошибался. Это не мерзко, не позорно. Это, кажется, любовь. Распирает ребра. Душит комком в горле. Это точно она. — Всё обязательно будет хорошо, Серёж, — с дрожью в голосе повторяет Волков, баюкая рыжую голову на своем плече. — Я теперь всегда буду рядом, обещаю.