солнце в больнице

Кира ненавидит запах больниц. Ненавидит лекарства, белые стены, лица врачей. И именно поэтому она, напялив белый халат, работала в одной из таких больниц медсестрой. Ненавидела эту работу, с матом просыпалась и засыпала, вспоминая болезненную вонь и пациентов, мучилась от ужасной бессонницы и была раздражена каждой секундой нахождения на работе. Курить ходила чаще, чем в туалет или к пациентам, срывалась иногда на коллег и твердила, что «бросит эту хуйню при любой возможности». Но не бросала. Почему-то прямо перед написанием заявления об увольнении что-то происходило. То срочно вызывали, то начальница забывала об этом, то сама Медведева была не в городе. И так было на протяжении трех лет. За эти три года блондинка успела переебать половину медсестёр, проклясть ещё столько же отвратительных пациентов, которые то посылали её, то гнули свою линию о правоте и приезжали с ухудшенным состоянием на скорой. Выпивая горячий дешёвый кофе Кира уже представляла свой день. Обход пациентов, раздача таблеток, раздраженные взгляды и постоянные заигрывания медсестёр, которые уже раздражали. На работе только сдохнуть или набухаться хотелось, а не трахаться. Медведева в машину свою садится, заводит её, допивая параллельно кофе, а потом едет медленно, совершенно не боясь опоздать. Раздражённо хмурится и губы кусает, сжимая руль, потому что заебалась. Заебалась получать от тех, кому помогает, неблагодарные слова и получать выговоры за то, что она очередной хамке ответила таким же языком, которым пациентка с ней говорила. За раздумьями девушка не замечает фигуру, которая какого-то хрена метнулась прямо под машину. Тормозит, но все-таки задевает кого-то. Раздражённо бьет руками по рулю, а потом выходит из машины, надеясь, что дебил, прыгнувший под машину, в порядке. А дебил оказывается дебилкой. Довольно милой, причём. Волосы тёмные растрепаны, на лице куча татуировок, в рубашке и в джинсах, сидит на земле, шипя от боли. Правую руку аккуратно держит и Кира предполагает, что именно на неё пришёлся удар. Вздыхает. Видит, что в паре метров шапка-бини чёрная лежит и, чуть задумавшись, поднимает её. Отряхивает, а потом, наклонившись, шокированную незнакомку бегло осматривает. Та ресницами длинными взмахивает, смотрит на неё удивлённо, словно ещё не поняла, что под машину попала, а Медведева пальцы на её подбородок кладёт и осматривает тщательнее. Зрачки расширены немного, глаза красные, дыхание быстрое. Потом аккуратно чужую руку ощупывает и понимает, что там точно перелом, особенно когда татуированная вскрикивает и дёргается. Кира головой качает, понимая, что день ещё хуже становится, хотя интереснее в разы. Надеется только, что умалишенная на неё заяву не накатает. Сзади сигналят раздраженные водители. *** Медведева сажает сбитую девчонку к себе в машину, та, находясь в шоке и, видимо, под дозой, молчит, покорно позволяя собой управлять. Руку только держит, хмурясь, а ещё на коленку разбитую смотрит. Джинсы порвались и испачкались и Кире даже почти жаль. Почти, потому что дура сама под машину прыгнула, сама о своём здоровье не подумала и не подумала о ней, Кире, о том, что с ней будет, если та помрёт. — Как зовут? Блондинка смотрит на неё, ведя машину ещё аккуратнее. Та моргает, смотрит на неё, а потом отвечает, улыбаясь вдруг ярко-ярко, что Кира ослепнуть может от солнечности: — Вилка. Кира хмыкает, а потом кивает: — Ага. А остальные в твоей шайке наркоманов другие столовые приборы? Ложки, ножи, я правильно понимаю? Вилка головой качает, смеётся, словно не она под машину попала, а потом поясняет, мило картавя: — Да бля, Виоллета я. Просто Вилка круче звучит, понимаешь, да? Блондинка не понимает, но молчит. А татуированная, видимо отойдя от первоначального шока, все говорит и говорит: — Бля, как вышло то. Извиняюсь пиздец как, я бля вообще по сторонам не смотрела, бежала от одной хуйни. Бац, а ты меня уже сбила. Не больно почти, кстати. А тебя как зовут? Ты охуеть красивая, я в шоке. Такая вся грубая, прям сильная, не могу просто. Хочешь я вину заглажу? Я много чего умею. Готовить умею, я повар. Ещё умею психологию всякую делать, умею татухи охуенные бить… и ещё много чего, что я после первого свидания не делаю. А это считается свиданием? Я думаю, что да. Мы вдвоём, ты меня чуть полапала, я от тебя на колени упала… Медведева глаза прикрывает, пытаясь успокоиться. Виолетта как радио, которое не выключается. Говорит и говорит, много так, что врезать хочется или просто звук отключить. Кира такое не любит. Она любит тишину. Подъехав к больнице, девушка выходит из машины и, подойдя к другой двери, где сидела Вилка, открывает её. Спрашивает хрипло: — Встать можешь? Та смотрит на неё восхищенным взглядом, словно на щеночка милого, а потом кивает и резко вскакивает, лбом врезаясь Кире прямо в нос. Та раздражённо рычит и отворачивается, сжимая кулаки. Если бы она не дала клятву Гиппократа — задушила бы мелкую мерзавку. И села бы. Пока татуированная извинения бормочет, Медведева тащит её в приёмную, где уже много людей. Подходит к Алине Горб, которая работает с ней же, кивает на Вилку, которая все вокруг осматривает горящими глазами: — Осмотри её. Я её сбила. Глаза Горб расширяются, она брови тонкие поднимает, а потом кивает: — Ладно. Расскажешь потом все. Кира кивает и, наконец, избавляется от груза в виде Вилки. Идёт в комнату для персонала, где падает на диван и понимает, что проебала обед. «Ебанная Виолетта». *** Виолетта её достаёт. Каждый день приходит на работу, её уже каждый врач и каждая медсестра знает. Кира не понимает, чем та всех очаровывает. Буквально каждый говорит, что «Вилка классная», «Вилка охуенная», «Вилка милая», а Медведева блевать хочет от этого. Потому что Малышенко (Кира её фамилию от Горб услышала) совершенно не такая. Она приставучая, постоянно лезет со своими подарками и просит номер телефона блондинки, словно ей не с кем общаться. А Медведева прекрасно знает, что несколько работниц больницы оставили ей свои контакты, тупо стреляя глазками. А Виолетта только широко улыбалась, чуть смущаясь и позволяла себя обнимать. Это бесило. Виолетты Малышенко, сраной наркоманки и прилипалы, было слишком много в жизни Киры. Та буквально в туалет с ней ходила, прыгала, о чем-то рассказывала, словно всерьёз надеялась, что Медведева её слушает. А той плевать было на бред, который лился изо рта татуированной, потому что та бесила даже своим существованием рядом с блондинкой. Кира терпела. Молчала, зубы сжимала и пыталась сдерживаться. Было тяжело, но она не хотела потом отвечать за свои поступки. Малышенко таскалась и таскалась за ней, как псина бездомная, улыбалась широко и светила так ярко, что Медведева слепла и хотела выключить это ебаное солнце, чтобы наступила ночь. Хотела переехать татуированную, чтобы та если и не померла, то в больнице другой оказалась, чтобы отстала от неё со своим светом, оставила Киру в непроглядной тьме, чтобы не лезла со своим тупым детским оптимизмом. Однажды Медведева не выдерживает. Вилка стоит перед ней, на ней белые джинсы и чёрная толстовка, она улыбается и в пальцах свои кольца перебирает, говорит что-то так воодушевленно, что Кира язык ей оторвать хочет. Она рычит темноволосой в лицо так грубо, как только может: — Съебись отсюда нахуй и больше не приходи. Ты меня уже заебала конкретно. Достала сюда приходить и грузить меня своей тупой хуйней, своим не менее тупым ебалом. Просто отстань от меня, иначе я тебя ещё раз перееду, отвечаю. Вилка замирает. Кире чудится, что в её глазах слезы блестят. Она кивает, молчит почему-то, а потом быстро уходит из больницы. Алина, стоявшая за стойкой регистратуры, головой покачала, листая какую-то синюю папку: — Зря ты так, Медведева. Она девчонка хорошая, зла не желает. Внимания твоего только. Медведева знает. Знает, но это не заставляет её спокойнее реагировать. Скорее наоборот. Она смотрит на спокойное лицо Алины и произносит: — Мне похуй, хорошая она или плохая. Она меня заебала, вот и все. Хотела внимания — получила его. А Малышенко больше не появляется в больнице, не встречает Киру на улице, не бесит своими тупыми разговорами. Словно исчезает. И Медведева думает, что счастлива. Выдыхает, кофе свой спокойной пьёт, по больнице в одиночестве ходит, а потом, неожиданно для себя, замечает, что иногда её тошнит от невыносимой тишины. За три недели, что Виолетта за ней таскалась, Кира привыкла к постоянному шуму, к смеху, а теперь, вновь вернувшись в тишину, поняла, что ей она не нравится. Тишина эта угнетающая. Замечает, что боковым взглядом ищет знакомую макушку и горящие глаза. И бесится, разбив любимую черную кружку. У больницы раздраженная стоит, курит третью сигарету за полчаса и ненавидит весь мир. И себя, конечно же. Потому что понимает, что, кажется, проебалась сильно, когда татуированной мерзавке грубым языком все, что думает о ней, высказала. Рядом Горб оказывается. Тоже курит, смотрит вперёд задумчиво, а потом говорит, стряхивая пепел пальцем: — Скучаешь по ней? Кира фыркает, но не отрицает. Знает, что это тупо. Тупо отрицать очевидное. Горб вздыхает, ухмыляется, потому что сука знала это, видела в чужих тёмных глазах. И представляла, как будет выглядеть осознание в глазах Медведевой. — Можешь найти её, если захочешь. Думаю, она обрадуется, хоть и будет обижаться. Вилка безобидная, простит. Кира и это знает. Знает, что Малышенко её простить. И от этого хуево почему-то. «Я бы за такие слова не простила. Было бы слишком хуево», — подумала Медведева, выпуская дым из лёгких, а потом закатила глаза, когда машина скорой с сиреной подъехала к главному входу. Из больницы тут же врачи вышли, с каталкой нормальной, и Кира бы не спеша за ними пошла, ведь она всего медсестра, да вдруг замерла. Увидела щеку с татуировкой молнии. Дыхание сперло. А Горб выругалась и побежала помогать санитарам, крикнув Кире: — Рот закрой и помогай. И та её послушалась, впервые за все время работы. *** Медведева сидела на неудобной лавке в вестибюле сгорбившись. Её тошнит, от голода, от запаха лекарств и краски, которой покрасили стены. А ещё тошнит от того, что сделала Малышенко. Дура какой-то дурью передознулась, причём сильно. Как водила скорой сказал, их в какую-то квартиру вызвали. А квартира притоном оказалось, где таких же невменяемых вагон был. Но Вилке было хуже всех. Она чуть рвотой не захлебнулась, еле спасли. Налоксон дали, даже не надеясь, что поможет. Виолетта вся синяя была, словно уже окоченевшая. А торчки в квартире, за исключением той, что вызвала скорую, хрен забили на умирающую подружку. «Такая, блять, разговорчивая, счастливая, а вокруг шелуха одна, а не люди. И дурью закидывается, как полоумная, словно себя не ценит совершенно. Больная», — раздражённо думала Медведева, губы сухие кусая. Волновалась, но не хотела признавать. Постоянно в сторону реанимации смотрела, словно ожидая, что Вилка вылетит оттуда с привычной широкой улыбкой и пристанет с какой-то хуйней. Кира эту хуйню не слушала, но почему-то помнит её рассказы о том, как Малышенко собаку свою, Аляску, нашла. О первой любви, о лучшей подруге Лизе, об учёбе на нелюбимом факультете, о том, что Вилка любит музыку слушать целыми днями. — Живая. Блять, хуй знает, как её вытащили с того света, четыре дозы налоксона дали, думали, что все, отъехала, а девчонка живучая. Горб вышла из реанимации вся потная. Рядом села, головой покачала, короткие волосы зачесывая назад. — Пиздец. Очнется — я ей ебну. Алина хмыкает и уходит курить. Медведева видит, как у той дрожат руки. На свои смотрит, те тоже подрагивают. Кире смешно. Виолетта в себя приходит утром. Медведева специально сидит рядом с кроватью, смотрит на бледное умиротворенное лицо и от чего-то ей не противно совершенно. Кира словно любуется девушкой, её длинными ресницами, губами, разрезами глаз, бровями. Не может взгляда отвести, потому что понимает, что если бы не спасли — любовалась бы девчонкой, когда та в гробу бы лежала, совершенно на себя не похожая, словно солнце потухшее. Медсестра видит, как у татуированной ресницы дрожат. Ближе пододвигается, а та, открыв глаза, взглядом палату обводит и… видит причину своих слез и радости. Губы поджимает, глаза отводит. Ей стыдно за то, что Кира вновь её видит. «Ненавидит меня, не хочет видеть, а я к ней попадаю даже не специально», — глаза у девушки слезятся. Она голову отворачивает, слезы пытаясь сдержать, но не выходит. Те татуировки перечеркивают, вниз скользят, по сжатым губам. А Медведева медленно выдыхает и говорит: — Ну привет, наркоша. Малышенко молчит, хочет перевернуться на бок, спрятаться, но в руке капельницы. Кира её на месте удерживает, чтобы Виолетта себя не поранила, шипит тихо: — Хуйню не делай. Лежи. И на слезы чужие смотреть не хочет. От них почему-то больно внутри. Вилка послушно ложится, смотрит в потолок, а потом хрипит: — Колобок повесился. Медведева хмыкает. Улыбается почему-то не зло совсем, скорее с насмешкой не обижающей, а потом говорит: — Ага. А ты, я вижу, в себя пришла. Скажи, нахуя ты так закинулась? Малышенко немного расслабляется. Кира почему-то говорит с ней, улыбается и не выглядит раздраженной. Усталой — да, но не злой. Это успокаивает с одной стороны, а с другой напрягает. На вопрос Вилка отвечает с мягкой улыбкой: — Не знаю. Просто не рассчитала дозу. Надо было меньше, а я один раз приняла, второй… И понесло. Не помню, что дальше было. Блондинка кивает, а потом, откинувшись на спинку стула, спрашивает: — Тебе совсем на себя похуй? Татуированная фыркает и с улыбкой поломанной отвечает, пытаясь веселье в глазах показать, а не тоску удушающую: — Да. Кира смотрит на неё внимательно, вглядывается в привлекательные черты лица, видит боль, которая плещется в чужих озёрах, а потом вздыхает: — Дура ты, Вилка. Ебнутая совершенно. Хуйню делаешь. А Малышенко брови поднимает, игриво спрашивает, словно не отходит от передоза: — А ты что, волнуешься? А блондинка молчит. Смотрит прямо в глаза, не смущается. Гипнотизирует будто бы. А Вилка губы облизывает, вспоминая о сухости в горле. Кира смотрит на это и протягивает ей стакан с прохладной водой. Виолетта пьёт. *** К Виолетте никто не приходит. Никто её не навещает. Киру это удивляет. Малышенко, которая с каждым столбом беседы ведёт, почему-то оказывается очень одинокой. Это шокирует, опровергает все теории о татуированной и заставляет блондинку посмотреть на неё под другим углом, увидеть трещины в чужой маске. К Малышенко, правда, Алина Горб заглядывает иногда. Они болтают о чем-то незначительном, Вилка смеётся хрипло и говорит, что Алина «свет в её тьме». Кира на это только глаза закатывает, почему-то злясь. Горб Виолетте сок апельсиновый носит и мармелад в форме мишек, Малышенко обнимает её за это, бормочет, что та «солнышко её личное», а Медведевой хочется руки свои разбить, чтобы не чувствовать вулкан внутри. Горб, пока много времени с Вилкой проводит, постепенно расспрашивает её о жизни. Та открывается охотно, словно ждала кого-то, кто спросит, как она. Рассказывает про тяжелое детство вскользь, но Алина видит, как та губы кусает и в сторону смотрит, очевидно ещё переживая последствия детских травм. На тему парней Малышенко вообще отказывается говорит, шутит, что «это не её полюс», но Горб видит, что за этим что-то кроется. Она до этого в психушке работала, научилась разбираться в чужих эмоциях. Видела Вилку насквозь, словно та была прозрачным листом. Видела каждую трещину, каждый скол, каждую обиду и каждую надежду. Малышенко была ранимой, ребёнком, фактически, который никак не может вырасти, это покоряло всех, потому что каждому от чего-то хотелось вырастить Виолетту под себя, использовать, подстроить. А Вилке плевать, главное, чтобы им не все равно на неё было, главное чтобы хоть кто-то дал даже иллюзорное чувство заинтересованности в ней, сказал, что она нужна и важна, даже если просто использует её. Алина видела это и головой качала. Жалела, потому что сама такой была когда-то давно, когда была подростком. Потом черствее стала, перестала позволять играть с собой, особняком встала и начала впускать в свое пространство только тех, кто этого заслуживал. А ещё Горб видела взгляды Киры, направленные на Виолетту и на неё. Знала, что та ревновала, хоть и не понимала этого. Молчала какое-то время, а потом не выдержала. Во время перекура прямо сказала: — Ты взрослая девочка, реши уже, что тебе нужно. Хочешь дальше на неё издалека смотреть, или подойдёшь наконец и заговоришь нормально, по-человечески? Медведева смотрит на неё долго, а потом дым едкий выдыхает, чуть морщась: — Толку то? Я бы себя за такую хуйню, которую я сказала, не простила. Алина закатывает глаза и произносит: — Она простит, девочка не такая, как ты. Вилка чистейшей души человек, наивная и ранимая. Ты просто не ломай её, от неё и так почти ничего не осталось. Кира молчит, кивает через пару секунд, а потом уходит. Горб улыбается мягко, думая, что, наверное, с профессией ошиблась. Надо было в психологи идти. *** — Прости меня. Хуйню сказала. Вилка дернулась, уронив телефон на свои ноги. Она сидела на кровати в позе лотоса и что-то читала, поэтому не заметила, как медсестра внутрь палаты вошла. Увидев Киру, она растерялась, покраснела немного и покачала головой: — Та хуйня все. Я не обижаюсь. Ты правду сказала, а на правду не обижаются. Забыли. Медведева хмурится. Ей не нравится, что Вилка такая уступчивая. Она могла пообижаться, проигнорировать, но не стала. Только с улыбкой широкой на неё посмотрела, словно ей достаточно простого «прости». Кира стул взяла и поставила его перед кроватью. Села. Малышенко явно смутилась, поэтому сказала очередной тупой анекдот: — Русалка села на шпагат. Блондинка хмыкнула, растягивая губы в улыбке, а потом повторила: — Прости меня. Я не должна была делать тебе больно. Знала, что сделаю, пыталась… — она замолкает, трёт глаза бледными пальцами, — пыталась тебя от себя оторвать, а ты почему-то привязалась ко мне. А я блять не заслуживаю этого, не заслуживаю тебя, понимаешь? Ты блять светлая такая, а моя тьма твой свет пожирает. От тебя ничего так не останется. Вилка слушает это с широко открытыми глазами, а потом вдруг, умилившись, тянется к девушке и её ладонь в свою берет. Гладит большим пальцем костяшки и говорит: — Я тебя давно простила. И… Я верю, что если мы с тобой… ну, заикримся, короче, я пустой не останусь. Я тебя такая энергия, сдохнуть можно, просто ты… открыться боишься, короче. Вот. Так что… Позволь мне на время утонуть в тебе. Я потом всплыву, обещаю. И тебя за собой к свету потащу. Медведева губы быстро облизала, а потом кивнула и неуверенно накрыла свою и чужую ладони ещё одной. Чуть сжала, вызывая у Малышенко мягкий смешок и улыбку. *** Постепенно Виолетта пошла на поправку. Снова светила, как солнышко, улыбалась широко, Киру иногда за руку брала и обнимала, но сильно не лезла — помнила, что ту это раздражает. А потом вдруг поняла, что Медведева начала больше ей доверять. Сама за талию во время обхода обнимала, или по голове гладила. А ещё смотрела с нежностью, а не с холодом, словно наконец позволив себе чувствовать. Малышенко перед выпиской волновалась. За полторы недели на койке она так привыкла постоянно видеть свою медсестру, что забыла, какого это, не знать, где она, чем занимается. Татуированная боялась, что Кира покинет её, когда Вилка уйдёт, поэтому почти что тряслась, кусала губы в кровь и надеялась, что их странные отношения не ухудшатся. — Мелочь, все окей? Алина. Она, видя волнение в чужих глазах, рядом оказалась и мягко сжала худое плечо. Виолетта кивнула, а потом взгляд отвела и покачала головой: — Я боюсь, что мы с Кирой снова общаться перестанем. А я навязываться не хочу, хотя она мне пиздец как нравится, понимаешь? Ещё с того момента, как из машины вышла и мне мою шапку протянула. Я уже тогда… попала. Горб смотрит на Малышенко и та хочет обернуться, но горячие руки её к сильному телу прижимают, а знакомый хриплый голос спрашивает: — Значит, нравлюсь тебе, Вилка? Та смущённо улыбается, а Алина, видя такую картину, довольно хмыкает. Знает, что теперь Кира хрен Виолетту от себя отпустит. — А что, не ясно, что ли? Я перед тобой чуть ли не на коленях ползала, вообще-то. Малышенко надувает губы, её глаза блестят озорным огоньком, который так сильно нравится Медведевой. Блондинка её лицом к себе разворачивает и на чужое ухо шепчет: — Покажешь мне, как я тебе нравлюсь, ещё раз. На коленях. И довольно улыбнулась, когда увидела красные щёки перед собой и возмущенный взгляд. *** Кира ненавидела больницы. Запах, персонал, саму атмосферу. Ненавидела ровно до того момента, как в её больницу пришло солнце. Потухшее почти, но ещё яркое. Дорогое, родное и до безумия красивое. И Медведева, переступив через себя, решила, что будет это солнце оберегать от стресса, чтобы оно и дальше ей светило. Чтобы она ей светила. Улыбалась, как только она одна умеет, глазами стреляла и обнимала нежно-нежно, но крепко.И не отпускала. Потому что без Виолетты Кира снова во тьму опустится.