*
ангелы сделаны из эфира, мирры и самого лучшего в мире. а этот научился писать смс для того, чтобы доводить Азика до инфаркта. они молодеют, ну, инфаркты, а он и так — самый молодой человек в мире. Азик сидит в съемной однушке и прикладывает троксевазин к остаткам рогов, умные часы на руке умно вибрируют от уведомлений. Варя зовет в клуб. кто-то хочет взять рекламу. какой-то ноунейм предлагает коллаб. мурзилка пишет, что умирает. Азик сидит на подоконнике, уткнувшись подбородком в колено, держит телефон «по-купечески». черт знает, кто так придумал — точнее, черт не знает, черт просто делает, удобно же. по громкой связи слышны длинные-длинные гудки. Азик фантазирует о том, что именно могло случиться. «небесная свежесть» доконала, гопники в подворотне порезали; нет, свежесть вероятнее, да трубку ты уже возьми. — мурзилка, фейстайм можешь? в ответ молчание. Азик пристреливает его тихим «блять» и уже думает, в какие кроссовки получится влезть быстрее всего и сколько сейчас ждать такси, если брать комфорт, конечно. Даниэль наивно чевокает в динамик. живой, мать твою. Азик возвращает вторую ногу на подоконник; отмена миссии, а в кроссовки лучше всего в желтые, потрепанные такие, как тапочки. — у тебя фейстайм есть? — Азик смотрит на заблюренный черный экран и морщится, — мурзилка, у тебя телефон какой, давай-ты-реще-а. последнее — это такое междометие, сокращение, ну как «окей» сокращают до «ок», а «я за тебя переживаю» сокращают до «реще-блять-мурзилка». — нокиа, — говорит Даниэль таким неуверенным тоном, но добавляет уже увереннее, — тридцать три-десять. Азик, я тут, кажется, умираю. святый боже, ну мне смеяться тут, или что? святый боже говорит вызывать такси, пока низкий спрос и машины рядом; вас ожидает Сергей, гребаный вы расист, с вашей карты уже списали пятьсот за такси и еще сотку за русское имя. Азик привычно упирается кроссовком в резиновый коврик, давай по встречке, обгони этого идиота, ты будешь руль крутить или сегодня на небесной силе доедем? — у вас все нормально? — да, я этот, как его, — ебанутый, сидит в такси и крутит невидимый руль, врум-врум, чтоб тебя. чтоб меня. Мурзилка, ты там как, живой еще? Мурзилка печатает, печатает, печатает, — тиктокер. — а-а. у подъезда Азик шмыгает носом. Даниэль успел напечатать, что он живой, а Азик — доехать до него на молчаливом Сергее; пять звезд и десять процентов чаевых, больше никогда не увидимся. Азик почти взлетает по лестнице, картинно спотыкается о последнюю ступеньку и прилетает прямо ладонью в звонок. окровавленный ангел должен пробуждать чувство, сравнимое с тринадцатой зарплатой, но одна фантазия об этом, и Азика начинает тошнить, а может, Сергею все-таки пять звезд не надо было ставить. солидарность, наверное, видовая. Азик же тоже ангел. был когда-то, одну благодать занюхивали, наверное, не фабрика же у них там, наверняка перерабатывают. безотходное про- — проходи. из упавшего в Даниэле только голос. и выражение лица такое скорбное, что Азик искренне пытается найти следы кары небесной где-нибудь между лопаток или пониже, но Даниэль заразительно зевает и почему-то чуть не начинает от этого реветь. Азик тоже зевает. — я умираю, — говорит мурзилка и носом клюет так старательно, что скоро проклюнет дыру к соседям, — глаза закрываются. и это еще… он зевает. Азик тоже зевает. повезло, что челлендж с лампочками во рту еще до тиктока устарел, а то вывихнуть челюсть, наверное, больно. но не так больно, как умереть, например, а мурзилка даже наказывать себя предпочитает шипастыми аппликаторами. — это че, всё, что ли, — святый боже, Даниэль теперь должен шестьсот рублей, — господи. сатана. да не важно, кто, летающий, блять, макаронный монстр. Азик начинает смеяться, шмыгает носом, зевает — все сразу, вот теперь точно челюсть вывихнет, а Мурзилка только сидит, зевает и как будто сейчас расплачется, господи, ну и чудо ты создал, держал бы под крылышком, как какой-нибудь фикус. Азик берет умирающего за плечи и подтаскивает к дивану. ангелы эфирные, но иногда чугунные, особенно, когда готовятся коньки отбросить. Даниэль особенно и не сопротивляется, мигает, как совенок. — глазки закрывай, мурзилка, — Азик гладит его по этим самым «глазкам», сколько их там у ангелов в истинной форме, тысяч сто, не меньше, пока все закроешь, вот и вечность пройдет. с тихим «ч-ч-ч» Азик кладет подушечки пальцев ему на губы, — спать ты хочешь просто. дурак ты, святый боже, только кому Азик это говорит — еще неизвестно.*
ангелы сделаны из зефира, но конкретно этот — из растаявшего маршмеллоу. жаль, колу запретили, а соком «добрый» ангелы не соблазняются, вот был бы сок «злой», тогда хоть какая-то надежда. Азик пробует классическим «а твои родители», но Даниэль шутки не понимает и объяснение подката становится хуже самого подката. — а тебе не говорили, что у тебя глаза красивые? Даниэль улыбается и обнимает колени руками, он в своей квартире занимает меньше места, чем тумбочка, и меньше, чем Азик, который прошел челлендж «шпагат за тридцать дней» и до сих пор не научился собирать ноги обратно. — говорили. тише, блять, они общаются. Азик думает, что не может в подкаты. — кто говорил? — надо же поддержать разговор. — Григорий. тут даже у пубертатного подростка рухнет. Даниэль рассказывает, как они с Григорием чуть не согрешили, в смысле, не поцеловались. целоваться — это немножечко грех, особенно если из страсти, но если без нее, то нормально, наверное. Азик уже месяц отмазывается тем, что он человек, а люди все грешны — удобно, если «есть» и «спать» выкинуть, и пить еще тоже надо. в тиктоке водный баланс сто лет назад проповедовали, а только сейчас дошло. Даниэль тоже немножечко человек, и Азик не знает, что у него там теперь вместо крыльев, но очень хочет узнать. — я желаю, — проговаривает его мысли Даниэль. — чего? — Азик на всякий случай пятится, еще и привычку чевокать перенял, вот-вот и крылья вырастут, будет ходить-линять, еще и чихать от себя же, аллергия, чтоб ее. — поцеловать тебя, — объясняет мурзилка и тянется вперед, смешной такой, как будто в «поцеловать» участвует всё тело; нет, участвует, конечно, но для начала хватит одной головы, — я даю активное согласие. я про это читал. святый боже, романтично-то как. ангелы на вкус как очиститель для унитаза; говорил же, заканчивай пить эту дрянь, из чего у тебя желудок, ща, подожди пять секунд. Азик копается по карманам и достает аскорбинку — че нашел, то нашел. поцелуи получаются кислыми и явно повышающими иммунитет. — вкусно, — Даниэль смеется. ангел-ты-ж-наоборот. Азик забирается ему на колени и ловит звезды; у мурзилки на шее созвездие из родинок, такое несуразное и геометрическое, что хочется назвать какой-нибудь бесхвостой лисой, чтобы все в небо пялились и такие «да где». Азик целует каждую звезду. Даниэль дышит. Азик еще долго не забудет, как Даниэль признался ему, что дышать — это клево. слово-то какое старперское, но дышать правда клево, только, когда не дают вдохнуть, лучше. Азик ерзает на его коленях и айкает — это Даниэль за кольцо в носу то ли поцеловал, то ли укусил. — хочешь, татуировку покажу? хочешь, я просто разденусь, потому что нет у меня татуировок, ну вот не сложилось как-то, а у тебя везде родинки, что ли? Даниэль гладит его по спине — крылья ищет, но там их нет, и как-то само получается нащупать только позвоночник. как тумблер щелкнуть, потому что от касаний там Азик начинает целовать его шею не только по точкам-родинкам, а вообще везде. Даниэль тоже так пробует. Азик пытается расстегнуть цепь на шее, поднимает руки и все остальное тело умещается в ладонях Даниэля просто прекрасно, а проведи еще раз так под ребрами, чертов замок не расстегивается. да и черт с ним, просто тронь так еще. и тут Даниэль начинает петь. — тебе щекотно? — заботливо спрашивает он, потому что Азик падает, как доска дэ-эс-пэ, плашмя и на спину, и начинает смеяться. в этой комнате умер не только кринж, но еще и секс. — давай вместе, — говорит он и торжественно берет мурзилку за руки, вот теперь они точно кого-нибудь вызовут, втроем веселее. Азик даже прокашливается, хотя и хихикает, и строит такие гримасы, что необычно серьезный Даниэль даже хмурится, — давай: А-а-а-аве Мари-и-и-я… святый боже, ты, похоже, милостивее сатаны — связки оставил такими, как были, и на том спасибо, от пения Мурзилки вознестись можно. только не этим они тут все-таки занимаются. — помогло? — вкрадчиво спрашивает Азик. Мурзилка разреветься готов, кажется. а он хоть раз интересовался, что у него в штанах вообще? Азик возвращается к поцелуям, на этот раз он исследует горячую кожу на спине и натыкается на два косых шрама; вот оно, где, надо бы коробку троксевазина подарить. Даниэль вдруг издает такой звук, что у Азика перехватывает дыхание. — слушай, подожди, — он убирает руки и пятится, как будто фокус хочет показать. а Даниэль уже — он такой красный, взъерошенный, дышит через рот и губы покусанные, тоже красные, как тебе такой фокус, — мне интересно, у кого больше. — чего — больше? ангелы зефирные, эфирные, но немножечко все же пристукнутые головой об облака. Азик с тихим «ща-ща-ща» снимает штаны. Даниэль тоже снимает; они пялятся и стукаются лбами, но определить не могут. — у тебя линейка есть? — давай лучше еще раз споём, — говорит Даниэль. он же, святый боже, серьезно сейчас, и Азик уже устал смеяться, он просто затыкает его своими губами, как рот-в-рот, только «заткнись-в-заткнись». Азик цепляется одной рукой за спину и нащупывает шрамы, как будто там шрифтом брайля написано, для тупых, как правильно дрочить ангелу, который и дрочит-то в первый раз. но у него получается, потому что Даниэль ахает и едва молиться не начинает по привычке; нет, если хочешь, молись, конечно, нам уже обоим все равно, только не останавливайся. Даниэль ведет по его позвоночнику руками, сколиоз там, что ли, вправляет, пальцы другой руки — на головке и на яйцах, Азик почти не целует и не кусает, а просто существует где-то рядом с его шеей и щекочет пережженными кончиками волос. а у Даниэля волосы мягкие, как пух, и он откидывает голову, когда кончает, и все его созвездия вытягиваются и дергаются. — а это больно было, — спрашивает он, — или приятно? у Азика на языке вертится тупой подкат про «хочешь, повторим», который он проглатывает вместе с каплями чужой спермы — на вкус так себе, надо бы про ананасовый сок рассказать и еще про тридцать лайфхаков для хорошего секса. вместо этого Азик наклоняется и кусает его за бедро, как будто сожрать хочет. — вот это, — невнятно из-за ноги во рту говорит он, — больно. Мурзилка хихикает и падает на подушку, даже по носу Азика щелкает, комфортно ему стало, что ли — Азик к своему недели две привыкал, и это чисто по основной функции, а когда остальные открылись, то считай и не было ничего. — а по-моему, все-таки больше приятно, — признается Даниэль. Азик с тихим «ща-ща-ща» отползает на четвереньках и облизывает губы.